– Там завтра матч хоккейный, ходила когда-то?

– Нет.

– Ну вот. Вдруг понравится?

– Хорошо. – Даже если не понравится, все равно понравится. Там будет он, там, возможно, будет холодно, и Глебу придется греть ее, обнимая, он будет непременно много говорить – все терпеливо объясняя. Ну и это ведь тоже часть его жизни. Значит, ей понравится.

– Тогда пообедаем, и туда.

– Ага.

– И еще…

Глеб перехватил ее руку, опустил, сжал в своей, второй тоже зафиксировал, прижав к себе чуть сильней. Складывалось такое впечатление, будто мужчина боится, что после его слов Настя начнется вырываться.

– Твои приезжают через неделю, правильно?

Девушка кивнула.

– Давай это время ты у меня поживешь? – на Настю смотрели до ужаса серьезно. Так, что впору выуживать-таки руку из хвата, а потом вытягивать, выпятив большой палец, и в лучших традициях гладиаторских боев держать паузу прежде, чем поднять палец вверх или опустить, оглашая смертельный вердикт.

Делать этого Настя не собиралась. Долго смотрела в глаза серьезного мужчины, а потом спряталась на его же плече, выдыхая ответ очень тихо.

– Хорошо.

Ну вот. А планировала ведь этому сопротивляться. Действительно планировала. Попросить отвезти домой, вернуть ключи, забрать шмотки. Умом планировала сделать это, а сердцем надеялась, что он предложит остаться. Сегодня, на неделю, вообще.

Пожалуй, слишком опрометчиво, но… на вообще она тоже, наверное, согласилась бы. Хорошо, что он об этом не догадывался. Хотя и этой победы ему было достаточно, чтоб очень даже обрадоваться.

Имагин расплылся в улыбке, а потом стал уговаривать.

Сначала – повторить, но уже громко, четко, внятно. Потом – посмотреть на него. Потом – поцеловать, в знак закрепления, потом… Потом тоже на что-то уговаривал. Весь перечень Настя уже не вспомнила бы, но знала, что уговорил на все.

А утром они снова проспали… Теперь уже даже обед.

***

– Вот, видишь дом? Тоже новый. Такой бестолковый, что аж плакать хочется, а самое обидное – здесь же раньше тоже парк был! Какой парк, Наташка. Володя тут все детство провел. Мы всегда знали, где детей искать, если вдруг к ужину домой не спешат. Созванивались с соседями, выясняли, что все дворовые сорванцы запропастились куда-то полным составом, а потом выбирали самого грозного родителя и отправляли загонять их по домам. А они всегда тут были. Халабуды какие-то строили, в разбойников играли, даже в футбол гоняли, представляешь, все здесь!

Антонина Николаевна покачала головой, а потом отвернулась от застройки, ступая на парковую аллейку, ведущую в другую сторону.

Наталья же еще какое-то время смотрела туда, куда показала свекровь, оживляя в памяти образ мужа. Они-то встретились уже в студенческие годы, каким он был в детстве, Наталья не знала. Разве что по фотографиям, вот таким рассказам, и глядя на Андрюшу. Так похожего на отца Андрюшу.

Засмотревшись, она отстала от свекрови, пришлось нагонять. Несмотря на то, что Антонина Николаевна давно уже обменяла седьмой десяток, шаг ее был достаточно тверд, а главное – очень уж резв.

Глядя на ровную спину изящной седовласой женщины, поверить, что совсем скоро она отметит очередной юбилей, было сложно. Большинство и не верило. Даже пытались выпытать секрет, как… после всего… она смогла…

А Антонина только пожимала плечами, посвящая в то единственное, что могло считаться секретом: надо уметь отпускать и прощать, не тратить себя на злость, гнев и обиду. Не смиряться и плыть по течению, где есть шанс – бороться, а если шанса нет… Не грызть себя, не убиваться, не убивать. Не завидовать и не жалеть. Она учила этому сына, пыталась учить невестку, старалась донести то же до внуков. Не затем, чтоб в семьдесят они выглядели лучше, чем ровесники, а чтоб чувствовали себя лучше. Чтоб жить было проще. Им.

– Сядем? – она обернулась, ловя задумчивый Наташин взгляд.

Андрей дни напролет проводил с друзьями, появляясь дома только ближе к ночи, а они умаялись сидеть в квартире, вот потому-то и решили прогуляться. Устроились на скамеечке у канала – мелкого, зеленого, но с утками на берегу, красивого.

Антонина устремила взгляд на этих самых уток, улыбаясь своим мыслям, а Наталья снова почему-то бросила встревоженный взгляд на то место, где свекровь упоминала о сыне.

– Антонина Николаевна, я сказать хотела…

Женщина постарше оглянулась на Наталью, продолжая улыбаться. И смех и грех! Знакомы – двадцать с лишним лет, никогда она не пыталась запугать невестку, даже с советами своими не совала нос в молодую семью, благословила, причем не только показушно, но и сердцем приняла, а Наташа до сих побаивается. Не глупость ли?

Вот и сейчас невестка перевела на Антонину неуверенный взгляд.

– Говори, – а когда свекровь благородно позволила, сглотнула, опустила глаза на руки, сжимающие ручку сумки, а потом снова перевела на лицо матери мужа.

– Помните, те деньги…

– Какие? – Антонина приподняла бровь, искренне удивляясь. О деньгах они как-то раньше не говорили.

– Деньги, которые Володя… Которые Володе, то есть мне… ну…

– Володины деньги, – Антонина видела, что невестке тяжело подобрать слова, а потому решила упростить задачу.

– Да.

– Так что с ними? Почему вдруг вспомнила?

Наталья снова вздохнула, бросила взгляд на небо, провожая облака, посмотрела прямо на свекровь.

– Знаете, я их чуть не сняла. Когда уволили, нужны были деньги, не хотела, чтоб Настя нас с Андреем тянула. Мне не нравилось, что ей приходится допоздна пропадать, что она не высыпается, сама нервничает, волнуется. Я пыталась найти работу, а когда совсем отчаивалась, несколько раз собиралась пойти и снять те деньги. Простите…

Выпалив все на одном дыхании, Наталья снова уставилась на побелевшие костяшки. Призналась, и стало легче. Будто исповедалась. Но реакции ожидала не такой.

Не то, чтоб одобрения, но не того, что Антонина отвернется, вновь смотря на уток, хмыкнет пару раз, покачает головой явно своим мыслям.

– Дурочка ты, Наташка. Сорок лет, девке, а дурочка. – А потом посмотрит на нее. Не зло. Как на дитя малое. – Ты сейчас за что извинилась? За то, что собиралась своих детей накормить за счет своих же денег?

– Они не мои.

Отожествлять деньги с собой, Наталья не собиралась. Слишком они казались ей грязными.

– А чьи? Это ваши деньги, Наташ. Твои, Насти и Андрея. Это деньги, которые не вернут детям отца, а тебе мужа, но сделают вашу жизнь немного проще. Деньги, которые уже должны были сделать вашу жизнь проще. Его семь лет нет, Наташ. И ты семь лет не можешь их снять…

– Я их не сниму. Ни копейки. Раньше думала, что смогу, а теперь нет. Теперь у меня будет работа, и я сама смогу обеспечить своих детей.

– Ну и глупости, – Антонина пожала плечами, снова отвлекаясь от невестки.

– Глупости… – а Наталье стало обидно. За себя, что дурой обозвали, за Володю, чью жизнь оценили вот так – в национальной валюте. – Да почему же глупости? Он ведь и ваш сын!

– Мой, – во взгляде свекрови, которая вновь смотрела на Наталью, блеснула боль. – Мой сын. Единственный. Любимый. Был. А теперь его нет, зато есть внуки. И их нужно на ноги ставить, им нужно то, что мы себе позволить можем далеко не всегда. А то, что ты говоришь… Это гордыня, Наташенька. Гордыня, а не гордость. Какой смысл в этом твоем упрямстве? В чем твой пример детям? Никогда не прощайте? Живите, постоянно вспоминая и ненавидя? Не смейте идти вперед? Заройте себя там же? Не давая и шанса идти дальше?

Наталья молчала, ноздри зло раздувались, а в горле стоял ком. Антонине так и хотелось ее встряхнуть, а потом прижать к груди, чтоб выплакалась. Семь лет прошло, а она так и не смогла. До сих пор душит те слезы, злясь, отрицая, ненавидя.

– Ты же себя рядом с Володей зарыла, дурочка. Прямо там, по соседству, куда действительно когда-то ляжешь. А вокруг жизнь. Жизнь, Наташа! Тебе тридцать три было. Вокруг тебя столько хороших людей крутилось, а ты…

– Вы хотите, чтобы я вашему сыну изменила?

Антонина фыркнула, явно не оценив то, какой злостью блеснул взгляд невестки.

– Да он первый бы тебе сказал, чтоб хотя бы попыталась! Хотя бы попробовала еще раз счастье. Чтоб жила, Наташка.

– Мне было тридцать три, у меня на руках остались двое детей, мне было не до попыток…

– Тогда тебе было больно. Тогда тебе было сложно. Тогда тебе казалось, что ты больше никогда не узнаешь, что это такое – быть счастливой, а потом … Наташ, знаешь, что самое страшное? Прошло семь лет, а ничего не изменилось. Для тебя те деньги как были проклятыми, так и остались. Ты как не позволяла себе смотреть по сторонам, так и не позволяешь. Ты живешь своим горем. А ведь у тебя действительно дети растут. Вот вырастут они, и что? С чем ты останешься? Будешь ждать, когда они приедут? Раз в три месяца или даже реже? Я так живу два года, и знаешь, это ужасно. А тебе так – жизнь жить. Подумай, Наташа. Прошу тебя, подумай, что ты делаешь со своей жизнью.

– Я ею живу. Как умею.

Не поняла… Антонина покачала головой, сдаваясь. Она уже не впервые пыталась убедить невестку в том, что давно пора жить дальше. Чем-то увлечься, чем-то заняться, дать кому-то шанс. Она любила сына. Чтила память о нем, но еще слишком ясно видела, что Наташа сжирает саму себя. И это рано или поздно закончится крахом. Так нельзя. Вот только и эта попытка – как об стенку горох. Значит, будут следующие.

– Ладно, лучше расскажи мне, что ты знаешь об этом Настином Глебе?

Какое-то время Наталья смотрела недоверчиво. Думала, свекровь пытается отвлечь, чтоб через какое-то время снова вернуться к теме, которая для нее была очень болезненной, но потом чуть расслабилась, плечи поникли, голова опустилась.

– Я только со слов Насти знаю кое-что о нем.

– Ну и что же?

– Он старше… Ему двадцать восемь.

– Не беда, – Антонина отмахнулась, пожимая плечами.