Помимо остального они поговорили обо всем, что случилось с Иден со времени их последней встречи. Элеонора слушала серьезно и внимательно, часто задавая вопросы, но ни разу не высказав своего суждения. За беседой они встретили рассвет.

— Итак, колесо моей жизни сделало полный оборот, и я опять очутилась там, откуда все началось, — задумчиво проговорила Иден, в голосе ее слышалась покорность судьбе. — На этом пути я обрела дитя, и в этом счастье мое… хотя следовало бы чувствовать стыд. Я потеряла Стефана… еще до того, как он умер. Все, что я смогла узнать о любви, было лишь цепочкой находок и потерь…

Голос ее стих, она предпочла бы не распространяться об этом.

Элеонора обратила на нее взгляд, в котором раздражение смешивалось с нежностью:

— И много ли ты поняла после всего, дитя мое? Сдается мне, по отношению к тем двоим, что владели все эти долгие месяцы твоими помыслами и деяниями, — не так уж и много. Стефана, хоть и была за ним замужем, ты не знала совсем. Он лишь незнакомец, умерший в Яффе. А Тристан… хоть ты и говоришь, что познала с ним любовь… глубоко ли ты заглянула в его сердце? Ты слишком строго судила его.

Иден была уязвлена:

— Как же иначе судить убийцу? И как могла я читать в столь лживом сердце? Все кончено, ваша светлость, кончено. Прошу… не будем говорить о нем больше.

Задумавшись над содержанием письма своей невестки, Элеонора молча кивнула и поднялась с кресла, разминая затекшие мускулы спины. Затем окинула сочувственным взором свою почти заснувшую гостью.

— По поводу Стефана, — заметила она с особым тактом, — уже слишком поздно сожалеть.

И вышла из комнаты, оставив Иден размышлять над ее словами.

Иден с горечью подумала о том, что, каковы бы ни были предположения королевы, она слишком хорошо знала Тристана и не собиралась даже ради своей возлюбленной Элеоноры вновь открывать перевернутые страницы своей жизни. Королева отослала ее домой со множеством подарков, которых вполне хватило бы для того, чтобы поставить на ноги ее сына… ибо у нее будет сын.

— Но не балуй его, не держи все время рядом с собой, — с горечью предупредила мать Ричарда и Джона. — Поскорей возвращайся, — воскликнула она, когда Иден уже садилась на лошадь. — Ты приносишь мне дыхание весны… свежий острый привкус. Приезжай почаще. Я живу твоей молодостью.

— Молодостью! — поразилась Иден. — Я думала, что оставила ее за морем.

— Не тешь себя надеждой, — сухо произнесла Элеонора. — Ты оставила там лишь свою невинность. Без нее ты сможешь яснее видеть мир… и себя в нем.

Больше часа грезила она о времени, проведенном с Элеонорой, вспоминая каждый неожиданный поворот этого резкого практичного ума. Она нуждалась в Элеоноре. От нее она училась презирать слабость, что так часто бывала причиной ее жалости к себе, несмотря на зеленое лето и ожидаемого ребенка… а может быть, именно из-за них.

Снаружи птицы все еще щебетали в кронах деревьев, закрывавших восточную сторону дома, их вечерний гимн добавлялся к голосу отца Себастьяна, обучавшего пению слуг и деревенских детей у портала часовни. Иден откинулась назад, позволяя миру Хоукхеста снизойти в ее душу. Так же, как нуждалась она в дерзости Элеоноры, дабы укрепить свой дух против собственной слабости, ей нужна была эта блаженная тишина, придававшая силу другого рода, которая могла вынести все и не сломаться, чтобы, когда придет время, проложить дорогу будущему сыну и остаться ему в наследство.

Внезапно посреди покоя, в который она погрузилась под звуки музыки, до ушей ее долетел иной звук, ритм которого выбивался из мирного щебетания птиц и детского пения. Это был стук подков, клацанье железа о камень. В Хоукхест прибыл посетитель.

Иден выпрямилась, руки вцепились в подлокотники стула. Было уже довольно поздно. Никто не мог приехать в такой час, если только не с каким-то печальным известием… или со злым умыслом. Она прислушалась. Всего один всадник в тяжелых доспехах. Посланник? От кого? Она вновь откинулась на стуле, ожидая стука в дверь. Один человек не мог причинить вреда. Не так было той ужасной ночью… что была так давно, но повторения которой Иден не переставала бояться со времени своего возвращения.

Раздались удары дверного молотка. Где же Ролло? Его обязанностью было узнать, кто стучит, и потом прийти к ней за позволением впустить гостя… Вновь повторились гулкие удары.

Сердце забилось чаще. Что если Ролло отсутствовал? Говорили, что он ухаживает за какой-то деревенской девушкой… а большинство слуг все еще работали в поле, пользуясь последними лучами заходящего летнего солнца. Паника поднималась в ней, необъяснимая, полная черного ужаса. Это было глупо, она постаралась взять себя в руки. Потом она услышала, как огромные двери открываются, уловила приглушенные голоса, и кровь застучала у нее в ушах, будто стремительный ливень.

Вопреки всякому здравому смыслу, она знала, что человек, который появится на пороге, будет сэром Хьюго де Малфорсом, пришедшим требовать ее тело и земли по праву, подаренному ему королем. Она молилась, чтобы он не пережил Крестовый поход, хотя желать смерти страшный грех. Но ей можно было и не умножать свои грехи. Этот человек выжил бы при землетрясении, в пожаре, наводнении, урагане и любом другом известном бедствии. Он был неистребим, как само зло. И теперь он вернулся, намереваясь завершить ее собственное разрушение. Колесо вновь совершило оборот, и глубиной своего естества она понимала, что так оно и будет.

В страхе поднялась она, не отрывая глаз от занавешенной двери. Затем глубокий, ужасный гнев родился в ее душе, так что дрожь прекратилась и кровь замедлила свое течение. Она сделалась холодной, как мрамор. На столе, как обычно, лежал нож, которым она резала мясо. Она взяла его и спрятала в рукаве. На сей раз она не проиграет. Бог задолжал ей эту жизнь.

Не двигаясь, она ждала. Твердые шаги послышались за дверью. Занавес отодвинулся.

Нож звякнул о каменный пол, выскользнув из бессильных пальцев, когда Тристан де Жарнак тяжело шагнул в комнату. Они замерли, безмолвно глядя друг на друга через длинный обеденный стол.

Тристан сделал легкий приветственный жест:

— Миледи… мне многое надо вам сказать… если будет ваша воля выслушать.

Она не могла ответить. Его голос, его присутствие здесь совершенно раздавили ее. Дрожь началась опять.

Он прошел дальше в комнату.

— Прошу простить меня, что застал вас врасплох, — сдержанно проговорил он, — но иначе я не был уверен, что вы пожелаете принять меня.

Иден наконец обрела голос.

— Я не желала даже…

— Даже случайно увидеть меня. Я знаю это. Но есть нечто, о чем нам необходимо поговорить.

Она качнула головой. Облако боли окутывало ее.

— Между нами… ничего нет.

Тристан развязал свой темно-красный плащ и скинул его с плеч на стол. Из-под туники он достал небольшой сверток.

— От Беренгарии. Я прибыл еще и как ее посланец.

Он шагнул к ней, протянув руку. По-прежнему дрожа, она взяла письмо.

Тристан видел ее страдания.

— Сядьте, — мягко предложил он.

Она повиновалась, ибо не могла более держаться на ногах.

Он отошел и остановился перед очагом. Молча обменялись они взглядами.

Иден заметила, что он похудел, и волосы его отросли. В своей зеленой тунике он казался моложе и не походил на прежнего, закованного в броню рыцаря. Двигался он немного неестественно, как показалось Иден. В лице она уловила скрытое нетерпение, которое выдавали лишь рубиновые искорки в глазах и напряженная линия рта.

Тристан же видел лишь ее муку и ожидание. Красота Иден пронзала его, точно боль от полученной раны.

— Я знаю, что вы думаете обо мне… из-за смерти Стефана, — начал он, сразу же увидев, как глаза ее расширились. Ей выпало тяжкое испытание. — Это неправда, — спокойно произнес он. — Я не давал опиум, ставший причиной его смерти. Сделал это Хьюго де Малфорс. За это я убил его. И за вас.

Она вскрикнула, как ребенок.

Подойдя к ее стулу, он опустился на колени. Он видел, что она начала прозревать. Голос его звучал негромко и размеренно, давая ей возможность вынести услышанное.

— Барон, неизвестный рыцарям, посетил Стефана вечером накануне его последнего дня. Как вы убедились, Стефан, упокой Господь его душу, был рад этому посещению.

Из последних сил она пыталась сохранить ясную голову. Однако слова выходили торопливыми и бессвязными:

— Но ведь Стефан рассказал мне… он сказал… я была совершенно уверена…

Когда чудовищность ошибки проникла в ее сознание, она снова вскрикнула. Словно темные крылья захлопали вокруг нее, она закрыла лицо руками в попытке спрятаться от них, от Тристана, от его ужасной невиновности, от собственной отвратительной вины.

— Он рассказал мне… — беспомощно повторяла она; боль разрывала ей грудь. — Он сказал, что вы помогли ему покинуть этот мир, поступив по своему разумению. Он, конечно же, думал, что вы из сострадания позволили ему…

— Я знаю все от Беренгарии, — проговорил он учтиво. — Она передала мне все, что было сказано. Взгляните на меня, Иден.

Она была не в силах.

— Поверьте, я не стал бы везти его в такую даль, причинять такие страдания, только чтобы в конце забрать его жизнь. Он подразумевал, что я помог ему уйти из мира, доставив его в Яффу, где он встретил свой конец. Я не стал бы убивать его, Иден, даже ради вас; любовь не может зиждиться на смерти.

Устало глядя перед собой, она пыталась прогнать вновь окружившие ее видения. Теперь она наконец-то поняла все. В тот момент скорбь оказалась ей помехой. Она едва слушала, когда Стефан улыбнулся и сказал, что, по прихоти судьбы, именно Хьюго освободил его… Она думала, что речь шла о времени, когда он впервые встал в ряды защитников Креста. Но почему же, ради Господа, позднее не подумала она об этом еще раз?