Слегка обеспокоенная и смущенная собственной несдержанностью, Иден вопросительно взглянула на него.

— Что это?

— Возьмите.

Заинтересованная, несмотря на досаду, она взяла коробочку. Вещица была сделана из мягкой кожи неизменного синего цвета с тиснеными золотыми листьями и заключена в оправу из чистого золота очень тонкой работы, поражавшей взор так же, как и осязание. С одной стороны был вставлен крошечный ключик. Она дотронулась до него и отдернула руку, терзаемая сомнениями.

На себе она ощутила его взгляд, довольный и вызывающий.

— Откройте. Это — ваше.

Она повернула ключик и откинула крышку коробочки.

Но это оказалась не шкатулка, а книжка — бесценная, чудесно выполненная копия обращения Аллаха к его пророку Магомету… священная книга ислама, Коран.

— Работа весьма искусна, — произнесла она, игнорируя содержание подарка. Внутреннее чутье подсказывало, что он подготовил ей ловушку. — Меня приводит в отчаяние невозможность принять столь драгоценный дар, — твердо сказала она, возвращая ему книжечку.

Натянуто улыбнувшись, он не пошевелил и пальцем.

— То, что однажды подарено, не может быть возвращено. У нас это величайшее оскорбление. — Карие глаза посмотрели на нее с грустью. — Мы знаем друг друга всего час. За это время я обратился к вам с приятными словами и сделал маленький подарок. Почему же, о женщина с глазами зелеными, как листва, омытая струями водопада, вы хотите отплатить мне оскорблением?

Не дожидаясь ее ответа, он изменил позу, поудобнее устроившись среди подушек и облокотившись на полосатый валик. Томный и самоуверенный, он приготовился выслушать ее.

Иден не могла позволить выставить себя глупой.

— Это драгоценный подарок, — серьезно ответила она, — и если уж мне придется сохранить его, то я буду ценить его красоту, ибо не могу в равной степени оценить заключенное в нем послание.

Последовала еще одна улыбка.

— Достаточно. Начало положено, — промолвил он. Вопрос был исчерпан. Она заключила, что сейчас он не станет более добиваться ее подчинения.

— Как вышло, что вы говорите на моем языке? — спросила она, убедившись, что он не собирается уходить.

В награду она заработала искорку интереса в его глазах, которые, казалось, способны были лишь созерцать ее как некое публичное зрелище.

— Два года я не мог говорить ни на каком другом, — печально сообщил он. — Я был пленником франков, пока два года назад сам султан не внес за меня выкуп.

— Он, должно быть, высоко ценит ваши таланты.

Аль-Акхис неопределенно качнул головой, но ничего не добавил.

— Где вам пришлось быть в плену?

— В городе, называемом Тир. Может быть, слышали о таком? Я был пленником маркиза Монферратского.

Удивленный крик Иден можно было вполне назвать криком радости — случайные слова принесли ощущение чего-то знакомого в чужую, враждебную атмосферу.

— Меня захватили вскоре после того, как я покинула владения маркиза, — сообщила она. И затем добавила с горечью и гневом: — Камаль убил его людей.

Аль-Акхис нахмурился.

— Я не знал этого, — сказал он с неподдельным огорчением. — Мне очень жаль.

Сердиться на него было невозможно. К тому же, сам он, похоже, не был солдатом, скорее, кем-то вроде управляющего.

— Если Конрад Монферратский ваш друг, госпожа, то вам повезло. Он сильный человек и со временем, возможно, станет великим.

— Но он ваш враг, не так ли? — спросила она, удивленная его похвалой маркизу.

Он пожал плечами:

— У меня было время научиться уважать его. Он хорошо обращался со мной. Мы стали друзьями… насколько это было возможно. Мы вместе играли в шахматы. Я понемногу учил его арабскому. Он хороший солдат и храбрый командир, но при возможности он предпочел бы развивать на своих землях торговлю, а не заливать их кровью. Мой повелитель, Салах-эд-Дин, был приятно поражен тем, что я рассказал ему.

— Настолько, что он готов теперь заключать с маркизом договоры за спиной остальных христианских вождей, — задумчиво проговорила Иден. — Я тоже восхищаюсь маркизом, но надеюсь, что он останется на стороне христиан.

Аль-Акхис не смог скрыть удивления.

— Неужели об этих договорах стало известно? Конраду непременно следовало проявлять большую осторожность.

— В лагере христиан многие уже зовут его предателем, — согласилась она.

— Но он ведь не предатель? — Он внимательно наблюдал за ней.

— Нет. Я не думаю, — медленно проговорила она. — Но вы знаете его лучше.

— Тогда он был полон честолюбивых помыслов. Он занял Тир. И удерживает его.

— Он и сейчас помышляет о большем.

С чувством, схожим с тоской по родине, она вспомнила о высокой, полной достоинства фигуре, бросающей вызов Львиному Сердцу.

— О короне Иерусалима, — спокойно подтвердил араб. — Но мы не собираемся позволить крестоносцам захватить город Иерусалим. А без этого корона всего лишь мираж, символ, не имеющий власти.

— Мы вернем Иерусалим, хотите вы этого или нет, можете быть уверены! — гордо заявила она, откинув голову.

Настороженность и любопытство сошли с его лица, сменившись былым ленивым удовольствием.

— Вы не должны более беспокоиться о подобных вещах. Дальнейшая ваша жизнь будет протекать в Дамаске, куда не доходят отзвуки отдаленной борьбы. И жизнь эта будет лучше, чем вы ожидаете, — добавил он, увидев ее помрачневшее Лицо.

— Жизнь рабыни? Каким же образом? — яростно воскликнула она. — Я правила в своих владениях в Англии так же, как Аль-Хатун в своем дворце!

— Вы должны учиться забывать прошлое — оно осталось позади, и к нему нет возврата. Для вас лучше попытаться принять настоящее, — сказал он с глубокой серьезностью. — Раб во дворце Аль-Хатун нечто совсем иное, чем раб во владениях Ричарда Английского. Здесь рабы могут обрести славу и огромное богатство. Многие наши почитаемые ученые — рабы, равно как и философы, летописцы, инженеры. Сама госпожа Аль-Хатун, с позволения сказать, рабыня. Дети рабов обучаются вместе с детьми свободных людей — это один из особо ценимых нами принципов. Так обеспечивается полноценность расы, ибо новая кровь рождает новые идеи…

При этих словах его глаза оценивающе окинули ее взглядом с ног до головы так неторопливо и так интимно, словно он провел своими тонкими чувствительными пальцами по ее телу. Она слегка вздрогнула, но не от чувства отвращения.

— Если вам придется выйти замуж в Дамаске… — начал он.

— Разве вам не рассказали? У меня есть муж, — прервала его Иден.

— О да, это… мне это известно. — Он вздохнул. Как заставить ее понять? — Слуга ислама не имеет ни прав, ни обязанностей вне ислама, — пояснил он с мягкой настойчивостью. — Здесь заключенный христианским священником брак теряет свою силу. По велению Аль-Хатун вы можете выйти замуж за того, за кого она скажет.

Пронизывающий холод сковал ее. Итак, она была права, чувствуя, что ее ожидает более ужасная тюрьма, чем окружавшие белые стены и шелковые занавески. Они собираются не просто удерживать ее в своей власти, но использовать по своему желанию, подвергая опасности ее душу. Мало этого, они попытаются заполучить душу и развратить ее ересью ислама.

Последнего она не боялась. Верность Христу была для нее столь же несомненна, как ранее ее долг перед Хоукхестом или собственным отцом. Велеречивый советник не смог бы ничего изменить, к каким бы аргументам он ни прибегал. Дух ее был тверд в Христовой вере.

Но не телесная оболочка… Что если они и вправду соединят ее каким-нибудь языческим обрядом с похотливым сарацином? Какой станет тогда ее жизнь?

Она ощутила растущую панику и подавила желание закричать, выбежать из комнаты, попытаться, наперекор всем преградам и опасностям, убежать из захлопнувшейся ловушки.

Аль-Акхис, догадавшись, что она должна была чувствовать, внутренне аплодировал спокойствию, с которым она ответила ему после небольшой паузы:

— Было очень любезно с вашей стороны, сэр, прояснить для меня ситуацию, в которой я оказалась. Возможно, есть еще что-то, о чем мне следует знать? Я не люблю неожиданностей. — На мгновение она замялась. — Например, предстоит ли мне жить взаперти? Находится ли раб на положении пленника… или на положении прислуги для черной работы, как у меня дома в Англии?

На каждом шагу она упоминала о своем высоком положении — это могло дать ей какие-нибудь неизвестные привилегии, которые впоследствии можно было обратить себе на пользу.

Аль-Акхис улыбнулся, прекрасно поняв ее:

— Сейчас вы и рабыня, и пленница… дай вам возможность, и вы несомненно попытаетесь сбежать, хоть это и полнейшее безрассудство.

— Тогда я навсегда останусь пленницей, — заметила она.

— Может, и нет, — мягко сказал он. — Скоро вы поймете, что покинуть без надзора дворец или город для вас невозможно. Все ворота и стены охраняются, ведь в Дамаске собраны главные сокровища султана. Страже дадут ваше описание, а женщину с такой внешностью легко опознать. Но наступит день, скорее, чем вы думаете, — добавил он с ослепительной улыбкой, — и вам не захочется уже убегать. Все возможно. Ну а тогда…

— Тогда, — перебила она, — я буду уже не пленницей, а просто рабыней!

Он покачал головой в притворном отчаянии от ее сарказма и поднялся на ноги плавным, рассчитанным движением, как видно, привычным для него.

— Вы, госпожа Иден, наставница сына моей хозяйки и, в силу этого, высоко чтимая нами.

Он стоял перед ней, касаясь ее плеча своими великолепными одеждами, грациозно положив одну руку на усеянную драгоценными камнями рукоятку кинжала на поясе. Другой рукой он дотронулся до ее волос, так нежно, что она почти не почувствовала этого.

— Я вновь навещу вас завтра, после вечерней молитвы, — сообщил он ей.