— О мой сюзерен, какой же он тяжелый! Я не могла поверить, когда мне рассказывали о его грозной мощи. — Она зябко поежилась. — Как страшен должен быть его удар.

Ричард только что-то проворчал, взвешивая в руке широкий клинок. Он взглянул на девушку с подозрением. Но нет, это только женская глупость. Де Жарнак подождет — Ричард никогда не забывал о возмездии тем, кто осмеливался ему перечить. Вложив меч в ножны, он потребовал доспехи и коня. Он отправлялся навестить больного. Надо посмотреть, удастся ли вдолбить хоть немного здравого смысла в протухшую лысую башку этого одноглазого стервятника Филиппа.

Тристан, прищурившись, проводил взглядом своего господина.

— Какая муха его укусила? — поинтересовался он. Когда Ричард гневался, он был склонен к необдуманным действиям, что было особенно опасно, пока существует договор.

— Это Леопольд Австрийский, — со вздохом ответила Беренгария. — Герцог Австрийский водрузил свои знамена на крепостной стене рядом со знаменами Ричарда и короля Филиппа, словно претендуя на равную долю в победе. Ричард впал в ярость, ибо Леопольд, который командует лишь несколькими германскими отрядами, не может считаться победителем наравне с другими, чье участие неизмеримо больше. Знамя было сорвано кем-то из людей Ричарда, и герцог в знак протеста покидает Акру.

Иден подумала, что такая реакция вполне в духе Ричарда.

Ситуация еще больше прояснилась, когда Тристан добавил:

— Равная доля в победе означает равную долю в добыче. Ни милорд Ричард, ни король Филипп не могут на это согласиться. — Он резко провел рукой, взъерошив волосы. — Но почему, ради всего святого, король не может уладить такие вопросы за столом переговоров? Зачем ему наживать еще одного врага?

— Леопольд Австрийский не обладает могуществом вне пределов своих земель, — нерешительно предположила Беренгария. — Здесь он не сможет причинить Ричарду зло, — Вдруг голос ее изменился, сделавшись более серьезным: — Скажите, сэр Тристан… что касается грабежей…

— Да, ваша светлость? — Этот вопрос требовал немедленного решения, хотя теперь ему было так приятно любоваться игрой света на золотых волосах Иден.

Беренгария все еще колебалась, но затем спросила:

— Не могу ли я отдать вам приказ остановить их? Я не хочу, чтобы на наши руки пала кровь христиан.

Тристан почувствовал растущее уважение к этой маленькой, хрупкой женщине. Он мягко проговорил:

— Если я ослушаюсь своего повелителя, меня вздернут рядом с теми, кого повесил я сам… но, вероятно, кое-что я смогу сделать… Мне поручено наблюдать за восстановлением города, и я могу отрядить для этого столько людей, сколько сочту нужным. Я отдам приказ, чтобы все, замеченные в грабеже, силой направлялись в мое распоряжение.

— Отлично, сэр Тристан. Сам Ричард поблагодарил бы меня, будь он сегодня в ладу с самим собой.

Беренгарии кажется, что муж ее подвержен болезненным приступам, подумала Иден. Она не видит или не хочет видеть то зло, которое присуще ему. Но кто из нас видит дурное в любимых людях?

Неожиданно ей пришло на ум, что она сама может оказаться в неловком положении перед Тристаном. Ей не хотелось задерживать его, но она чувствовала бы себя свободнее, если бы он узнал об утреннем происшествии.

Когда она рассказала ему о случившемся, то, как и ожидала, увидела гнев в его глазах. Однако не в свой адрес.

— Вам следовало взять побольше охраны, — просто заметил он. И потом продолжил более жестко: — Мы многим обязаны маркизу Монферратскому. Похоже, он единственный человек, который беспокоится о том, как проходит это беспутное освобождение. Прошу прощения, ваша светлость, — добавил он, обращаясь к Беренгарии, закусившей губу, — но как вы сами заметили… милорд Ричард теперь не в себе.

Перед тем как уйти, он помедлил, прикоснувшись губами к мягкой золотистой коже руки Иден. Кажется, она с честью выдержала очередное неприятное испытание, выпавшее на ее долю, и он в душе восхитился ее смелостью. Иден отняла руку и, глядя ему вслед, удерживала ее на весу другой рукой, словно голубку у своей груди. Она видела, что он не поцеловал руки леди Алис, встретившейся ему под сводами колонн и теперь вступавшей на залитые солнцем каменные плиты дворика.

— Как жаль, что ты опоздала, ma cherè[11], — невинно проговорила королева. — Ты тоже могла бы побеседовать с шевалье. — Затем глубокомысленно добавила: — В следующий раз, когда тебе представится такая возможность… тебе также, Иден… я думаю, будет разумно предупредить его… разумеется, очень ненавязчиво. Его будущее может быть самым блестящим, его слава не уступает ничьей среди равных. Не следует допускать, чтобы он лишился своего счастья из-за ненужной гордости, которая вовсе не была бы унижена, подними он меч.

— Будь это перчатка, он не замедлил бы поднять ее. — Иден вновь бросилась на защиту Тристана.

Королева успокаивающе коснулась ее руки.

— Я знаю, дорогая моя подруга, знаю. И поэтому-то я боюсь за него. Однажды… может случиться, что у Ричарда окажется под рукой перчатка.


Несмотря на угрозы Ричарда, Филипп Август все же покинул Акру. Здоровье его серьезно пошатнулось, да и дома, во Франции, ему предстояло немало дел. Для него важнее было сохранить в целости свою часть фландрского наследства в Артуа, чем снискать себе сомнительную славу удачливого крестоносца.

Филипп двинулся в направлении Тира, прихватив с собой маркиза Монферратского, которому, к ярости Ричарда, он передал часть своей добычи из Акры, дабы помочь в борьбе за Иерусалим. Конрада же мало прельщало оставаться в лагере, где командовал Ричард. Что же до совещания государей относительно будущего оспаривания короны, то его это не особенно волновало. Если корону отдадут Ги, он просто выждет время и отберет ее. А сейчас он был рад вновь увидеть свой прекрасный город и провести немного времени со своей маленькой желанной женушкой.


В славном городе Шефар-эм, неподалеку от бухты Хайфы, разгромленный Саладин вкушал покой и отдых в зале дивана. Его воинственный брат Аль-Адил разделял с ним это мужское уединение. Они разговаривали об охоте, соколиной потехе и о великолепных лошадях, многие породы которых были им известны. Но об осаде, тяжким гнетом лежавшей на их сердцах, не сказали они ни слова. Наконец широкоплечий воин поднялся. Он с любовью посмотрел на хрупкую фигуру на подушках, чьи черные волосы и борода были в легком беспорядке из-за недомогания. Он заметил скуку в темных глазах султана и подумал, что обязан немедленно послать за выдающимся еврейским лекарем Мозесом бен Маймоном в Каир. Известный с некоторых пор как Маймонид, этот великий ученый был схвачен и насильно обращен в ислам приверженцами Саладина, однако не затаил злобу на султана за подобное деяние и неоднократно бывал очарован его интеллектом и любознательностью. Они стали близкими друзьями, и Маймонид часто давал Юсуфу прекрасные советы по сохранению здоровья. Не многие, отметил Аль-Адил, способны внушить любовь своим врагам. Воистину Аллах снабдил брата многими хорошими качествами, и Юсуф отвечал на это преданной службой.

Но теперь, вместо того чтобы, вознаградить Юсуфа по заслугам, Аллах отвернулся от него и отдал победу крестоносцам.

— Мы не побеждены, брат мой, — пробормотал он, коснувшись хрупкого плеча под белой джеллабой. Это все, что он смог сказать в утешение.

Юсуф Ибн Аюб эль Салах-эд-Дин быстро накрыл ладонь брата своей.

— Аллах покарает их своей мощью, — процитировал он, обретая надежду, как всегда, в обращении Бога к пророку Мохаммеду. Но сейчас надежды он почти не ощущал. В первый раз в жизни он испытывал унижение разгромленного полководца. Он, который за пятнадцать лет не проиграл ни одного сражения, был разбит королем Англии, равным по возрасту многим его сыновьям.

Не в силах обрести утешение, Саладин попрощался с Аль-Адилом и послал за приспособлениями для письма. Он собирался написать Аль-Хатун, изысканной владычице, что правила в их дворце в саду мира — Дамаске. Ее любовь служила для него талисманом: когда бы он ни подумал о ней, это всегда доставляло ему радость. Они не виделись уже очень давно. Если бы только ощутить прохладу ее рук, услышать ее тихий голос, он, без сомнения, прогнал бы прочь дурацкий недуг.

Но это было невозможно, и ему приходилось искать утешение в переписке.

«Возлюбленная Госпожа Луны, — писал он, — я нахожусь здесь, в Шефар-эме, ибо не могу больше оставаться в виду несчастного города, для которого, увы, уже не могу ничего сделать. Акра явилась карой Аллаха его слуге, и боль еще не утихла. Эль Малик Рик, король Английский, силой склонил нас к позорному договору, отвергнуть который, вопреки своему желанию, я не мог, поскольку утвердил его мой слуга Каракуш, бывший в безвыходном положении. По договору от меня требуют сумму в двести тысяч динар, которой я не обладаю. Мне предоставлен срок в три месяца, чтобы собрать деньги и находящихся в моих землях пленников-христиан, общим числом в шестнадцать тысяч. Часть денег была выплачена мною, но Эль Малик Рик уже обвиняет меня в нарушении договора. Дело в следующем: не имея возможности отыскать следов ста высокородных пленников, потребованных от меня особо, я отослал тех, которых мы сумели найти, вместе с несколькими храбрыми эмирами, добровольно согласившимися стать заложниками до возвращения остальных. Теперь Эль Малик Рик отказывается освободить плененный гарнизон Акры, заявляя, что я нарушил клятву, не вернув ему сто его рыцарей! Я надеялся встретить в этом человеке большее благородство, в сущности, именно он оказался клятвопреступником.

Все же нам придется соглашаться с ним, ибо в христианском лагере нет никого, кто мог бы его разубедить. Король Французский отбыл, и вместе с ним гордый маркиз, хотя есть сведения, что борьба за Иерусалим продолжается. Пусть же она длится подольше, ибо в их соперничестве заключена наша сила.