– Она очень жизнерадостная, Чезаре, – сказал адвокат с застенчивой улыбкой. – Она избавляет меня от тоски. Когда я рассказываю свои глупые историйки, она одна смеется. Она дарит мне радость. Чего еще требовать от женщины?

– Ну, тогда женись, – сказал Больдрани примирительно, но таким тоном, каким говорят «повесься».

– Чтобы сказать «да», достаточно одного мгновения, – вздохнул Пациенца, беря вафельную трубочку. – Ты помнишь, однако, откуда я родом, – заметил он, намекая на сладости.

– Это ее инициатива, – признался Чезаре, указывая на Марию. – У меня память слаба на такие вещи.

Адвокат рассыпался в благодарных любезностях, а она от смущения не знала, что и ответить. «Да что уж там. Не за что», – только и смогла она сказать.

– Надо полагать, ты не приедешь в Неаполь на нашу свадьбу, – спросил он у Чезаре, хотя заранее знал ответ.

– Естественно, – закрыл эту тему тот. – А ты через восемь дней отправляешься в Нью-Йорк. Я на тебя там серьезно рассчитываю.

– С женой? – спросил Пациенца на всякий случай. Путешествуя один, он смертельно скучал.

– С кем тебе хочется, – ответил Чезаре, – лишь бы именно в этот день. Я уже заказал тебе каюту на «Графе Савойском», о деталях договоримся потом.

– Хорошо, – согласно кивнул Пациенца. – После свадьбы я буду готов.

– Уже несколько лет как мы ведем дела с «Манхэттен сентрал», – заговорил о делах Чезаре. – Пришло время посмотреть, что осталось в сетях.

– Должно быть, неплохой улов, – с уверенностью сказал Пациенца. – С тех пор как Вильям Киссам перебрался во Францию, оставив все в руках Моргана, он потерял там кредит.

– Вандербильды, – заметил Чезаре, – тешат себя иллюзией, что могут сохранить свою империю только потому, что зовутся Вандербильдами. Но это не так. На них готовы наброситься все. Мы уже запустили одну руку в пирог; пора запустить и другую. Мы вынуждены действовать так, а не иначе, ибо не можем заменить голову тому, кто заправляет сегодня у нас. Итальянские войска уже заняли Албанию, а я хочу, чтобы ты вернулся еще до последнего звонка. Нет никого, кто бы мог заменить мне тебя.

– А мне вас, синьор Чезаре, – ответил растроганный Пациенца. – Вы же знаете, что без вас я никто.

По своей внешности Миммо Скалья был типичный сицилиец, невысокий, с оливковой кожей, с черными волнистыми, приглаженными бриллиантином волосами и с полуарабскими чертами лица. Но по-итальянски он говорил без тени сицилийского акцента, а по-французски и по-английски без тени итальянского. Именно Чезаре Больдрани сделал из него ученого, послав некогда за свой счет совершенствоваться за границу, а по возвращении сделал синьором, поручив своему портному облечь в достойное одеяние его коренастую фигуру, которой поношенные брюки и фуфайка рыбака поначалу подошли бы куда больше, чем двубортный костюм или фрак. И теперь Миммо Скалья был заметной фигурой в Милане, человеком, с которым никто бы не смог не считаться. Если Больдрани обладал почти безграничной, но тайной властью в городе, то Миммо Скалья был зримым ее воплощением.

Познакомились с ним Чезаре и Джузеппина, когда он был еще мальчиком, в тот год, когда из барака у Порта Тичинезе они переехали в квартиру на корсо Буэнос-Айрес. Миммо жил с матерью, которая владела зеленной лавкой на углу виа Мельцо. Пациенцей его прозвала Джузеппина, которая нередко заходила в магазин поговорить с Ассунтой, матерью маленького Миммо, ходившего тогда еще в начальную школу, а после обеда разъезжавшего туда-сюда на велосипеде, развозя по домам покупки.

– Эй, Миммо, пошли поиграем, – звали его друзья.

– Не могу, – отвечал он с сицилийским акцентом, которого тогда еще не утерял, – я должен помочь маме.

– Смотри, пожалеешь. У нас будет интересная игра, – коварно поддразнивали его друзья.

– Пациенца, – пожимал он плечами, – ничего не поделаешь.

– Ах, я забыла положить петрушку, – сокрушалась мать. – Тебе придется еще раз сходить в тот дом, где ты только что был.

– Пациенца, – отвечал он.

А когда Джузеппина хвалила его, какой он молодец в школе и как помогает матери, Миммо говорил:

– Мы бедные, синьора. А бедные должны иметь терпение. В конце концов Джузеппина прозвала его Пациенца,[10] а за ней и Чезаре, который познакомился с ним в момент своего стремительного возвышения и сразу же обратил внимание на этого паренька, часто попадавшегося ему на улице.

Миммо Скалья приехал с матерью в Милан из Трапани, где его отец Сальваторе был убит неизвестными незадолго до суда, на котором должен был выступить свидетелем. Старший мастер Сальваторе Скалья должен был давать показания против предпринимателя Никола Пеннизи по поводу многочисленных несчастных случаев на его стройках, три из которых оказались смертельными. Речь шла о несоблюдении техники безопасности, дикой эксплуатации и постоянных обсчетах работников, о репрессиях против тех, кто осмеливался протестовать. Самым легким наказанием у Пеннизи было увольнение. А профсоюзные организации фашистского толка не могли или не хотели исправить положение.

Сальваторе Скалья был убит двумя выстрелами в упор, когда возвращался в сумерках со стройки, расположенной за городом, убит на повороте тропинки, ведущей к дому. Утром его нашли карабинеры, которые доставили труп в Институт судебной медицины. Там его и увидели Ассунта и Миммо, завернутым в простыню в мертвецкой. Женщина плакала и билась в истерике, но мальчик не промолвил ни слова, не обронил ни слезинки.

А через несколько дней после похорон Ассунта повстречала знакомого, который предложил ей пятьсот лир, немалую сумму по тому времени.

– Зачем? – спросила женщина, вся высохшая от горя и отчаяния.

– Один добрый человек, – объяснил ей этот знакомый, – узнав о поразившем вас несчастье, хочет помочь вам.

– И все? – спросила Ассунта, которая начинала догадываться, что за этим стоит.

– Он хочет, этот добрый человек, чтобы вы и ваш сын начали новую жизнь. Бедная вдова с ребенком в маленьком городке на нашем острове не сможет сделать ничего. Плохо жить там, где жизнь ценится не дороже патрона.

– И куда же я должна уехать? – спросила она, которая никогда никуда не выезжала и знала только улицы своего городка.

– В Милан, – с ухмылкой ответил тот тип. – Для вашего же блага и блага вашего сына. И если хотите совет, – добавил он с легким нажимом, – забудьте об этом несчастье.

Ассунта, которая была сицилийкой, а значит, хорошо понимала значение жестов, намеков и недосказанных слов, в тот же день сложила в два картонных чемодана все самое необходимое, накинула на голову черную шаль, взяла сына за руку и села на пароход, идущий в Неаполь, чтобы пересесть там на поезд и оказаться в конце концов в Милане, на самой верхушке итальянского сапога.

Парень так и не узнал от нее настоящей причины этого переезда, но имя Никола Пеннизи осталось в его памяти навсегда.

На вокзале в Милане вдова обнаружила, что ее ждет знакомый этого типа из Трапани. Очевидно, добрый человек, который так хотел помочь ей, желал также удостовериться, что деньги потрачены по назначению. В обмен на две третьих той суммы, которой она располагала, мужчина вручил ей ключи от маленькой овощной лавки на корсо Буэнос-Айрес.

Молчаливая и замкнутая от природы, Ассунта и вовсе замкнулась теперь. Лицо ее всегда оставалось суровым, и говорила она ровно столько, чтобы сказать необходимое. Свое дело она вела хорошо, но общалась с очень немногими.

Милан был не Трапани, но и в нем хватало неграмотных. Один пожилой учитель, живший в их доме и покупавший овощи у Ассунты, постарался объяснить ей, что Миммо уже большой, и если она хочет обеспечить его будущее, ему надо учиться. Ассунта нехотя послала сына в школу, но Миммо, у которого был живой, острый ум, за два года окончил четыре класса и очень хотел учиться дальше. У него были явные способности, и учителя в один голос заявляли матери, что было бы преступлением оторвать его от школы и послать работать. Так же блестяще он окончил пятый и шестой классы начальной школы, но что делать дальше? Лучше всего была бы гимназия, но где найти денег для нее? Миммо сам решил эту проблему, сам нашел выход.

Если двери гимназии закрыты для него, то почему бы не обратиться к церкви?

– Мама, я хочу поступить в семинарию, – заявил он, все обдумав.

Ассунта никогда не замечала за сыном особой набожности, но острый ум мальчика и его жажда учиться открыли для Миммо дверь семинарии. Он окончил ее с отличием и, хотя готовился по теологии, в качестве исключения получил право посещать Католический университет по курсу юриспруденции.

Брат и сестра Больдрани никогда не теряли его из виду, и Чезаре, хоть и был очень занят делами, находил иной раз свободный часок, чтобы побеседовать с Пациенцей. Он никогда не спрашивал его, почему тот решил стать священником, но, когда пришло время принять обет, Миммо сам признался ему: «Я никогда не хотел стать священником. Я только хотел учиться».

– Ты совершил грех, – покачал Чезаре головой. – С религией не шутят. Церковь – вещь серьезная.

– Это я всегда знал, – опустил парень глаза.

– Ты должен был поговорить со мной.

– Я выбрал путь, который казался мне более легким, – искренне признался тот. – А теперь…

– Что – теперь? – спросил Чезаре.

– Теперь не знаю, как мне быть.

– Только честно, – посоветовал Чезаре.

– Как это?

– Поговори с твоим епископом.

– Мне надо будет представить прошение директору семинарии.

– Представь его.

– Он спросит меня почему. Он откажет.

– А ты все-таки представь.

– Он подумает, что епископ…

– Представь свое прошение и храни веру. Хоть этому-то ты научился в семинарии за столько лет, а?

Доменико Скалья попросил у директора разрешения исповедаться его преосвященству епископу, и такое разрешение, после некоторого ожидания, было ему дано. Никто никогда не узнал, что сказали друг другу во время этой беседы Доменико Скалья, сицилийский эмигрант, сын бедного рабочего, убитого мафиози из засады, и его преосвященство, достопочтеннейший епископ, но в конечном счете высокий прелат нашел уважительными доводы юноши, которого он удостоил своей аудиенции. Когда через некоторое время дверь епископского кабинета распахнулась и семинарист встал на колени, чтобы поцеловать на прощание кольцо, прелат сказал директору: