Звева Модиньяни - Единственная наследница

– В некотором смысле вот… – забормотал он, оттягивая время, чтобы придумать оправдание, которое никак не приходило ему на ум. – Видишь ли… Вот послушай.

Но Мария ничего больше слушать не хотела.

– Я ухожу от тебя, – сказала она твердо и определенно. – Я не желаю этого больше терпеть. Я хочу, чтобы у нашего ребенка было будущее.

– Прошу тебя, дорогая, не преувеличивай, – попытался разрядить обстановку Немезио. – Ну подумаешь, синяк. Что здесь такого?

– Я ухожу, – повторила она.

– Поговорим завтра, – предложил муж, чувствуя свою уязвимость в этот момент.

– Нет, – сказала она решительно, – больше мы не будем откладывать этот разговор.

Ребенок смотрел своими детски-невинными глазками, словно зачарованный движением ее губ, которые произносили ясные и четкие слова. На руках у матери он ничего не боялся.

– А тебе не кажется, что у Джулио лицо немного припухло? – сказал Немезио, окинув сына тревожным взглядом.

– Не выдумывай. На этот раз ты меня не проведешь, – ответила Мария, которая знала уже все уловки мужа, прирожденного комедианта, способного разыграть любую сцену, лишь бы избежать неприятного разговора.

– Я ничего не выдумываю, – сказал он абсолютно серьезно, – ты только взгляни на него. У него же явно распухло лицо.

Мария внимательно посмотрела на малыша.

– И правда, кажется, вспухло, – вынуждена была признать она.

– Что же нам делать? – встревоженно спросил Немезио.

– Не знаю, – растерянно сказала она.

– Нужен врач, – заметил Немезио, с горечью глядя на гостинцы, уже забытые на столе, на которые он потратил все гроши, что нашлись у него в кармане.

– Но у тебя же, – воскликнула Мария, уловив этот взгляд, – у тебя ведь нет ни чентезимо.

– Это неважно, – отмахнулся он так, словно для него это все пустяки.

– Если бы ты не потратил все, мы бы не оказались в такой ситуации, – сказала Мария, кусая губы. От страха за ребенка она готова была разреветься.

С улицы доносились веселые голоса и звуки дудок. Там люди веселились на празднике.

– Я тебе сказал, это неважно. – Немезио посмотрел на ящик с углем – он был почти пуст. – Моя мать приходила? – спросил он, заметив на печке эмалированную кастрюлю.

– Приходила, но дело не в этом, – ответила Мария, с нарастающим беспокойством глядя на сына. Ей казалось, что хорошенькое личико Джулио опухает у нее на глазах.

– Пойду искать врача. – Немезио вышел, даже не надевая пальто, и бросился вниз по лестнице как сумасшедший.

Мария знала, где он возьмет деньги, чтобы заплатить доктору: у Перфедии, у своего друга-пекаря, но именно эти постоянные займы у него, походившие на нищенство, были ей отвратительны.

Через полчаса вернулся Немезио с врачом, с ними были и Перфедия с Бьянкой.

– Ничего страшного с этим молодым человеком, – сказал врач, внимательно осмотрев ребенка. Это был мужчина лет пятидесяти, со спокойным взглядом много повидавшего человека.

– Что с ним? – спросила Мария, немного успокоившись уже самим присутствием доктора.

– Свинка, – улыбаясь, ответил тот. – Банальнейшая свинка.

– Что я должна делать?

– Ничего. Держать его в тепле, хорошо укрыть, натирать понемногу этой мазью, которую я выпишу, и ждать, пока болезнь сама пройдет.

Он вымыл руки в тазике и вытер их чистым полотенцем, которое Мария достала из ящика специально для него. Он был так любезен, что задержался, чтобы выпить стаканчик и поговорить о празднике, о снеге, о погоде, но, когда Немезио попытался перевести разговор на политику, доктор попрощался и вышел.

Мария посмотрела на Перфедию.

– Я уже расплатился, – кивнул пекарь успокоительно.

– Мы вам отдадим, – сказала Мария, покраснев.

– Ну о чем ты думаешь, – ласково прервала ее Бьянка.

– Сегодня ты мне, завтра я тебе, – сказал Немезио, обращая все в шутку. Теперь, когда опасность миновала, он снова повеселел.

– Всегда сегодня, – съязвила Мария, – и всегда тебе. Когда друзья вышли, она уложила ребенка в ивовую корзину и вернулась к прерванному разговору.

– Как только Джулио поправится, – сказала она, – я ухожу.

– Давай поговорим, когда он поправится, – поморщился Немезио. Он взял два куска угля, открыл кочергой железную дверцу печки и бросил их в ее раскаленное нутро. Мария подождала, пока муж закончит эту несложную операцию и, встав напротив него и глядя ему прямо в глаза, сказала:

– Я не собираюсь дискутировать по этому поводу с тобой. Я только сообщаю тебе, что я намерена сделать.

– А ребенок? – спросил он гневным тоном.

– Ребенок уедет со мной.

По улице с грохотом проехала повозка уборщика снега.

– А как ты думаешь прокормить его?

– Я буду работать.

Она раздельно сказала эти три слова, и Немезио прекрасно понял их смысл.

– Ты хочешь сказать, что я не в состоянии прокормить своего ребенка?

Мария усмехнулась.

– Разве ты не понимаешь, что сам ты большой ребенок? – Она говорила без обиды, без возмущения, как о чем-то, что невозможно исправить, что нужно принимать как есть.

– Поговорим завтра, хорошо? – Сила и решительность, которые так ярко проявлялись у него вовне, у Марии были внутри. И сейчас, когда он пытался не очень уверенно ей возражать, он видел, что в ее блестящих светло-карих глазах таилась бесповоротная решимость, та самая, которую он ощутил, когда, еще девушкой, она уехала с ним, несмотря на проклятия матери.

– Больше нам говорить не о чем, – заключила Мария, дотронувшись до его лица с синяками и ссадинами. – Одного сумасшедшего циркача в семье достаточно, тебе не кажется?

Было маловероятно, чтобы она передумала: последняя капля переполнила чашу.

– А пока ты будешь пропадать на работе, – спросил он, – с кем останется Джулио? – Они сидели по разные стороны стола, в центре которого горела керосиновая лампа.

– С моей матерью, – ответила Мария. – Она не хочет видеть тебя, но ребенка примет, как собственного сына.

– А если я по-настоящему устроюсь? – спросил он вызывающе.

– Сначала сделай это, а там видно будет. – Она смотрела на него грустным и трезвым взглядом матери, имеющей умного и способного сына, который, однако же, плохо учится и потому никак не может закончить школу.

– Но если я найду постоянное место? – настаивал он.

– Я по-прежнему твоя жена, – сказала она. – Ведь ты прекрасно знаешь, что я люблю тебя.

– И все будет как прежде? – Он улыбался, но ему хотелось плакать.

– Знаешь, Немезио, что-то сломалось у нас, – искренне сказала она, – и притворяться, что все так же, как раньше, было бы нечестно. Это не значит, однако, что нельзя восстановить прежнее равновесие. Но тут пусть решает судьба. – Она в последнее время много читала и стала лучше выражать свои мысли. Этим она была обязана Немезио.

– Договоримся, что пока ты возвращаешься в Милан к своей матери, а как только я найду постоянную работу, я приеду за тобой.

– Как только ты найдешь постоянную работу, – уточнила она, – мы вот так же сядем за стол и снова поговорим об этом.

Мария ожидала, что будет труднее убедить его, и у нее возникло подозрение, а не скрывается ли за этой разумной уступчивостью неосознанное желание освободиться от семьи. Они спали в одной постели, но уже много дней не занимались любовью, потому что Марии, удрученной заботами, было не до этого, да и Немезио возвращался по вечерам слишком поздно. К тому же она боялась нового зачатия, помня историю его матери, рожавшей год за годом подряд двадцать лет.

На другой день, гораздо больше, чем у ребенка, вспухло лицо у самого Немезио, и явно не от полученных в драке ударов.

– Но… что это с тобой? – поразилась Мария. Немезио схватился руками за голову и пошел к зеркалу.

– Я похож на Бенито Муссолини, – сказал он, выпятив грудь и жестикулируя точно так же, как этот диктатор во время своих речей в палаццо Венеция. – Смотри, какая мощная нижняя челюсть.

Это было так похоже и так смешно, что беспокойство на лице Марии сменилось улыбкой.

– Ты и в самом деле точно, как он, – согласилась она, разражаясь веселым смехом.

– Только господь бог может сломить неукротимую волю фашистов! – продекламировал Немезио, позируя перед зеркалом. – А люди и обстоятельства – никогда!

– У тебя тоже свинка, – сказала Мария, которая перед лицом такой смешной, но малоопасной болезни могла позволить себе пошутить. – Урсус, самый сильный человек в мире, сраженный коварной и страшной свинкой.

Ухаживая за мужем и сыном, она снова сделалась ласковой и заботливой, как всегда. Воспрянувший духом Немезио уже подумал было, что решение вернуться в Милан забыто ею. Но, как только врач объявил о том, что болезнь отступила, Мария без лишних слов собрала чемодан.

– Завтра я уезжаю, – заявила она. И уехала на другой день с ребенком.

– Когда я найду место, – спросил он, провожая ее на вокзале, – ты вернешься ко мне?

– Когда ты найдешь место, мы поговорим об этом, – решительно отрезала она.

– Ты не женщина, – покачал головой Немезио. – Ты командир жандармов Ломбардо-Венето.

В Милане дышалось иначе, здесь был другой ритм жизни, другая атмосфера. Убожество и нищета здесь меньше бросались в глаза, точно растворялись в более широком и свободном пространстве. Марии казалось, что ветер большого города каким-то образом выветрил тревогу из души. Автомобили, трамваи, широкие витрины, которые отражали ее стройную фигуру, ставшую более женственной от недавнего материнства, доставляли ей неизъяснимую радость. Встреча с матерью была короткой и сдержанной.

Вера испытывала чувство радости и нежности, вызванные возвращением дочери, но не выказывала их даже с ребенком, которого, однако, тут же взяла под свою опеку. Это была встреча дочери, неудачно вышедшей замуж, и матери, ожесточившейся от горечи, разочарований и одиночества. Вера не удержалась, конечно, чтобы не упрекнуть дочь за ошибки, которые та наделала, но Мария все это предвидела и снесла довольно легко.