Тут он ее поймал. На милом личике красотки южанки отразилось смятение, она кивнула.

– Я так и думал. – Он снова помолчал. – Детьми мы часто играли в одну игру. – Он встретился с ее немигающим взглядом. – Знаете, какую?

Она покачала головой.

– Нужно было попасть обломком кирпича в такую распрекрасную карету.

Она побледнела.

– Знаете, какой приз доставался самому меткому?

Она растерянно молчала.

– Если победитель был совсем молод – скажем, лет пяти, – то он получал лучшее место для очистки карманов. Насколько я помню, таковым являлся пятачок возле 64-й авеню: рядом был темный переулок – отличное место, чтобы удрать от полицейского. Ну вот, а если счастливчик был лет восьми, тогда ему позволялось первому стянуть буханку из фургона булочника Гриссмана, пока остальные отгоняли старика от фургона, швыряя в него уличный мусор и навоз. Детям постарше... впрочем, не так уж там было много «детей» старше этого возраста. На Куинси-стрит взрослеешь быстро. Если хочешь выжить.

Она с недоверием смотрела на него, ведь то, что он описал, никогда не могло произойти в том маленьком мирке, где ее все защищали и нежили. Наконец-то ему удалось хоть чем-то заткнуть ее. Поэтому он закрыл свой глаз и притворился спящим. Шуршание юбок заставило его чуть приоткрыть глаз. Она все еще не отвела от него взгляда, ее лицо отражало целую гамму чувств. Он потупился и пропустил жалость, промелькнувшую в ее взгляде.

Он смотрел на свои связанные руки, подавляя желание возмущенно покачать головой. Она еще хуже, чем он думал. Реальный мир для нее не существовал. Об этом свидетельствовали бледность, и приоткрытый рот, и испуганный взгляд. Этот взгляд поведал Сэму то, что он всегда подозревал. Те люди в каретах никогда не видели трущоб. В их безукоризненной жизни не было места для бедности и уродства. Их изысканность не знала недостатков, а бриллианты – изъянов. Если мир вокруг них был несовершенен, они отгораживались от него стеной. И они ни за что не позволили бы разрушить эту стену.

Наконец успокоившись, она начала теребить какую-то яркую штучку на своей туфле.

О, благословенная тишина. Он подавил довольную улыбку и наблюдал, как она пытается осмыслить ситуацию, в которой оказалась. Ее задумчивый взгляд скользнул по старым заплесневелым циновкам, устилавшим пол. Изящный носик сморщился от отвращения. Она посмотрела в противоположный угол, где стояла лохань с ржавыми обручами и таким же ржавым ковшом. Сэм успел попробовать воду из него и сомневался, что она отважится на такое. Один только темный цвет сразу отпугнет ее. Интересно, подумал он, как долго продержится без воды этот южный розовый цветок.

Она перевела взгляд на потолок лачуги, где пересекались бамбуковые шесты, переплетенные длинными сухими листьями, – это и служило примитивной крышей. Раздолье для жуков, огромных жуков, что в изобилии встречаются в тропиках. Он сомневался, что она знает об этом, жукам явно не нашлось места в ее прошлом.

Сейчас она растерянно рассматривала запертую дверь. Ее плечи обреченно повисли, а из груди вырвался громкий вздох, который не услышал бы разве что глухой или мертвец. Этот вздох напрочь был лишен утонченности, что показалось Сэму невероятно смешным, и он с огромным трудом подавил улыбку.

Он отвернулся, зная, что лицо выдаст внезапное веселье. Сэм всегда гордился своей профессиональной способностью скрывать мысли и чувства, и ему редко попадались люди, которые лишали его этого дара.

А за сегодняшний день она добилась этого дважды. Он отнес это за счет отсутствия еды и сна.

Сейчас она покусывала ноготь, по-прежнему не сводя глаз с запертой двери. То ли она все еще приходила в себя, то ли у нее все-таки хватило ума осознать серьезность своего положения. Опыт подсказывал ему другое. Дамочки лишены здравого смысла, особенно такие розовые избалованные красотки, они редко изволят сойти со своего пьедестала, а уж если соизволят, то вносят хаос в реальный мир – жестокий и суровый, в котором он жил и в котором все время приходилось быть начеку, чтобы не погибнуть.

Нет, подумал он, тряхнув головой, ей не подобрать ключика к этому миру. Она живет своим прошлым, своей драгоценной родословной. Он тоже живет прошлым, но оно у него замешено на крови, и кровавый след, который тянется за ним, длиннее ее родословной.

Он также знал, что этому следу не будет конца ни сегодня, ни завтра. С этой мыслью он задремал, потому что ему нужно было поспать, а потом следить за происходящим и ждать. Для побега было важно правильно рассчитать время.


Он немного поспал. За это время у нее не осталось ногтей: она успела их сгрызть до мяса. Мадам Деверо, взглянув на ее пальцы один раз, намазала бы их горчицей. Юлайли даже почувствовала, как горят ее губы. Поморщившись, она оглядела мрачную, затхлую хижину с сырым, заплесневелым полом. Она была сильно напугана.

Юлайли осмелилась бросить взгляд – всего лишь третий за все это время – на янки. Он был совершенно неподвижен. Она до сих пор не встречала никого, кто бы спал так тихо. Все ее братья храпели так, что в доме дрожали стены, особенно Джеффри, старший. Когда ей было лет пять, ему даже пришлось поменять спальню. В то время его комната находилась как раз под детской, и от еженощного храпа у нее начались кошмары. Наконец остальные братья заставили Джеффри переехать в другую комнату, заявив, что ее крики будят весь округ.

Из-за того что братья храпели, она решила, что все мужчины храпят – должен же находить какой-то выход их высокомерный нрав и буйный темперамент. После краткого и отнюдь не приятного общения с грубияном янки она было подумала, что от его храпа должна слететь крыша. Юлайли взглянула наверх и долго всматривалась в какую-то точку. Она готова была поклясться, что густая трава шевелится. Юлайли прищурилась, чтобы получше разглядеть потолок, но это ничего не дало, и она решила, что траву качнул легкий ветерок. Она вновь обратила взор на своего соседа. Из его угла не доносилось ни звука. Он был неподвижен, и это почти внушало ужас. Нельзя было даже понять, дышит ли он. Его грудь не вздымалась, и за все это время он не переменил позы. Просто сидел в углу, подтянув ноги и упершись заляпанными сапогами в землю, локти положил на согнутые, испачканные травой колени, а связанные руки висели безвольно, как у мертвеца. Но самое странное, даже на расстоянии она чувствовала исходившее от него напряжение. Юлайли казалось, что, несмотря на сон, он не расслаблялся. Этот человек спал словно в ожидании, как загнанный в угол ягуар, готовый к прыжку. Наверное, он научился этому ребенком, решила Юлайли.

Картина, которую он обрисовал резкими словами, так и отпечаталась у нее в мозгу. Она с трудом представляла, каким же было его детство. Юлайли снова посмотрела на спящего. Она не могла даже вообразить, чтобы ей пришлось красть ради пропитания, а вместо детских игр залезать в чужие карманы и убегать от полицейских.

В просторной детской ее дома чего только не было: и лошадка-качалка, расписанная вручную, и привозные немецкие и французские куклы с полным гардеробом, и яркие волчки размером с кожаные мячи. Сотни игрушечных солдатиков ее братьев выстроились на цветных полках, где нашлось также место и для книг с головоломками. В одном углу была целая гора деревянных кубиков, огромная жестянка с гладкими палочками для игры и драгоценные мешочки с цветными стеклянными шариками, до которых братья не разрешали ей дотрагиваться. Она помнила, как в детстве все это временами ей наскучивало и она жаловалась, что нечем играть.

А этот человек, когда был ребенком, играл обломками кирпичей. Взглянув на его глазную повязку, она подумала, не потерял ли он глаз во время одной из таких игр. Ей вдруг захотелось собрать все игрушки в своей детской и отвезти в бедные кварталы Чикаго.

Снаружи послышались тяжелые шаги. Через секунду заскрипел деревянный засов. Дверь распахнулась, впустив дневной свет. Юлайли взглянула на янки. Он не сдвинулся ни на дюйм, но уже не спал. Юлайли сразу почувствовала это, а когда взглянула на его глаз, тот был широко открыт и смотрел не мигая на нее.

– Ну-ну, что у нас здесь?

Юлайли судорожно обернулась. В дверях стоял человек, черты его лица рассмотреть было невозможно из-за яркого солнца за спиной. Он был коренаст и не очень высок, но все равно возвышался над двумя солдатами, переступившими порог лачуги. Оба держали длинные острые ножи, похожие на тот, который янки приставлял ей к горлу.

Человек не спеша вошел. Он был темнокож, с черными слипшимися волосами и глазами такого же цвета, смотревшими прямо на нее. От его пронзительного взгляда у нее поползли по коже мурашки, но глаз она не отвела. Страх заставлял ее смотреть на этого человека не мигая, на его круглое лицо, впалые щеки и широкий нос, на жесткие черные усы и бороду, которые внезапно раздвинулись, явив неровные зубы и хитрую улыбку. Эта улыбка напомнила ей то, как скалили зубы несносные гончие Джедидая. Юлайли внезапно почувствовала, будто ей снова семь лет и она опять сидит на огромном дубе, куда ее загнала свора собак. Она смотрела на него не отрываясь, боялась не смотреть. И она знала, что он догадывается об этом. В конце концов, он, как говорили у нее дома, здесь на коне.

Он подошел прямо к Юлайли, не сводя с нее черных глаз. Остановился в шаге от нее, и ей пришлось выгнуть шею, чтобы продолжать смотреть ему в глаза. Он первым отвел взгляд и принялся рассматривать ее фигуру. Потом он медленно обошел вокруг, оглядывая ее точно так, как братец Харрисон оглядывал породистую скаковую лошадь.

Юлайли была напутана и знала, что дрожащие руки выдают ее страх. Он закончил осмотр, на секунду задержав взгляд на ее сцепленных пальцах. Юлайли попыталась усилием воли сдержать дрожь, но руки задрожали еще больше. Вошедший вытянул руку ладонью вверх. Солдат справа вложил в нее длинный нож и сразу вернулся на свой пост возле дверей.

Черные глаза вновь впились в ее лицо, а кончик холодного лезвия оказался прижатым к бьющемуся пульсу на шее.