Седрик вспомнил горделивое заявление премьера о том, что здесь на три миллиона человек приходится миллион автомобилей. «В один прекрасный день все жители страны смогут сесть в машины и отправиться в вояж». Все это, может быть, и так. Но улицы города были старыми узкими конными тропами. В часы «пик» уходило полчаса на то, чтобы добраться в гоночном «феррари» от Кортней-Плейс до Газни-стрит. И смог, родной брат лос-анджелесского и токийского убийц, правда, пока лишь временами и ненадолго, повисал над Веллингтоном. Седрик отошел от окна, сел за стол. Вновь раздался осторожный голос Роджера:

— Сэр?..

— Пригласите директоров сюда. Я что-то неважно себя чувствую…

…Вчера вечером, после того как разошлись гости Джун, Седрик поехал к своему старинному приятелю Дэнису О'Брайену. Дэнис жил в небольшой двухэтажной вилле в Лоуэр-Хатте. «Я — художник, — говорил он о себе, — и, как всякий истинный служитель искусства, холостяк. Искусство требует всех жизненных сил, а не только вдохновения и таланта. Тратить их еще на кого-то — значит обкрадывать и себя и искусство. О, если бы все гении мира были холостяками! Сколько бы еще шедевров они подарили людям! А ведь зачастую силы их тратятся на пустых бабенок и неблагодарных отпрысков. Э, да что там!..»

Седрик смеялся.

Вчера вечером Дэнис пустился в воспоминания о своей юности — об их юности.

— Помнишь, как мы мечтали стать капитанами, как завидовали судьбе Кука, как стремились попасть юнгами на любой иностранный корабль!

— И уйти туманным утром в неведомые дали! — вторил приятелю Седрик. — И бесстрашно пройти сквозь все штормы и бури обоих полушарий!

— И тянуть лениво ром на Ямайке!.. И драться отважно с матросней на окраине Фриоко! И запойно любить мулатку на Гаити!.. Впрочем, вся наша морская романтика началась и кончилась тем, что мы оба пылко влюбились — и в кого?! В Глазастую Бианку, шансонетку из кабачка «Перпл ониен», королеву шлюх веллингтонского порта!..

— Вот на кого хотел бы я взглянуть!

— А я — нет, — возразил Дэнис. — Да и зачем, право, сталкивать прохладную прелесть утренней росы с гнетущим удушьем пыльного вечера? Никогда не надо развенчивать идеалы — артист живет ими. Чем недостижимее идеал, тем выше полет творческой мысли. А кто объект этой мысли — проститутка или принцесса, — какое это имеет значение?.. — Помолчав, он вернулся к излюбленной теме. — Вот я холостяк, — сказал он, — а ты был женат. И что, скажи, много ты счастливее меня?

— Но ведь я не артист совсем! — пытался отшутиться Седрик.

— Еще какой! Художник не только тот, кто творит. Кто чутко ценит искусство и умеет отличить подделку от шедевра — художник не меньший. Так что же? — требовал ответа на свой вопрос Дэнис.

— У меня есть Джун, — тихо оказал Седрик и обнял друга.

Он знал, что Дэнис несколько лет жил с молоденькой талантливой поэтессой. Родился сын, желанный и любимый. Однажды, когда Дэнис вернулся домой из трехдневной поездки с выставкой своих картин в Крайстчерч, он не нашел ни жены, ни сына. К одному из мольбертов была приколота записка: «Мой хрупкий импрессионизм трудно совместим с твоим оптимистическим реализмом. Уезжаю вместе с Грегори — сначала в Лондон, потом, может быть, в Рио-де-Жанейро. Думаю, так будет лучше и для сына, и для тебя, и для меня. Патриция». За двадцать четыре года, которые миновали с тех пор, Дэнис не получил от Патриции и Грегори ни единой строчки, ни слова…

Художник был трогательно нежен с Джун. Учил ее рисованию, уходил с ней на яхте в океан, мог исполнять роль не знающего устали, преданного пони или играть в прятки. Не мог он лишь одного — бывать на днях рождения Джун.

Его Грегори безжалостно отняли от него, когда тому было каких-нибудь пять-шесть лет. Таким он и сохранился в памяти Дэниса. И когда он теперь видел веселых, шаловливых и непоседливых детей, подростков, он неизбежно находил среди них одного, который напоминал ему его Грегори. Воображение дорисовывало то, чего недоставало на самом деле. И тогда меланхолия сменялась приступом озлобления на весь свет, а тихие одинокие слезы тоски — отчаянием, разрывавшим ему сердце…

Нет, Дэнис О'Брайен не ходил на дни рождения своей любимицы Джун. Утром он отсылал ей вместе с корзиной роз традиционный подарок: свою картину, одну из тех, которые более всего понравились девочке накануне. Вечером Седрик Томпсон рассказывал Дэнису о событиях минувшего дня. Не был исключением и этот вечер.

— Так что же он все-таки собою представляет, этот Мервин? — в который уже раз допытывался Дэнис.

— Я же оказал тебе, настырный ты старик! — Седрик досадливо поморщился. — Мальчик как мальчик. Только вроде бы чуть красивее, чуть умнее, чуть серьезнее и чуть скромнее, чем многие из его сверстников…

— Это хорошо. Клянусь богом, это очень хорошо! — воскликнул Дэнис. — Именно вот это самое «чуть» сплошь и рядом решает все. Чуть темнее — и сумерки превращаются в ночь, а чуть светлее — в день. Это самое «чуть» и отличает Моцарта от Сальери, Ионеску от Бернарда Шоу. Но и чтобы ошибиться, достаточно этого «чуть».

— Думаю, что Мервин — мальчик честный и добрый, — задумчиво произнес Седрик.

— И все же чувствуется какое-то «но» в твоих словах, — не унимался Дэнис.

— Вечно тебе кажутся всякие «но». — Седрик улыбнулся. И тотчас же подумал: «Какая же я, право, скотина! Не только другу своему, но и себе самому боюсь признаться, что мне не по душе бронзовый оттенок кожи этого мальчика. Ведь знаю же, что никогда и никому не признаюсь в этом. И не верю ни в какие расовые превосходства и прочую белиберду. А вот чувствую гаденькую, трусливую неприязнь — и ничего не могу с собой поделать. Нет — не могу…»

Они долго еще говорили о Джун, о ее делах, друзьях.

— Кстати, как она ладит с мадемуазель Дюраль? — осторожно спросил Дэнис.

— Ладит, — коротко ответил Седрик. Зазвонил едва слышно телефон.

Дэнис вышел из гостиной в холл, и сразу же послышался его голос:

— О! Помяни дьявола — и он тут как тут!.. Иди, Седрик, тебя спрашивает не кто иной, как мадемуазель Дюраль.

Седрик взял трубку:

— Слушаю…

— Седрик… — Интонация, с которой было произнесено его имя, заставила его вздрогнуть. — Немедленно приезжайте домой. Джун…

— Что, что с ней? — вырвалось у него громче, чем он бы хотел.

— Ей плохо. Температура семьдесят шесть.

— Немедленно вызовите врача. Я выезжаю.

— Что случилось? — заволновался Дэнис, когда встревоженный Седрик вернулся в гостиную.

— Что-то стряслось с Джун…

Через несколько минут Седрик и Дэнис уже мчались к городу в «роллс-ройсе»…

Седрик обожал Джун. Сама мысль о том, что ей может быть неуютно, неудобно, а тем более плохо и больно, доставляла ему почти физическое страдание. Сидя в машине, он вспомнил мать Джун, свою жену Беверли, которую нежно и преданно любил. Она обладала врожденным даром щедрой доброты и ласки к людям. А ведь Джун частенько так недоставало именно материнской ласки и доброты.

Когда они с Дэнисом поднялись на второй этаж и вошли в ее спальню, там уже собрался консилиум. Врачи стояли в дальнем углу комнаты и тихо переговаривались между собой. К Седрику подошла мадемуазель Дюраль.

— По просьбе доктора Трентона, — оказала она, — я пригласила двух его коллег из городского госпиталя.

— Ну и что, что с девочкой?

— Врачи подозревают мононуклеоз — вирусное заболевание крови.

Дэнис сделал было шаг к постели Джун, но мадемуазель Дюраль взяла его за локоть — спокойно и крепко.

— К ней сейчас нельзя, мистер О'Брайен. Джун бредит, никого не узнает. Врачи предписывают абсолютный покой.

Она взглянула на растерянных, подавленных Седрика и Дэниса, затем перевела взгляд на дверь. Мужчины молча вышли из комнаты…

Так было вчера. А сегодня он сидел в своем офисе. Директора автосборочного концерна, все трое в меру высокие, в меру полные, в меру пожилые и респектабельные, сидели в его кабинете уже второй час. Они шутили, смеялись, негодовали, просили, жаловались, ругались, торговались — делали бизнес. До сознания Седрика то и дело долетали обрывки фраз:

— Фирма обанкротилась…

— Смерч инфляции…

— …Профсоюзы… Забастовка… Убытки…

— …Кредит… Миллионы… Проценты…

— …Взаимовыручка… Держатели акций… Благодарность.

Седрик слушал, через силу улыбался, поддакивал и кивал головой. И думал о своем. О Джун…

Он извинился перед директорами и отказался от намеченного ранее ленча с ними. Они не обиделись. Напротив, ушли, весьма довольные тем, что удалось сравнительно легко добиться его твердой поддержки. Еще бы! Ведь речь шла о почти беспроцентном кредите на огромную — по масштабам их предприятия — сумму. Даже хорошо, что Томпсон не принял их приглашения на ленч: они были свободны и могли тотчас же с победной реляцией прибыть в свою штаб-квартиру. Правда, они не получили письменного подтверждения позиции Томпсона. Но в деловых кругах Веллингтона было отлично известно: слово Седрика Томпсона стоит всех документов.

А Седрик, оставшись один, сидел в своем кабинете за просторным письменным столом, подперев голову руками. И хотя утром выпил чашку пустого чая, есть ему не хотелось. Так он сидел долго — может быть, полчаса, может быть, час. Он было даже задремал. И ему привиделось, что он — пяти-шестилетний мальчуган, едет с отцом ловить рыбу на озеро Ротоайра.

Раннее, зябкое утро они встречают в лодке. Белесый туман медленно поднимается над водой, нехотя уползает в крохотные фиорды пологого левого берега, с трудом продирается сквозь густые заросли древовидных папоротников. Ни звука, ни шороха нигде — ни на воде, ни на берегу. Лишь жиденько тарахтит подвесной моторчик, да вздыхает, лижет борта лодки слабенькая волна. Вот справа проглянули кое-где сквозь туман рыжие горы. Налетел неожиданный порыв ветра, бросил в лицо пригоршню шалого дождя. За кисеей дождя исчез правый берег…