Так вслух размышляла Джун, и Мервин, смеясь, соглашался с ней. Нет, они не променяли бы «судзуки» ни на какой «мазератти». Мотоцикл на только им видимых крыльях («как ракета, правда?») стремительно летел по дороге ввысь. И сладко щемило сердце, и на глаза набегали слезы, и хотелось кричать во весь голос от восторга.

Джун остановила мотоцикл ярдах в пятидесяти от своих ворот. И почти тут же от них отделилась тень, которая стала быстро приближаться. Гюйс тотчас принял боевую стойку — шерсть вдоль всей спины, от холки до обрубка хвоста, воинственно вздыбилась. Однако в ответ на его предостерегающее рычание послышалось знакомое повизгивание. А еще через мгновение Ширин и Гюйс дружески обнюхивали друг друга.

— Как тебе не стыдно! — выговаривала бостон-терьеру Джун. — Не узнал свою лучшую подружку! Еще совсем рано, Ширин, давай немного проводим Гюйса и Мервина домой.

Ширин смотрела на Джун, помахивая хвостом.

— Смотри, Мервин, она улыбается, она согласна!.. Откати, пожалуйста, «судзуки» за ворота.

Собаки были приучены гулять на улицах только по тротуару. Сейчас они бежали по склону горы далеко впереди.

Джун и Мервин медленно спускались по дороге: Внизу бесшумно проплывали огоньки редких автомобилей. Большая птица тяжело пролетела над дорогой и исчезла в густых ветвях высокого дерева. Слышно было, как кто-то хрипло вздохнул, как посыпались на дорогу мелкие камни с крутого, почти отвесного склона.

Недалеко за поворотом с охотничьим азартом залаял Гюйс. Когда к нему подоспели Джун и Мервин, они увидели на дороге в двух-трех футах от его морды крупного опоссума, спокойно и деловито обнюхивавшего траву, листья, какие-то бумажки. Поодаль настороженно наблюдала за происходящим Ширин. Наконец зверек увидел приближавшихся людей. Он оскалился и так грозно зашипел, что Гюйс шарахнулся в сторону и даже перестал лаять. Опоссум медленно, вразвалку перешел дорогу.

Мервин и Джун прошли уже четверть мили, а Гюйс все еще продолжал облаивать опоссума. «Старается, хочет оправдаться за свой испуг! — подумала Джун. — Обидчив, как и его хозяин. И… такой же ранимый». Она и сама не могла бы объяснить, почему ей вдруг пришла в голову эта мысль. Но подсознательно в ней с каждым днем все больше крепла уверенность в том, что Мервин нуждается в ее защите. Она, разумеется, не знала, от кого или от чего она должна была его защищать. Но всякий раз, когда они теперь встречались, она испытывала к Мервину нежность и жалость. Это были чувства матери, чувства взрослой женщины. И Джун искренне дивилась им, понимая в то же время, что они сильнее ее. Впрочем, она и не противилась этим новым для нее чувствам — они были ей желанны. У нее вдруг появилась способность беспокоиться о том, не голоден ли Мервин, не устал ли он. Она мечтала о том, чтобы случай дал ей возможность спасти его, защитить, заслонить от беды, пожертвовать собой ради него. И хотя нежность ее проявлялась лишь во взгляде да мгновенном прикосновении руки, ей временами казалось, что она перенесла бы любые муки, лишь бы ему было хорошо!..

Мервин настоял, чтобы Джун возвращалась с Ширин домой. Они сдержанно, даже смущенно, пожали друг другу руки. За все это время о стихах Мервина не было сказано ни слова…

Когда девушка ставила мотоцикл в гараж, автомобиля отца там еще не было. Джун вспомнила: он должен был вернуться из Вангануи к полуночи. В гостиной горел малый свет. Войдя в нее, Джун увидела мадемуазель Дюраль, сидевшую в кресле с книгой в руках.

— Ты знаешь, который теперь час? — спросила француженка, запахивая на груди халат. — Между прочим, три дня тому назад в Джонсонвилле вечером на улице двое неизвестных изнасиловали, а потом убили девушку. Она была примерно твоего возраста…

— Мадемуазель Дюраль, милая, я же знаю приемы каратэ!.. И ведь я была не одна — с Мервином. И собаки были с нами! — Джун подбежала к француженке, поцеловала ее: — Родная, дорогая моя, не сердитесь, ради бога! Ну не надо, я очень прошу. Вы же не умеете сердиться, я знаю. Вы добрая. Мне так хорошо!

С этими словами Джун выбежала из гостиной в столовую. А француженка еще долго сидела в кресле. На ее глазах появились слезы, но она улыбалась…

Когда Мервин с Гюйсом вернулись домой в тот вечер, отец уже видел десятый сон. Мервин посмотрел на часы — было без четверти одиннадцать. Гюйс погрыз телячью косточку, полакал немного молока, забрался на диван, уткнулся носом в подлокотник, захрапел.

Мервин съел оставленный ему отцом рисовый пудинг, выпил чашку чая. Попытался пробежать несколько страниц учебника истории. С каждой из них на него смотрела Джун. Она то улыбалась, то хмурилась, то была строго-сосредоточенна, то рассеянно-беспечна. Мервин быстро разделся, нырнул в постель. Засыпая, он вновь увидел Джун. Она пела, кружилась в танце. И все вокруг нее было светлым, воздушным. И Мервину было хорошо, тепло, словно он лег на большую ласковую волну в Титахи Бей и она несла его в голубую даль…

…В один из вечеров, за ужином, Джун оживленно рассказывала отцу и мадемуазель Дюраль о подготовке их колледжа к благотворительному балу-маскараду.

— Все сборы пойдут сиротам и безработным. Я сдам для лотереи платья и пальто, которые мне надоели. Они ведь почти все новые… Да, знаете, какой костюм я решила себе приготовить? Я буду Жанной д'Арк!..

Уже когда был подан пудинг, француженка как бы невзначай заметила:

— Насколько мне помнится, звонил Мервин…

Джун нахмурилась:

— Когда?

— Около пяти вечера, незадолго до твоего прихода, — спокойно сообщила мадемуазель Дюраль.

— Почему же вы мне сразу не сказали об этом?

— Откуда же мне было знать, что это столь важно и срочно?

— Напрасно вы берете на себя право решать за других, что важно, а что нет. — Джун встала из-за стола. — Я жду этого звонка уже несколько часов…

— Джун! — перебил дочь Седрик. Голос его звучал тихо, сухо и вместе с тем насмешливо. — Я что-то не могу припомнить, чтобы даже в средние века грубость и нетактичность почитались в приличном обществе за добродетель. Всегда уважали старших…

— Лично я ценю человека не за количество прожитых им лет, — запальчиво воскликнула Джун, — а за его искренность и внимание к другим!

Она стремительно вышла из столовой, плотно притворив за собой дверь.

Вскоре в парке раздался рев мотора «судзуки». Мадемуазель Дюраль, бросилась к ближайшему окну, распахнула его, крикнула!

— Джун, куда же ты — в ночь и в дождь? Хоть плащ надень!..

Когда рубиновый огонек мотоцикла растаял в темноте, мадемуазель Дюраль закрыла окно, устало села на софу.

— Куда, ну куда она помчалась? Дороги мокрые, многие улицы освещены плохо…

— К этому Мервину, куда же еще! — с досадой отозвался Седрик.

— Да, конечно, ты прав… Но ты не прав в другом…

Седрик подошел к француженке, сел рядом, обнял ее.

— В чем же? — спросил он.

— Как-то не так относишься ты к этому мальчику… Нехорошо, нечестно, что ли. Сегодня я послушалась тебя, не сказала Джун о его звонке вовремя. И видишь, что из этого вышло. Совсем обратное тому, чего ты хотел. А следующий раз? Поверь мне, она очень скоро поймет, что главный враг ее дружбы с Мервином вовсе не я. И что тогда? Ты представляешь, что тогда будет?

Седрик насупился, молчал.

— Пара ли он ей, даже для детского флирта, — раздраженно проговорил он, — даже на месяц, на неделю? Без цента в кармане, не англичанин…

— Нищий, цветной — это будет точнее! — Француженка едва заметно повысила голос. — Тогда так об этом и надо сказать — прямо, честно, без уверток.

— Ну это уж слишком, — оказал Седрик. — Впрочем, не будем ссориться. Скажи, пожалуйста, что ты сама думаешь обо всем этом?

— Я думаю, что если двое любят друг друга, то это и есть самая идеальная на свете пара.

— Любят?! Но они же еще так молоды — шестнадцать! Дети.

— Разве они хотят завтра вступить в брачный союз? Я что-то не слышала об этом…

«Взрослые всегда имеют наготове кучу нравоучений! — думала Джун, влетая в тоннель. — И это желание думать и решать за нас! Не желаю жить под диктовку! Это моя жизнь, и распоряжаться ею буду только я…»

Мервин встретил Джун во дворе своего дома. Словно ждал ее. Словно знал, что она приедет. Вертелся под ногами Гюйс. И Джун сразу охватило чувство покоя, душевного тепла.

«Может быть, я погорячилась зря, — думала она минуту спустя. — Наверняка мадемуазель Дюраль просто забыла о звонке — и все. А я была груба с ней… Хоть прощения у нее проси. Дурно получилось…»

Отец Мервина был на ночном выезде. Они сидели в гостиной, читали стихи. Потом долго молчали, обнявшись в темноте. И целовались неумело и самозабвенно…

Когда Джун в первом часу ночи вернулась домой, света не было ни в одном окне. Она осторожно поднялась в свою спальню, довольная тем, что хоть на этот раз избежала объяснений с мадемуазель Дюраль. «А прощения просить все-таки придется, — подумала она, — она ведь хорошая и так заботится обо мне!..»

8

— Пока, пожалуй, достаточно, — Дэнис О'Брайен отступил от мольберта на шаг, прищурил глаза, внимательно вглядываясь в большое полотно.

— Можете искупаться. Далеко не заплывайте. Вчера патрули морского надзора обнаружили в заливе несколько акул…

Мервин улыбнулся, протянул руку Джун, и они медленно пошли по мелкому горячему песку навстречу огромным ленивым волнам океанского прибоя.

Бухта, которую облюбовал недалеко от своего дома художник, была пустынной, чистой, уютной. По склонам скал к самому песку спускались высокие древовидные папоротники, густой ярко-зеленый кустарник. Было время рождественских каникул. Ярдах в пятидесяти над бухтой ярко-красным пламенем пылала похутукава [*]. На фоне голубого неба этот буйный огненный всплеск не казался Дэнису неестественным. Последние две недели художник ежедневно проводил с Джун и Мервином по три-четыре часа в бухте. Работалось ему легко, радостно.