– Не кажется ли вам, что это ощущение сродни смерти? – спросил он.

– Если и так, это ощущение нельзя назвать самым плохим, – ответил Джек. – Я был бы не против, чтобы дождь промочил меня насквозь, и косточки мои перестали бы болеть.

– Иногда мне хочется, чтобы это поскорее случилось, и тогда мне уже нечего будет, бояться. И не будет больше ни страха, ни боли, ни отвращения… ни жалости к себе от того, что ты сам внушаешь отвращение другим…

Бевил допил свой стакан и наклонился к Джеку.

– Я никогда не смогу жениться на Ненне. Я не готов лицом к лицу встретиться с жизнью и заботиться о жене и детях.

– Но хорошая жена сама будет заботиться о тебе.

– О Боже! Но Ненна такой же ребенок, как я!

– Вместе вы станете сильнее, как связка прутьев, – возразил Джек. – Я часто думаю, что женщины больше верят в жизнь, чем мы, мужчины.

– Я совершенно замерз! – воскликнул Бевил и вскочил с места, надев на себя, подобно старому пиджаку, привычную личину веселости. – Давайте вернемся в компанию. Я слышу, что Анджелина заиграла на гармони. И когда они вошли в «Лавровое дерево», он добавил:

– Я не такой законченный лжец, как вы думаете. Я действительно вернулся домой и сыграл с отцом в шахматы.


Двух братьев-пастухов из Браун Элмс звали Питером и Полем Льюппиттами. Однажды утром Джек увидел, как они с изумлением разглядывали в хозяйском загоне двух новых коров.

– Откуда взялись эти коровы? – спросил Питер Джека.

– Понятия не имею. Я их никогда раньше не видел.

– Значит, они появились этой ночью, вот и все. Наверное, мисс Филиппа купила их в Хотчеме.

– Похоже, она не в себе, – сказал Поль. От трехногой табуретки можно получить молока больше, чем от этих на восьми ногах.

– Потише, – прошептал Поль. – К нам идет хозяйка.

Из дома вышла мисс Филиппа, и пастухи отошли от коровника.

– Ну, Мерсибрайт, что вы думаете о моих новых приобретениях? – спросила она.

– А почему бы вам не спросить об этом Питера и Поля? Они же профессиональные пастухи?

– Я хочу, чтобы ответили вы. Можете дать мне прямой ответ?

– Ну, у чалой дряблый зад, и, боюсь, черная станет такой же. Конечно, если они вам достались практически даром…

– Я заплатила за них восемнадцать гиней! Думаю, вы не скажете, что это даром.

– Не скажу, – ответил он, – наоборот, при этом добавлю, что скупиться нельзя: скупой платит дважды.

– Они с виду казались совершенно нормальными.

– Вам просто хотелось самостоятельно заключить сделку.

– Почему вы считаете, что они никуда не годятся? – раздраженно спросила она.

– Ну почему же не годятся? – пожал плечами Джек. – На них приятно посмотреть, и к тому же теперь создается впечатление, что в загоне стало гораздо больше коров.

Через неделю, отправившись в двуколке на ярмарку в Ладден, мисс Филиппа взяла с собой Джека. А потом, в июне, они вместе поехали на ярмарку в Дэрри-Кросс. Позже – на ферму близ Боскотта, где продавали овец. В его обязанности входило внимательно разглядывать живность в загонах, помечать в записной книжке тех, кто ему понравился, и тихонько толкать Филиппу в бок, если он замечал, что продавец завышает цену. И когда покупки были сделаны, она шла к соседям пить чай с тминным кексом, а Джек тем временем утрясал дела с агентом и искал гуртовщика.

– Этим займется Мерсибрайт! – говорила она нарочито громким голосом продавцам. – Он действует от моего имени.

– Вам бы следовало взять с собой Питера Льюппитта, – сказал как-то Джек, когда они возвращались домой из Дэрри-Кросс. – И Вилла Гонлета, если вы в пятницу поедете в Боскотт.

– А вам не нравится бывать на ярмарках?

– Да нет – нравится, но Питер Льюппитт – ваш старший пастух, и мне кажется, что он должен подбирать овец в свое стадо.

– Я им не доверяю. Я знаю их лучше, чем вы, и уверена, что они надуют меня при первом удобном случае.

Некоторое время они ехали молча, мисс Филиппа сидела очень прямо, и казалось, что ей слишком жарко в плотной черной юбке и в жакете, поскольку день был довольно душный.

– А вам я доверяю, – вдруг сказала она и, словно не зная, куда деваться от смущения, хлестнула кнутом по кустам ежевики, которые росли по сторонам. – Чьи это изгороди? Они такие заросшие! Выходит, вся моя работа по благоустройству фермы – насмарку!


За две июньские недели поля стали ярко-желтыми: это цвела дикая горчица, и в ее длинных стеблях совершенно затерялись хилые колосья, которые только-только начали пробиваться на свет Божий. Но вот горчица отцвела, на ее месте зарозовел чертополох, и теплые июльские ветры обдавали своим дыханием буйные травы, разнося вокруг терпкий запах миндаля.

– У меня сердце разрывается, – сказал Джо Стреттон, когда они с Джеком косили травы. – С каждым годом здесь становится все хуже и хуже. Во времена старика Гаффа это была самая лучшая ферма, и каждый акр земли был вылизан. А что женщины понимают в фермерстве?

Сено было тощее, с большим количеством щавеля, поскольку за лугами никто не следил.

– Весь год у нее тут пасутся коровы, и мисс Филиппа еще хочет, чтобы сено с этих лугов было хорошим! – сказал Джонатан Кирби, который подошел к месту привала, нацепив на вилы хиленький пучок сена. – Гляньте-ка на это! Огородные пугала набивают кое-чем получше!

– А вы ей говорили, – спросил Джек, – про выпасы?

– Ха! А толку! – воскликнул Стреттон. – Это все равно, что дуть на горчицу, чтобы не жгла. Она не считает нужным слушать таких, как мы. На такой ферме должно работать двадцать человек, так и было при ее отце, и каждый чувствовал себя на своем месте и любил с гордостью повторять, что он из Браун Элмса.

В конце августа, в разгар жатвы, мисс Филиппа тоже вышла в поле вязать снопы. Иногда появлялась и Ненна. И сестры работали бок о бок. Но вокруг них всегда оставалось свободное пространство, поскольку крестьянки и их дети предпочитали держаться от хозяев на расстоянии.

Сухой чертополох в снопах сильно кололся. Иногда женщины и дети вскрикивали от боли и останавливались, чтобы вытащить острые колючки из ладоней и пальцев.

Но мисс Филиппа всегда молчала и даже не вздрагивала, лишь кидала суровый взгляд на Ненну, если та начинала ворчать. Она считала ниже своего достоинства показывать всем свои страдания и пыталась делать вид, что здешний чертополох не слишком-то и колется.

Пока шла уборка, мисс Филиппа трудилась с восхода до заката, готовая в любую минуту броситься подбирать остатки колосьев, если в междурядьях, по которым проходила жатка, оставался хотя бы дюйм нескошенной пшеницы. И бранилась, когда дети принимались жевать зерна. Она по нескольку раз обходила одно и то же поле, внимательно осматривая стога пшеницы, и казалось, что она пересчитывает снопы.

– Но урожай от этого не станет больше, – сказал Оливер Лейси, обращаясь к Джеку, – сколько бы она на нее ни глазела!

Когда последние вязанки ячменя увезли на гумно и спрятали под навесом, мисс Филиппа распорядилась, чтобы обмолотили и взвесили первую партию пшеницы, поскольку собралась в среду отвезти ее на ярмарку в Елланд.

– А, вот что ей надо! – воскликнул Джо Стреттон. – Шляться по рынку и строить из себя первую леди-фермершу! Подумать только, с какой гордостью она осматривает свои стога! Словно собрала самый богатый урожай по эту сторону Ладдена!

Джек, зайдя в амбар после молотьбы, застал там мисс Филиппу в одиночестве и увидел, как она, кусая губы от досады, пересчитывает кули.

– С какого это поля и сколько там собрано с одного акра? – спросила она Джека.

– Эта партия – с поля Саут Вуд, а там получилось тринадцать-четырнадцать бушелей.

– Мало, да?

– Очень мало. Кроме того, возможно, в зерне полно горчицы. Такая земля, как в Саут Вуд, могла бы давать по сорок бушелей с акра, если к ней приложить руку. Но вы сняли слишком мало пшеницы и дали разрастись горчице. Не говоря уже о щавеле и чертополохе.

– Так это я дала разрастись горчице? Интересно, а за что я плачу своим работникам, разве не за то, чтобы они пропалывали поля?

– А вы им приказывали?

– Не знаю. Не помню. Неужели я должна им напоминать о каждой мелочи? Они ведь и сами могли сообразить, когда нужно было заняться прополкой!

Но жаркие, напряженные дни жатвы порядком утомили ее, и в голосе Филиппы уже не чувствовалось прежней силы. Усталость и разочарование наполнили ее глаза слезами. Ее измученный вид говорил о том, что она потерпела поражение.

– Что я должна сделать, чтобы земля давала урожай? Она стояла рядом с кулем и пальцами, распухшими после многодневного труда в поле, перебирала зерно.

– Когда отец привозил на рынок образцы пшеницы, его встречали с распростертыми руками. А сейчас, подозреваю, все будут хихикать в рукав.

Она закрыла мешок и стряхнула с пальцев пыль. С мольбой в глазах она посмотрела на Джека.

– Скажите, что я должна делать, и я это сделаю, – сказала она.


– Мне это не нравится, – кричал Стреттон. – Я тот, кто по праву должен быть главным. Я дольше всех тут проработал. И если б я не был твоим другом, Джек Мерсибрайт, я бы сейчас тебе так двинул, что ты бы свалился с ног!

– Папа, ты собираешься драться? – подхватил Харви. – Давай подержу твою куртку!

– Я и не думаю драться, дурачина. У нас обычная дружеская беседа. Иди отсюда, а то получишь ремня!

– Мне платят столько же, сколько и тебе, – возразил Джек. – Так почему ты вздумал называть меня главным?

– Ты вдвойне дурак, вот что я тебе скажу. Я не из тех, кто будет работать управляющим за «спасибо». Да, приказы отдает она, но за ними стоишь ты, не правда ли? Они бы не были такими толковыми, если бы исходили от нее. Мне это не нравится – прямо говорю тебе. Хочешь жевательного табаку?

– Нет, спасибо. Я люблю курить, а не жевать.

– Ладно, – сказал Стреттон, – когда я нажуюсь, можешь набить им свою трубку.