Желтая, размытая от дождя грязь стекала в выкопанную могилу, вокруг которой столпилось, помимо членов семьи и газетчиков, не меньше двухсот человек. Кто-то из гробовщиков, с лопатой наперевес, попытался отогнать репортеров от могилы, но репортеры «стояли насмерть», и, когда гробовщик стал на них кричать, они загнали его на дерево. Джек принадлежал им, прессе.

Закончилось все очень быстро. Алиса, стоящая под густой вуалью, выговорила: «Прощай, парень, прощай» — и пошла прочь от могилы, которую начали уже засыпать землей, держа в руке красную розу, одну-единственную красную розу. Не прошло и десяти минут, как на могиле почти не осталось цветов. Растащили на сувениры.


Когда начались пятидневные гастроли Кики в Музыкальной академии на Четырнадцатой улице (НЕ ПРОПУСТИТЕ! КИКИ — БОЕВАЯ ПОДРУГА ГАНГСТЕРА!), утром, до открытия театра, в кассу выстраивалась очередь в полторы тысячи человек, и директор продал двести пятьдесят стоячих мест. «На нее идут лучше, чем на Красотку Браунинг, — говорил директор, — а на Красотку народ валом валил». Сидни Скольски писал в своем репортаже, что на премьере Алиса сидела на балконе — специально пришла поглядеть на «эту развратную девчонку (Кики было тогда всего двадцать два года), которая вертит задом под банджо и срывает аплодисменты, не упомянув Джека ни единым словечком». Но Сидни ошибался. Алиса на шоу не ходила. Прочитав в газетах про успех Кики, я позвонил Алисе, чтобы ее утешить.

— Прошло всего-то восемнадцать дней, Маркус, — возмущалась Алиса. — Он погиб всего восемнадцать дней назад, а эта вертихвостка уже выплясывает на его костях. Могла бы хоть месяц переждать.

Я посоветовал ей перестать ревновать мертвеца к Кики, но давать подобный совет гладиатору не имело никакого смысла; тогда-то я и понял, что умер Джек не до конца. Алиса уже наняла сценариста и вовсю работала над спектаклем, премьера которого состоялась ровно через тридцать пять дней после убийства Джека, на сцене Центрального театра в Бронксе. «Преступление не окупается» — такова была идея этого в высшей степени назидательного представления. В какой-то момент Алиса поднялась на сцену, остановила вооруженное ограбление, разоружила гангстера и сторожила его, угрожая ему его же собственным пистолетом, пока не приехала полиция, после чего вышла на авансцену и обратилась к зрителям: «С такими, как эти, и пяти центов не заработаешь. Единственный способ разбогатеть — это жить честно и по средствам». Что не могло не вызвать в памяти то время, когда сама Алиса за полгода жизни в Акре умудрилась положить на свой счет в банке восемнадцать тысяч долларов. Трогательная забывчивость, не правда ли?

Обе, и Кики, и Алиса, отправились со своими представлениями на гастроли, показывая их в варьете и в кафешантанах у Мински, чем привели в бешенство многих актеров, в том числе и братьев Маркс.[82]«Стыд и позор, черт возьми! — отозвался о четырехмесячном контракте Кики Граучо. — А ведь сколько актеров сидят без работы. За те деньги, которые получает она, можно было бы сколотить профессиональную труппу, нанять людей, которые знают свое дело, не то что эта гангстерская подстилка!»

Обе дамочки ездили по одним и тем же большим городам — и обе шокировали города поменьше. Алису не пустили в Пейтерсон, Кики выставили из Аллентауна; Алису — за то, что она хотела преподать зрителям урок морали, Кики — потому что она покусилась на священные узы брака. И на что только падок зритель? Ах.

Весной Кики еще гастролировала, а вот к шоу Алисы интерес спал. Я несколько раз разговаривал с ней по телефону: у нее не хватало денег, и она заложила дом в Акре. Тогда-то она мне и сообщила, что собирается ставить свое шоу на Кони-Айленде, и пожурила меня за то, что я ни разу не удосужился его посмотреть. Пришлось пообещать, что на премьеру в Кони-Айленде приеду обязательно.

Сохранилась ее фотография в тот день, когда она первый раз показала свое шоу на променаде.

Я стоял за спиной фоторепортера, который сфотографировал ее неожиданно, и мне запомнилось ее лицо до, во время и после щелчка: неуверенность, раздражение, а потом, когда она увидела меня, — улыбка. Волосы расчесаны на прямой пробор и вьются, закрывают уши. На плакате, у нее за спиной, изображены — спина к спине — сиамские близнецы и лицо девушки в окружении десятка длинных ножей. Запечатлен на фотографии и лилипут, которого держит на вытянутых руках мужчина с темными сальными волосами и тоненькими усиками. Внизу большими буквами значится: ИНТЕРМЕДИЯ, а справа: НЕПОДРАЖАЕМАЯ МИССИС ДЖЕК-БРИЛЬЯНТ СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ.

Погода в тот вечер стояла не по сезону теплая, мужчины прогуливались по променаду в рубашках с короткими рукавами, а женщины парились в меховых горжетках, на пляже расставили складные стулья, вокруг порхали юные девицы в летних платьицах, а на сбитой из некрашеных досок сцене красовалась «неподражаемая миссис Джек-Брильянт».

С другой стороны на сцену поднялся мужчина во фраке и с усиками. Он представил Алису зрителям и спросил, хочет ли она что-нибудь сказать перед началом.

— Мистер Брильянт был любящим и преданным мужем, — сказала Алиса. — Многое из сказанного и написанного о нем не соответствует действительности.

— Людям трудно понять, как женщина может состоять в браке с гангстером, — сказал человек во фраке.

— Мистер Брильянт не был гангстером. Из него бы никогда гангстера не получилось.

— Про него говорили, что он — безжалостный убийца.

— Это был человек, который любил все живое, он превозносил жизнь. Такой, как он, и мухи не обидит.

— Откуда же тогда у него репутация гангстера и убийцы?

— В молодости он совершил немало глупостей, о которых впоследствии сожалел.

И так далее, в том же духе. Шестнадцать зрителей заплатили за вход по десять центов, и, кроме того, после шоу Алиса продала четыре фотографии ее и Джека, на одной из которых было подписано: «Мой герой»; эта фотография была переснята из газеты, ее нашли в квартире Алисы год спустя, когда ей пустили пулю в висок. Каждая фотография стоила десять центов — таким образом, выручка от представления составила два доллара.

— Нельзя сказать, чтобы народ валом валил, — сказала мне Алиса, сходя со сцены. Вид у нее в эти минуты был невеселый.

— Когда наступят жаркие дни, дело пойдет, — обнадежил ее я.

— Жаркие денечки прошли, Маркус. Их уж не вернуть.

— Не кисни.

— Нет, правда. Все в прошлом. Все.

— Выглядишь ты прекрасно. Ничуточки не сдала, можешь мне поверить.

— Верно, не сдала. Но внутри у меня пустота. Если б я пошла сейчас купаться, качалась бы на волнах, точно пустая бутылка.

— Будет тебе. Пойдем лучше выпьем.

Она знала одну забегаловку, которая находилась в нескольких кварталах от променада, над закусочной; мы устроились в углу и заговорили о ее гастролях и о том, как она реализует план, возникший в свое время у Лью Эдвардса: «Джек-проповедник на американских подмостках». В этой роли Алиса хорошо его себе представляла.

— Тебя хоть это шоу кормит? — спросил я ее.

— Не смеши меня! Раньше хоть что-то с него имела, а теперь — ничего. Кое-что капает из профсоюза портовых рабочих — им Джек в свое время какую-то услугу оказал. Я им про эту услугу напомнила, вот они мне и платят. Все его наследство.

— Поразительно.

— Что?

— Что он и после смерти заботится о тебе.

— Но ведь и она кормится памятью о нем. Вот что меня бесит.

— Знаю. Я читаю газеты. Ты когда-нибудь видела ее шоу?

— Ты что, шутишь?! Да я к ней близко не подойду.

— Она заходила ко мне, когда выступала в Трое. О тебе, должен сказать, отзывалась неплохо. «Старая полковая лошадь, — говорит. — С ней не так-то просто справиться».

Алиса засмеялась, откинула со лба волосы, которые, хоть и приобрели теперь прежний, густо-каштановый оттенок, изменились все равно: после смерти Джека корни волос поседели у нее за два дня. Впрочем, цвет у них теперь был именно такой, какой надо. Настоящая, первозданная Алиса. Она откинула волосы со лба, осушила стаканчик чистого джина и не без гордости сказала:

— Это она к тому, что ей со мной не справиться.

— Может быть, именно это она и имела в виду. Я с ней согласился.

— Она никогда по-настоящему Джона не знала. Когда она переехала в Акру, то решила, что он у нее в кармане. И потом, когда я уехала из «Кенмора», тоже решила, что победила. Но она его не знала.

— А я думал, что из «Кенмора» уехала она.

— Да, она. Полиция пронюхала, что она там, и Джон снял ей квартиру — сначала в Уотерфлите, а потом в Акре. Он возил ее с места на место, но в баре «Рейн-бо» бывал с ней постоянно, и я воспротивилась. Сказала ему все, что думаю, и уехала. А через три дня Джек звонит мне и говорит, чтобы я вернулась, что снимет дом или квартиру. Но в Олбани мне возвращаться не хотелось, и он стал ездить ко мне в Нью-Йорк. Представляю, как она бесилась.

Помню, как Джек дважды рассказывал при мне о том, как он познакомился с Алисой. «Останавливаюсь на красный свет на Пятьдесят девятой улице, а она прыгает ко мне в машину и сидит — так и не смог ее вытолкнуть».

В каком-то отношении это была правдивая история. Джеку так и не удалось «вытолкнуть» ее из своей жизни — Алиса не могла уйти. Она хотела, чтобы ее похоронили поверх него, но и это ее желание выполнено не было. Пришлось ей довольствоваться местом по соседству; похоронили ее, всегда такую набожную, без отпевания, как и Джека. Ее убийцы отобрали у нее будущее, и это тоже было связано с Джеком. В Кони-Айленде, на Джонс-Уок она намеревалась открыть чайную, которая бы за считанные часы превратилась в распивочную, а также разрешила использовать свое имя на тотализаторных бланках. Практикуясь в тирах Кони-Айленда и регулярно стреляя из пистолета во дворе своего дома, она набила руку и считалась отличным стрелком — такой, во всяком случае, прошел слух. А в некоторых барах Кони-Айленда и Бруклина, куда Алиса ходила в сопровождении гангстеров, которым была нужна для социального статуса, она с задиристостью алкоголички заявляла, что может одолеть любого мужчину в баре. Поговаривали даже, что она грозилась вывести на чистую воду тех, кто убил Джека, но я в это никогда не верил. Не думаю, чтобы она знала больше, чем мы. У каждого из нас были на этот счет свои соображения.