В тот вечер, когда я обедал в «Кенморе» с Джеком, Алисой и Кики, любовный (а точнее, семейный) треугольник уже сложился. Джек позвонил мне и пригласил приехать — хотел повидаться, поговорить о суде и, что немаловажно, со мной расплатиться. Я уже говорил ему, что считаю его, несмотря ни на что, своим другом, что к нему привязался, однако бизнес есть бизнес. «Работать на тебя бесплатно я не собираюсь», — предупредил я и поинтересовался, что будет с моим гонораром, раз его банковские счета находятся под замком у государства. Где он возьмет десять тысяч долларов, чтобы заплатить мне вперед? — недоумевал я. Я знал двух весьма преуспевающих юристов, которые не получили свой гонорар ни до суда, ни после.

— Скажу тебе прямо, Джек, — заявил я ему, — ты — жулик.

— От жулика слышу, — засмеялся он. — И какого жулика! Я по сравнению с тобой — сосунок, — добавил он, чем весьма мне польстил: из его уст такой «комплимент», даже если он не соответствовал действительности, дорогого стоил. На самом же деле, назвав меня «жуликом», он имел в виду то, с какой готовностью я обеспечил ему алиби, причем алиби вполне надежное. Действительно, за три недели до суда я заручился голосами пятнадцати свидетелей, которые готовы были подтвердить (как говорится, с фактами в руках), что в тот вечер, когда было совершено нападение на Стритера и мальчишку, мой подопечный находился в Олбани. Там его видели и официанты, и маникюрша, и администратор местной гостиницы, и физиотерапевт, и продавец машин, и чистильщик обуви, и парикмахер, и приказчик из магазина готового платья, и многие другие.

В отель «Кенмор» я явился за полчаса до назначенного срока и вошел в люкс Джека в сопровождении Хьюберта Мэлоя, упитанного, совсем еще юного ирландца из Трои, которого Джек переманил у Винсента Колла и использовал в качестве личного телохранителя. Хьюберт меня знал и разрешил подождать в гостиной. В ноздри мне сразу же ударил едкий запах ладана, и я увидел, что из приоткрытой в соседнюю комнату двери ползет дымок… Перед горящей в медной подставке кадильницей, со щеткой в руке, стояла на четвереньках Алиса и натирала лимоном ковер. Зрелище было столь странным, что мне стало неловко; ощущение было такое, словно я заглянул в чужой сон. Алиса была в комбинации и в чулках; один чулок «поехал» — это почему-то бросилось мне в глаза. Непричесанная, без косметики. Я тихонько встал и пересел на другой стул, откуда ее комнаты видно не было.

Минут через десять появились Джек с Кики, и Алиса вышла из своего номера совершенно другим человеком: аккуратно причесана, на губах помада, поверх комбинации и «поехавшего» чулка прелестный халатик в цветочек. Она поцеловала Джека в щеку, поцеловала и меня и сказала Кики:

— Твое черное платье пришло из чистки, Мэрион. Оно в шкафу.

— Замечательно! Спасибо большущее! — Кики расплылась в обворожительной улыбке. Сама любезность, сама благодарность.

Вот свидетелем какой идиллии я стал. Впрочем, думаю, не стоит множить примеры взаимных любезностей, которыми обменивались в моем присутствии «закадычные подружки». Джек отвел меня в сторону, и мы некоторое время строили прогнозы относительно предстоящего суда и поведения наших свидетелей (особые опасения вызывал у нас не предстоящий суд, а следующий, федеральный), после чего Джек вручил мне белый конверт с двадцатью пятисотдолларовыми купюрами.

— Все в порядке?

— Похоже на то. Но учти, гонорар я приму лишь в том случае, если ты скажешь мне, откуда взял деньги.

— Не ворованные, не бойся.

— Боюсь.

— Я только что получил их от Бешеного. Все законно. Это мой гонорар за то, что я передал кое-какую сумму.

В действительности же, как я вскоре узнал, это был выкуп, заплаченный за Лягушатника Деманжа, который, на паях с Винсентом Коллом, владел самой большой пивоварней в стране. Винсент Колл, Туша Маккарти и еще один тип, чье имя я так и не запомнил, выкрали Лягушатника в самом центре Манхаттана и вернули его целым и невредимым несколько часов спустя, когда тридцать пять тысяч долларов выкупа были переданы Джеку, который, хоть и был выпущен под залог, покинул ради такого случая пределы штата и собственноручно поехал за выкупом в Джерси. Бешеный понимал, что Колл и Маккарти — кретины, и Джек в этом таинственном похищении отнюдь не только посредник, отчего отношения между Бешеным и Брильянтом серьезно, хотя и не навсегда, пострадали. Меня, впрочем, все это мало занимало. Я, со своей стороны, заверил Джека, что в любом случае сделаю все возможное, чтобы выиграть его дело.

Кики плюхнулась на стул, с которого я видел, как Алиса ползает по ковру со щеткой в руке, и, дождавшись, когда мы с Джеком кончили совещаться, капризным тоном заявила:

— Джекки, кушать хочется…

Я заметил, что лицо Алисы при слове «Джекки» перекосилось, как от боли.

Джек посмотрел на меня, спросил: «Пойдешь с нами обедать?», а когда я ответил: «Почему бы и нет?», сказал: «Вот и отлично. Девочки, самое время почистить перышки», и, спустя двадцать минут и два коктейля, мы уже спускались в лифте в ресторан «Рейн-бо». Мы — это я (горшок с золотом в нагрудном кармане), Джек, две его прекрасные половины, от каждой из которых исходили любовь, жертвенность, аромат духов, надежда и легкое смущение, а также Хьюберт — тролль, стерегущий сокровища.

Когда мы вошли в ресторан и направились к угловому столику, за которым всегда сидел Джек, Кики, для отвода глаз, взяла меня под руку.

— Знаешь, — прошептала она, — Джек только что сделал мне подарок.

— Что ж он тебе подарил?

— Пятьсот долларов.

— Неплохой подарок.

— Одной бумажкой.

— Одной бумажкой? Такую не часто увидишь.

— Лично я ее вижу впервые.

— Припрячь ее хорошенько.

— Уже. Она на мне.

— На тебе?

— В трусах.

Спустя два дня Кики отнесет эту банкноту (к тому времени орошенную не только ее, Кики, любовной влагой, но и любовной влагой самого Джека) мадам Амалии, старой цыганке, державшей кондитерскую на Гудзон-авеню, заплатит ей двадцать пять долларов за то, чтобы колдунья, во-первых, заговорила прежнюю любовь и, во-вторых, вбила клин между мужем и женой. Зная, о какой жене идет речь и какую любовь следует заговорить, мадам Амалия припрятала пятисотдолларовую банкноту подальше.

— Ты видел наши с Джеком новые фотокарточки? — спросила Алиса, садясь напротив меня.

— Нет еще.

— Мы фотографировались на этой неделе. Раньше ведь у нас не было ни одной хорошей фотографии — если, конечно, не считать тех, что появлялись в газетах.

— Они у тебя с собой?

— Конечно. — И Алиса протянула мне фотографии.

— Вот эта действительно хороша.

— Мы ведь даже во время медового месяца не фотографировались.

— Вы оба улыбаетесь.

— Да, я сказала Джеку: давай хоть на фотографии будем счастливыми.

Алиса, как ни в чем не бывало, говорила о семейном счастье, а сама уже три месяца водила лимоном по ковру перед кадильницей. Этому заговору ее научила пуэрториканка Корделия, дочь своей страны, где черная магия — явление до сих пор такое же распространенное, как песок и море. Лимон символизировал горькие чувства Алисы, которая хотела, чтобы Джек увидел в Кики ведьму, каковой она, по мнению Алисы, и была. Ведьму, чьи капризы и чья красота не укладывались у Алисы в голове, ведь красота для Алисы всегда была преходящей; быть красивой, считала Алиса, значит быть красиво одетой, хорошо причесанной, не толстой. Красота же Кики, невыразимая, как Святой Дух, оставалась для нее ненавистной загадкой.


Когда «счастливый» синий костюм Джека вернулся из чистки, вместе с ним в кармане брюк вернулись и серебряные четки. Я всегда подозревал, что своей ирландской, католической ручкой Алиса шарит в этом кармане. В тот вечер, когда мы обедали в «Рейн-бо», Джек достал из кармана мелочь, чтобы послать Хьюберта за «Дейли ньюс», и я увидел серебряные четки впервые…

— Новый молитвенный инвентарь? — задал я ему нетактичный вопрос. Джек молча кивнул и спрятал четки обратно в карман.

Когда Джек в первый раз обнаружил четки у себя в кармане, он внимательно их изучил, посмотрел на крестик, на котором, как ему показалось, были начертаны какие-то письмена, и на крошечную деревянную лучинку внутри (крестик открывался на манер амулета), которая, на что намекнул монсеньор, была частью того, настоящего креста. Письмена на крестике, равно как и вставленная внутрь деревянная лучинка, оставались для Джека такой же загадкой, как все эти «Аве Мария», «Отче наш» и «Славься», которые он читал, водя пальцами по четкам. Разглядывая крестик, он словно бы искал на нем зашифрованное послание от своей матери, чьи четки, начал уж думать он, чудесным образом к нему вернулись. Он хорошо помнил серебряные четки, лежавшие на ее туалетном столике, помнил, как эти же четки обвивали ее пальцы, когда она лежала в гробу. Он изучал письмена, пока до него не дошло: это фальшивка. Дерево, решил он, слишком молодое для Распятия. Обломок зубочистки из универмага Линди — вот что это такое. И все же он перебирал эти серебряные бусинки, бубнил затверженные фразы, как будто и он тоже натирал лимоном ковер или заговаривал деньги и свой порядком уже изношенный оптимизм вверял единственному мистическому существу, в которое по-настоящему верил.

Самому себе.

Никому другому переменить его жизнь было не под силу.


Каким образом мистическое существо приглашает даму на танец? Еще одна проблема, одна из многих. К тому же в наличии имелись две дамы, а не одна. Кого из них выбрать? С кем выйти на середину зала, кого обнять за талию несгибающейся рукой, несясь по волнам власти, согласия и всеобщей любви? Он читал в газетах свои же собственные слова о своей же собственной мифической природе и переставал понимать, что он собой представляет и к чему стремится.