— А говорил, что не общаешься с ней, подонок.

— Мало ли что в газетах напишут.

— Тебя в это время никогда не бывает дома.

— Это еще ничего не значит.

— Ты же обещал мне, ублюдок. Слово дал.

— За четыре месяца я говорил с ней всего один раз, не больше…

— Как же, поверила я тебе.

— Мне ты не веришь, а Уинчеллу поверила.

— А я-то, дура, думала, ты говоришь правду.

— И правильно думала. Я не врал. Я ее не видел. Я вообще никого не видел.

— Нянчишься с ним, ласкаешь его…

— Я ей симпатизирую. До меня дошли слухи, что у нее неприятности, вот я ей и позвонил. Ничего в ней плохого нет.

— Не верю я тебе. Врешь ты все.

— Что это у тебя на платье?

— Где?

— Возле кармашка.

— Пятно.

— Отчего?

— Какая разница от чего? Пятно.

— Я плачу деньги, чтобы это платье было чистым, выглаженным, накрахмаленным, а ты пятна ставишь.

— Ничего я не ставлю. И при чем тут платье?

— Я плачу за химчистку, а ты только и знаешь, что пачкаешь. Кучу денег на твои платья извел, будь они неладны!

— Я ухожу от тебя.

— Что это у тебя в волосах?

— Где?

— За правым ухом. Что-то белое. Седина, что ли?

— Очень может быть. С тобой поседеешь.

— Седые волосы. Докатились. Я, черт возьми, плачу деньги, чтобы ты могла выкрасить себе голову в любой цвет радуги, — а ты седая ходишь, точно старуха какая-то.

— Я иду укладывать вещи.

— Что это у тебя на ноге?

— Где?

— Вот, на бедре.

— Не трогай меня. Не прикасайся ко мне.

— Что это?

— Чулок поехал.

— Трачу чертову прорву денег на шелковые чулки — и на тебе!

— Убери руку! Не хочу, чтобы ты меня трогал. Убери руку, сказала. Нет, тебе говорят. И отсюда тоже убери. Нет. Хватит с тебя. После всего этого вранья даже не подступайся. Нет, слышишь? Не вздумай лезть ко мне — Корделия на кухне. И он еще смеет приставать — после того, что я прочла. Врать надо меньше. Изоврался весь. Иду собираться, и не вздумай мне мешать — только зря время потеряешь.

— Послушай, а что, если она переселится к нам?

— Что?

— Как-нибудь уживемся.

— Что?!

— Она — отличная баба, и о тебе самого высокого мнения. Садись, давай обсудим.


Кики лежала голая на кровати, которая теперь принадлежала ей одной и стояла на месте Алисиной — пока Джек не распорядился ее вынести и купить новую. Она лежала и думала о том, что вечер проходит впустую, что помадка, которая уже давно стоит в холодильнике, все никак не затвердеет она недавно проверяла, и что Джек спит у себя в комнате — Кики слышала его громкое сопение, а вот она, Кики, заснуть не может; ее злило, что ее нагота осталась невостребованной.

Несколько часов назад, когда вечер только начинался, они с Джеком лежали здесь вместе; ужинать они не стали, потому что собирались в ресторан. Помадка уже тогда стояла в холодильнике. Джек тоже был голый; он лежал на спине, курил и смотрел на стену, где висели литографии рисунков Микеланджело «Наказание Тития»[53] и «Голова великана»; литографии, которые Джек, по его словам, приобрел, потому что Арнолд Ротстайн любил их и говорил, что лучшего художника, чем Микеланджело, на свете не было и не будет. Джек сказал, чтобы Кики тоже посмотрела на эти картины, а то ведь «в искусстве ни бум-бум, стыдно даже». Но у великана была уродливая голова, да и вторая картинка с великаном и птицей ей не понравилась тоже, и вместо этих глупых картинок она стала смотреть на Джека. Вообще-то ей больше хотелось потрогать его, но она понимала, что делать этого не стоит, потому что сегодня у него что-то не ладилось, не было, видать, настроения. Начал-то он бодро, но потом сник. Наверное, ему необходим отдых.

На нее он старался не смотреть, она же не спускала с него глаз, но он продолжал смотреть в сторону, и тогда она встала и сказала:

— Пойду вниз посмотрю, не затвердела ли помадка.

— Надень на себя что-нибудь.

— Надену фартук.

— Возьми халат. На веранде могут быть люди.

— Они все в коттедже в бильярд режутся или в машине — дорогу стерегут.

— Не хочу, чтобы ты при посторонних нагишом бегала.

Она надела Алисин фартук, перевернув его наизнанку, чтобы Джек не узнал, и спустилась вниз. Посмотревшись в зеркало, она убедилась, что под фартуком и правда скрыто далеко не все, однако подглядывать за ней действительно было некому. Одеваться ей не хотелось. А то вдруг он захочет, и тогда придется раздеваться снова, да еще побыстрей, чтобы охота у него не пропала; впрочем, она постарается разжечь в нем искру, когда вернется, сделает все, что в ее силах. Она хотела, чтобы Джек видел ее всю, ощущал ее всю — и как можно чаще. Теперь этот дом принадлежал ей. Она победила Алису. Она владела Джеком. И не собиралась ни с кем его делить.

Помадка была еще мягкой. Кики ткнула в нее пальцем. Помадку она сварила Джеку, но вот беда: затвердевать она никак не желала. Стояла в холодильнике уже целые сутки, но была такая же мягкая, как в самые первые часы.

— Какую хочешь — с шоколадом или с паноча?[54]

— Паноча — это сливки с орехами, да?

— Да.

— Тогда с ней.

— Я тоже ее люблю.

— Кто это тебя научил готовить помадку?

— Мать. Это единственное, чему я у нее научилась. Я эту помадку уже лет пять-шесть не варила, но для тебя сделаю.

Кухня была оборудована по последнему слову техники: и морозильник, и миксер, и хромированная соковыжималка, и тостер. Однако как воспользоваться старым материнским рецептом приготовления помадки, Кики все равно не знала. Поэтому она вооружилась двумя рецептами, своим собственным и рецептом из кулинарной книги Алисы «Поваренная книга Фермерши Фэнни». Соединила их, сварила помадку, залила ее в жестяной противень и поставила на верхнюю полку холодильника. Но помадка не застывала. Кики попробовала ее через час, она была сладкой и вкусной — но по-прежнему мягкой. И сейчас оставалась такой же.

— Еще мягкая, — сказала она Джеку, поднявшись наверх. Она подошла к нему вплотную и сняла фартук. Но он ее не обнял.

— Поехали в ресторан, — сказал Джек и встал, перекатившись на другую сторону кровати. Он надел халат и пошел одеваться к себе в комнату. Даже при Алисе у него всегда была своя комната. Даже в гостинице он снимал себе отдельный номер, куда уходил после того, как они с Кики занимались любовью.

— Ты сердишься, потому что помадка не затвердела?

— Чепуха. У тебя есть другие достоинства.

— Хочешь, чтобы я готовила?

— Зачем? Тебе мало, что я сам готовлю?

Он действительно готовил. И как готовил! И рагу из цыпленка по-охотничьи, и жареного барашка с чесноком и пряностями. Пальчики оближешь! Джек все умел. А вот Кики умела только три вещи: немного танцевать, любить и быть красивой. Зато это удавалось ей в тысячу раз лучше, чем другим женщинам. Она знала в мужчинах толк, понимала их с полуслова. А они говорили ей, что в постели ей нет равных и что она красивая. Любили они говорить и о ее теле. Все они (и Джек в том числе) говорили ей, что в ней красиво все. Так что учиться готовить у Кики необходимости не было. Кухаркой, посудомойкой она себя сделать не даст, горбатиться ни на кого не станет. Да, она надевала фартук, но по-своему, на голое тело. Если б Джеку нужна была кухарка, он бы Алису не выставил. А Кики останется самой собой, особенной. Что в ней такого особенного, она, правда, и сама не знала. Она знала, что недостаточно умна, чтобы объяснить, почему это так. «Но это так, я особенная, — говорила она себе. — Разбираться в этом мне необязательно — я знаю это и живу этим».

Обо всем этом думала Кики, лежа голой в своей постели и дожидаясь, когда же наконец затвердеет помадка. Пару часов назад, после того как Джек встал и оделся, они ездили развлекаться, сначала ели бифштекс в ресторане «Нью-Йорк», одном из лучших в Катскилле, а потом выпивали в клубе Суинни, отличном кабачке. Но особенно хорошо и покойно ей было на обратном пути. Тогда она и почувствовала себя особенной. Они с Джеком сидели на заднем сиденье, машину вел Фогарти. Она держала Джека за руку, и они молча сидели рядышком — да, выпили они в тот вечер немало, но хорошо ей было не поэтому. Ей было хорошо оттого, что они наконец-то вместе — справедливость восторжествовала, и еще оттого, что разговаривать в эти минуты было необязательно.

Она вспомнила, как смотрела вперед, на дорогу, а потом опустила стекло и высунулась наружу — в этот момент ей показалось, что машина идет бесшумно, мотор не работает. Она не слышала шума, не видела ничего, кроме огней на дороге, погруженных в мрак фермерских домов и бескрайних полей, позолоченных только что вышедшей луной. В эту тихую, такую особенную ночь все небо усыпано было звездами — как на заказ. «Потрясно было» — так впоследствии описала Кики ту ночь и свое тогдашнее настроение — вплоть до того момента, как впереди возник этот грузовик.

Этот проклятый грузовик.

Надо же было ему ехать впереди них, по этой самой дороге!

И почему только Джек не поехал по другому шоссе?

Господи, все в ее жизни пошло бы как по маслу, не попадись им этот грузовик!


Когда Джек заметил в грузовике старика, хорошенько его рассмотрел, увидел в профиль его идиотскую деревенскую улыбочку, у него потемнело в глазах от злобы. Когда Фогарти сказал: «Это Стритер из Кейро — сидр возит. Но нам он не попался ни разу», Джек ощутил, что у него приливает к затылку кровь. Пистолета у него при себе не было, но он откинул крышку под изголовьем переднего сиденья, отстегнул пистолет 38-го калибра и, с облегчением вздохнув, приспустил стекло.