— Как-нибудь, когда сам во всем разберусь, я расскажу тебе об этом путешествии. Пока же меня интересует только одно: что думает о Джеке этот город?

— Зачем тебе?

— В чисто познавательных целях. Чтобы лучше понять, что собой представляет уголок земли, где и я иногда могу поживиться.

Уоррен посмотрел на меня, и его плоское голландское лицо показалось мне таким же желтым, как и его волосы. Он улыбался — ври, дескать, да не завирайся. Мы с ним давно научились читать выражение лиц друг друга, с тех пор, когда наши лица что-то еще выражали. Мы оба владели искусством простодушного смеха и презрительной гримасы, поджатых губ и ехидной улыбочки.

— Теперь я понял. Это он, — сказал Уоррен. — Он хочет знать, переменился ли город, как мы относимся к его новым проделкам. Вот что его беспокоит, да?

— О чем ты?

— Ладно, Маркус, не хочешь играть в открытую — не играй. Пошли, я тебе кое-что покажу.

И Уоррен ван Десен устроил мне экскурсию по памятным местам Джека-Брильянта: вот гараж, который использовали под склад братья Клементе, пока Джек не спугнул их из пивного бизнеса. Вон на той улице находился склад агента по продаже безалкогольных напитков — этот склад тоже достался Джеку. Для меня все это было новостью. А впрочем, если уж задался целью монополизировать рынок, монополизируй все без разбора — другого пути нет.

Затем Уоррен завернул в клуб «Олень» и подвел меня к стойке. Я заказал стакан минеральной воды, Уоррен — пива, после чего он показал мне на бармена, которому можно было дать и двадцать восемь, и сорок пять лет; у него была мускулистая шея, большие, загнутые уши и хохолок на темени. Звали бармена Фрэнк Дюбуа, и Уоррен сказал, что человек он абсолютно неподкупный, прямой потомок гугенотов и первоклассный бармен.

— Я хотел рассказать Маркусу о том, как тебе нанесли визит мальчики Брильянта, — сказал ему Уоррен, — но у тебя наверняка получится лучше.

Готовясь поведать свою историю в четырехсотый раз, Дюбуа набрал полную грудь воздуха и начал:

— Входят они, значит, в бар, заходят за стойку, вот сюда, откручивают пивной кран и выкатывают бочку за дверь. «Вы что?! — говорю им. — Вы что делаете?» Тогда один из них ткнул мне в лицо пистолетом и говорит: «А вы, — говорит, — плохим пивом торгуете, мы вам утром хорошее, канадское завезем». — «Спасибо, — говорю, — только как быть сегодня вечером? Сегодня-то что ребята пить будут?» — «Это — не будут», — говорит один из них и стреляет в другую бочку, ту, что осталась. Раньше я их ни разу не видел — не видел и видеть не хочу. Потом еще двое зашли с другого конца и давай палить по бочкам, что в углу стоят. Нам с Питером Гресселом пришлось потом полдня пол тереть — столько пива разлилось. Жуть!

— А того, кто вам в лицо дулом пистолета ткнул, вы знаете? — спросил я.

— Еще бы не знать. Джо Фогарти. Они его Лихачом зовут. Нервный такой. Он в этом городе давно. Я его часто в банде Брильянта видал.

— Когда все это было?

— В прошлую пятницу, часов в одиннадцать вечера. Пришлось закрываться и домой идти. Пива-то не осталось. Да и посетителей тоже — разбежались все до одного.

— А пиво, которое сейчас Уоррен пьет, то что надо?

— Это — что надо, могу поручиться, браток. Кто ж хочет, чтоб в тебя пушкой тыкали? Здесь уважают мир и покой. С Джеком-Брильянтом никто связываться не станет, а он ведь член этого клуба. До той пятницы все шло хорошо, он даже взносы платил, все были им довольны… Уж не знаю, как на это другие члены клуба посмотрят…

Хорошенькое дело. Если Джек позволяет своим людям угрожать пистолетами в собственном клубе, то в каком же клубе можно чувствовать себя в безопасности? Дюбуа прошел в конец стойки, и Уоррен спокойно сказал:

— Многие считают такого рода проделки неприемлемыми, Маркус.

— Что значит «считают неприемлемыми»?

— А ты подумай.

— Создадут «комитеты бдительности», да?

— Возможно, хотя и маловероятно — не те это люди. Да и не созрели они еще для этого.

— В каком смысле «не те»?

— Все тебе расскажи. Но они, в отличие от Фрэнка, за себя постоять могут.

— Ты все это к тому, что против Джека зреет недовольство — смутное, скрытое, еще никак не оформленное. Люди думают, чем ответить Джеку, да?

— Не такое уж это недовольство скрытое. И не только думают.

— Уоррен, ты рассказываешь мне далеко не все. Я-то рассчитывал на твою прямоту. Какой прок во всех этих загадках, черт побери?

— А какой прок в твоем Джеке-Брильянте, черт побери?

Над этим вопросом я бился уже давно, с самого начала. Судя по выражению лица Уоррена ван Десена, он ответ на этот вопрос знал, а вот я не узнаю никогда. Ван Десен ошибался.

Джек-подкаблучник

Когда полиция обыскивала дом Джека незадолго до его смерти, кто-то подобрал с пола кусок штукатурки, обклеенной с одной стороны старыми полосатыми тиковыми обоями. На обоях было проставлено около тридцати значков, которые полиция сочла кодовой нумерацией поставок спиртного, и этот кусок штукатурки сохранила вместе с зашифрованными записями и картотекой с именами клиентов и посредников — как в самих Соединенных Штатах, так и еще в пяти-шести странах.

Про штукатурку я спросил Алису незадолго до того, как ее убили, — штукатурка оказалась среди вещей, которые, благодаря моему вмешательству, ей вернули после смерти Джека. Увидев ее, она негромко рассмеялась и сказала, что значки эти нанесла она сама в первые дни после свадьбы и что проводили они с Джеком эти дни в Атлантик-Сити, в отеле; номер они покидали, только чтобы поесть, и совокупились за эти дни двадцать пять раз. После первых пяти, рассказывала Алиса, она поняла, что это только начало, и стала вести счет на стене, возле кровати. А когда они уезжали, Джек взял из машины монтировку и выломал кусок штукатурки с имевшимися на ней зарубками. Хранилась штукатурка у них в комоде, где ее полиция и обнаружила. Алиса заставила Джека дать администратору гостиницы двадцать пять долларов за сломанную стену. Доллар за каждую зарубку. Проститутке он бы заплатил вдвое больше.

Я вспомнил слова Уоррена ван Десена о том, что в Катскилле не понимали, почему Алиса не уходит от Джека. На это у нее были свои основания. Ее память походила на эти зарубки. Она нежно любила этого человека, отдавала ему всю себя, и никто другой был ей не нужен. Любила она не только его самого, но и то, как она его любила, то, как это выглядело со стороны. Сидя после «Монтичелло» у его изголовья, нашептывая ему ласковые слова, в то время как репортеры жадно приникли к дверям, а медсестры и санитары шушукались с ищейками из бульварных газет, она набрала немало очков. Алиса героиня. Любящая Алиса. Алиса паинька. Когда приходит беда, они всегда возвращаются к своим женам. Верная супруга. Обманутая — но преданная. Алиса зла не держит. Величайшая из гангстерских жен. Образец супружеской добродетели. За всю свою жизнь не сделала ничего плохого. Лучшая половина этого прохвоста. Ладно, ладно…

Пока она была в Нью-Йорке, Техасец Гинан предоставил в ее распоряжение машину с шофером, чтобы не ловить такси по дороге в больницу и из больницы. Поначалу журналисты рвали на части Кики, но потом перекинулись на Алису, которую увидели в полиции (там-то Кики и Алиса и встретились — злобно покосились друг на друга и промолчали). Репортеры попытались выжать из Алисы все что можно, однако она им подыгрывать не стала.

«Вы знали про красотку Робертс?»

«Нет».

«А про его друзей?»

«У него было много друзей. Вряд ли я знала их всех».

«А про врагов?»

«У него не было врагов».

Провести Алису было не так-то просто, в рекламе она не нуждалась — тогда, во всяком случае. Она понимала: будет она говорить или нет — огласки не избежать все равно.

— Знаешь, — сказала она мне после стрельбы в «Монтичелло», — я почти не говорю с ним про Мэрион. Так, мимоходом — чтобы он понимал, что для меня это не трагедия, что я выше этого. Я стараюсь быть с ним как можно ласковей. Улыбаюсь ему изо всех сил и говорю, что помню про зарубки, — пусть полежит, поест себя поедом.


Она сказала, что часто думает про свой старый сон, будто у Джона вторая жена, и про то, что не поняла тогда его смысл, даже после того, как рассказала его Джону. Этот сон ей приснился, когда у них еще было все хорошо; незадолго до того в него впервые стреляли, это было на Пятой авеню, и он испугался, что умрет, не сделав то, что себе наметил. Да, в своем «Театральном клубе» у него были девочки. Она это знала и совершенно не беспокоилась: что ей, Алисе Брильянт, жене Джека-Брильянта, какие-то там девочки! Алиса Брильянт была в его жизни одной-единственной. Настоящей. Единственной и неповторимой. Женой. Не забудь, Джон Брильянт, — женой. Женой на всю жизнь.

Как-то вечером, сидя в гостиной на подлокотнике его кресла, она рассказала ему, что ей приснилось, будто он привел домой другую жену. Стоит рядом с какой-то женщиной и говорит Алисе: «С этого дня мы будем все вместе». А Алиса говорит: «Но не на свадебной фотографии». Но, даже сказав ему «нет», она понимала, что это не «нет». Если ее Джон чего-то хотел, она никогда не могла сказать «нет». Потом та, другая жена вошла и стала что-то делать по дому, то, что обычно делала Алиса. Выслушав ее рассказ, он сказал: «Алиса, я люблю только тебя, больше никого». А Алиса ему: «Нет, у тебя другая жена». И они оба засмеялись, когда он сказал ей: «Алиса, мы будем вместе, пока не умрем».

Алиса не думала, что ее сон когда-нибудь сбудется. Да, возможно, он и бывал когда-нибудь с женщиной. Но переехать в отель, содержать женщину постоянно, видеть ее через каких-нибудь два-три часа после того, как он видел Алису, а может, и был с Алисой, — это ужасно. Однако нельзя сказать, чтобы это совсем не укладывалось у нее в голове. Для такого человека, как Алиса, которая знала, что думают, хотят, делают и не делают на Бродвее, в голове укладывалось абсолютно все. Алиса отлично, как мало кто, разбиралась в жизни и знала, что часто происходит такое, чего и предположить нельзя, — а потому готовила себя к самому худшему. Готовиться к худшему ей помогал молитвенник, где имелись молитвы за больных, за умирающих, за спокойную смерть, за упокоившихся, за почивших праведников, за души в Чистилище, за окончание земного пути, за освобождение из очистительного пламени. Она знала, что всему виной пагубная страсть Джона, а потому сидела у его изголовья и читала «Молитву о преодолении страстей и достижении совершенства»: «Ты, прошедший через неисчислимые страдания, дай Джеку сил и мужества справиться с греховными страстями, что овладели его сердцем, дабы возненавидел он всякий грех и стал святым».