Джека я застал в хорошем настроении; его кровать стояла у окна, и до него доносился городской шум: рев болельщиков, идущих из Мэдисон-Сквер-Гарден после бокса; визг тормозов и автомобильные гудки с Бродвея, сирены, колокола, вопли и крики города, который своей «джекофонией» стремился утешить Джека — других утешений в течение ближайших двух-трех месяцев у него не предвиделось, ибо организм Джека-Брильянта в настоящий момент играл в пятнашки с рубцами, абсцессами и воспалением легких, которые от природы были у него толще оберточной бумаги.

Письма, адресованные Джеку, доставлялись в больницу целыми мешками, в первые недели пришло несколько сот писем, в дальнейшем число это несколько сократилось, однако меньше двадцати пяти в день на протяжении месяца не было ни разу. Авторы очень многих писем делились с Джеком душещипательными историями из своей жизни и обращались к нему со слезными просьбами составить завещание в их пользу. Второе место занимали письма с пожеланиями скорейшего выздоровления, а третье — с проклятиями в его адрес: «подлая собака», «грязный подонок» — таких, впрочем, было совсем немного. Женщины обращались к нему по-матерински, прощали все грехи, а бывало, теряли даже над собой контроль: «Пожалуйста, приезжай ко мне домой, как только встанешь с постели, и я тебя так покатаю, что ты про все болезни забудешь. В первый раз ты сможешь взять меня на обеденном столе, потом — в ванной, в нашем новом зеленом кресле, а в третий раз (я знаю, ты сможешь овладеть мною трижды) — на нашем с мужем супружеском ложе».

«Будь добр, когда тебе станет лучше, пожалуйста, приезжай и утопи наших шестерых котят, — писала другая корреспондентка. — Мой муж обанкротился, и мы не можем кормить лишние шесть ртов — не на детях же экономить. Я ужасная трусиха и убить их сама не решаюсь, а ты, я знаю, такой сильный, ты не откажешь…»

«Я разработал план, как вывести букмекера, у которого я играю, на чистую воду, — писал посетитель ипподрома. — Но для этого мне, сам понимаешь, понадобится твоя защита — надеюсь, ты мне не откажешь и мы будем действовать сообща».

«Дорогой мистер Брильянт, — писала еще одна женщина, — я всю жизнь ради своего сыночка спину гну. А он у меня — хуже некуда. Хоть бы помер поскорей. Сделай доброе дело — пристрели ты его ради меня. Я заплачу сколько скажешь — у меня целых пятьдесят пять долларов отложено. Будет ему наука: мать его родила, всю жизнь ради него вкалывает, а он… Зовут его Томми».

«Уважаемый сэр, — говорилось в одном письме. — Из газет я узнал, что Вы — профессиональный убийца, и решил просить Вас помочь мне уйти из жизни. Полагаю, что к человеку Вашей профессии обращаются с подобными просьбами многие из тех, для кого земное существование стало непереносимым. Мне бы хотелось умереть, лежа в растопленном жиру слабо зажаренного ягненка, в своей мраморной ванне. Лягу я так, чтобы нижняя часть туловища была на поверхности, поэтому Вы будете иметь возможность стрелять мне в анус мелкокалиберными пулями с интервалом в тридцать секунд, пока я не скончаюсь».

Одну посылку перехватила полиция, решив, что кто-то задался целью осуществить одну из многочисленных угроз прикончить Джека в больнице. Однако, как выяснилось, отправила эту посылку восьмилетняя школьница из Рединга, штат Пенсильвания; она послала Джеку унцию святого елея из усыпальницы святой Анны Бопрейской.

«Я прочла, что в мистера Брильянта стреляли и что у него парализована рука, а меня в школе всегда учили помогать обездоленным», — заявила она в полиции.

«Ишь ты, пигалица! — сказал Джек. — Это я-то обездоленный?!»


На улице, под окнами больницы, нередко собирались поклонники Джека. Из проезжавшего мимо туристического автобуса раздавался голос гида: «А справа от вас, друзья, — больница, где в настоящий момент умирает знаменитый еврейский гангстер Джек-Брильянт», и туристы начинали вертеть головами, но, сколько бы они ни вытягивали шеи, им все равно никогда не увидеть, как дрожит у «еврейского гангстера» во сне губа, и как в каштановой шевелюре завелось несколько седых волос, и как под глазами набухли мешки сурового жизненного опыта, и как торчат у него уши, и как между глаз, прямо над носом пролегла у него борозда треволнений; им никогда не увидеть этот нос: крючковатый, греческий, а не еврейский, и не как у Барримора,[42] — вполне приличный нос, который Джеку удалось сохранить в целости и сохранности и который теперь, похрапывая, выпускал из ноздрей воздух. Джек похудел на двенадцать фунтов и весил теперь всего сто сорок вместо обычных ста пятидесяти двух, рост же у него остался прежним — пять футов и десять с половиной дюймов. Я сидел у его кровати, а в кармане у меня лежало готовое завещание, которое я принес ему на подпись. Как и все американцы, он громко сопел во сне.

Пока Джек спал, я обнаружил у него на тумбочке, под молитвенником, «символ веры», который показался мне не менее случайным, чем наше с ним увлечение Рабле. И тут я лишний раз убедился, что нас с ним что-то роднит, что над нашими отношениями витает некий дух. Вот что я прочел в этом «символе веры»:

«Ты нанес огромный вред этой земле, расправляясь с Божьими созданиями без Его соизволения; ты не только убил и сожрал живность лесную и полевую — но ты поднял руку на человека, созданного по образу и подобию Божьему, за что заслуживаешь виселицы как опаснейший вор и убийца; все взывают ко мне, ищут от тебя защиты. Но я, Братец Волк, помирю тебя с ними, я добьюсь того, чтобы жители этого города содержали тебя до конца дней твоих, дабы ты не испытывал более голода, — ибо я-то знаю: весь этот вред ты нанес, только чтобы насытиться…»[43]

Эти строки как нельзя лучше согласовывались с моим тайным замыслом забыть Чарли Нортрепа точно так же, как забыли его остальные. Его имя сошло с первой полосы, превратилось в придаточное предложение при главном — Джеке и его великолепной истории. Спасибо, Чарли, что уделил нам столько времени. В самом деле, что за сценарий без трупа, да еще обезглавленного и сожженного дотла? Прости, Чарли, но сейчас мы должны вознести Господу молитву за Джека.

Помню, как тогда у меня мелькнула мысль, что, может, было бы лучше, если б Джек вообще не проснулся. Помню и то, как он, проснувшись, лежит перебинтованный, точно мумия, с ног до головы и во все глаза на меня смотрит.

— А, Маркус, — сказал он, — приятно проснуться и увидеть друга, а не полицейскую ищейку. Как прибор? Не жалуешься?

— Стоит по стойке «смирно», — ответил я.

Джек рассмеялся, но лицо у него тут же скривилось от боли.

— Мне снилось, что я разговариваю с Богом, — сказал он. — Я не шучу.

— Угу.

— Почему, черт возьми, я не умер? Ты это как понимаешь?

— Убийцы стрелять не умеют? Или ты еще не готов к смерти?

— Нет, это потому, что на меня сошла Божья Благодать.

— Вот как? Тебе что, сам Господь об этом сказал?

— Я в этом убежден. Раньше я думал, что в двадцать пятом мне просто повезло. Потом, когда Оги на тот свет отправили, а меня не удалось, я подумал, что все дело в том, что у меня богатырское здоровье. А теперь я знаю: выжил я только потому, что Господь не хочет, чтобы я умирал.

Он полулежал в постели, перед ним, на белом столике, был раскрыт молитвенник в черном переплете, а в головах, на спинке висели четки — блестящие черные бусинки на белом фоне кровати. Белое и черное. Интересно, а сам Джек ощущал этот контраст? Уверен, он сам его создал.

— Ты заболел святостью.

— Нет, не в этом дело.

— Подхватил эту болезнь точно так же, как собаки подхватывают блох. С теми, кого хотели убить, это случается. Не зря же, состарившись, диктаторы сближаются с церковью. Это что-то вроде инвазии. Осмотрись вокруг.

Над кроватью Алиса повесила распятье, а на подоконник поставила статуэтку Мадонны. В палате уже перебывало несколько священников; первый, никому не известный, внимательно выслушал исповедь Джека и поинтересовался, кто в него стрелял. Даже находясь в полубреду, Джек распознал в «святом отце» подосланного Дивейном осведомителя. Следующим священником был друг Алисы из Балтимора; этот отказался назвать газетчикам свое имя, утешил Джека, сквозь пелену снотворного благословил его, после чего сообщил прессе: «Не задавайте мне вопросов об этом несчастном страдальце. Я все равно ничего вам не скажу». А затем явился добрейший отец Скелли из Кейро; благодаря Джеку под сводами его храма играла теперь божественная музыка.

— Господь не забудет, что ты дал нам новый орган, — сказал воскресающему Джеку святой отец.

— Даст ли нам Господь новый орган, когда наш выйдет из строя, вот в чем вопрос, — отозвался Джек.

Ему Джек исповедовался, лежа между двух букетов роз, которые Алиса меняла два раза в неделю, пока Джек не сказал, что в палате пахнет, как на поминках,[44] и тогда розы она заменила геранью в горшках, а на тумбочку у постели поставила искусственную розу в вазе.

— А я-то думал, ты со всем этим завязал, — сказал я. — Думал, у тебя теперь другие заботы.

— А что, по-твоему, мне делать, когда в меня выпускают пять пуль, а я не умираю?! Поневоле начинаешь думать, что неспроста меня жить оставили.

— Оставили на десерт, да? Для меня это классика, Джек. Стоит изрешетить человека пулями — и он становится святым.

— А ты со своими воскресными завтраками? Молчал бы уж, папа римский!

— Не папа римский, а демократ из Олбани. Ничего не поделаешь, таковы условия игры.

— Ты, значит, демократ, а я заболел святостью, так? Что ж, против такой болезни я не против.

— То-то и видно: исповеди, молитвы, попы. Вот что бывает, когда сам в себя стреляешь.

— Не понял.

— Я сразу сообразил, что ты все это сам подстроил.

— Что я подстроил?!