— Спасибо за доверие, но я вовсе не стремлюсь овладеть какой-то информацией. Ни сейчас, ни в будущем.

— Знаю. Ты бы из меня ни одной запятой не вытянул, если б я сам не хотел ее тебе дать. Говорю же, хочу чтобы ты знал, с кем имеешь дело. Кто я теперь и кем был раньше. Я переменился, ты это понял? Я проделал длинный путь. Длинный, черт возьми, путь. Не всю же жизнь шпаной быть!

— Я понимаю, что ты хочешь сказать.

— Думаю, понимаешь. Слушаешь ты неплохо. Людям надо, чтобы их слушали.

— Я за это деньги получаю.

— Сейчас не о деньгах речь. Я не о том.

— А я о том. Такой, как я, покупается и продается. Поэтому я и изучал законы. Я слушаю не за бесплатно. Большей частью. Бывает, правда, я слушаю по причине, которая к деньгам не относится. Ты-то имеешь в виду именно этот случай, я знаю.

— И я знаю, что ты знаешь, сукин ты сын. Знаю с того самого вечера, когда ты раскусил Джолсона. Я знаю, что говоришь ты на моем языке. Поэтому я и послал тогда тебе ящик виски.

— Какой же ты прозорливый.

— Еще бы. А что это слово значит?

— Тебе знать не обязательно.

— А не много ли ты на себя берешь, сморчок судейский?

Но слова эти он произнес со смехом.


Мои воспоминания о первых днях Джека в Европе похожи на почтовые открытки с видами. На первой он спускается с «Бельгенланда» в сопровождении двух вежливых, но нервных бельгийских жандармов в погонах и в эффектных, похожих на ведра картузах. Он рассчитывал улизнуть с корабля в одиночестве и встретиться с нами позже, однако услужливые пассажиры показали на него полицейским, и те задержали его у трапа.

Джек за ними последовал, однако не обошлось без словесной перебранки, в которой он стойко, с невинным видом профессионального мошенника отстаивал свои права американского гражданина. На этой «открытке» Джек — в бежевом костюме и в белой шляпе, полицейский держит его за левый локоть, чуть отведя его в сторону. Сам полицейский идет чуть сзади, второй же, офицер, держится поодаль, так, словно он тут ни при чем. Первое, что бросается в глаза, — это головные уборы: полицейские картузы и широкополая белая шляпа Джека. Полицейские отвели негодующего гангстера в авто, посадили на заднее сиденье, а сами сели по бокам. Вокруг собралась небольшая толпа. Проехав по набережной, машина свернула за угол — навстречу целой армии, готовой встать на защиту Фландрии от боша-бутлегера. Целые поля алых маков и кресты на надгробиях встали плечом к плечу, чтобы дать захватчику достойный отпор. Поодаль стояли четыре бронетранспортера, а также шесть машин, таких же, как та, в которую посадили Джека; в каждой — по четыре человека, и еще как минимум полсотни патрульных, вооруженных дубинками или винтовками.

Вот какую угрозу представлял собой Джек. Бельгию мы покинули на следующий день — «эти хамы», как назвал их Джек, приняли наконец решение: Джек должен выехать из страны на поезде. Местом назначения Джек избрал Германию, и мы купили билеты. Американское посольство, как говорится, палец о палец не ударило, и Джека вывезли на границу в район Аахена, где бельгийская полиция осталась позади, а ее сменила немецкая Polizei.[30]

Открытка номер два: Джека держат за руки двое дюжих немцев в штатском, а он повернулся ко мне, лицо искажено злобой, кричит: «Черт возьми, Маркус, достань мне адвоката!»


Вместо того чтобы отдать деньги Красавчику Уилли, Джек передал сто восемьдесят тысяч мне — часть зашив в пояс, от которого у меня сразу же начались рези в желудке, а часть вложив в томик моего Эрнеста Димне «Искусство думать», откуда мы предварительно вырвали большую часть страниц. В книге я спрятал тридцать тысяч тысячными купюрами, а саму книгу положил в карман клетчатого спортивного пиджака, где она пролежала до самого Олбани. Деньги, которые не уместились в книгу и в пояс, мы сложили в сверток и припрятали в потайное отделение чемодана, предназначенного для провоза драгоценностей. И чемодан этот тоже достался мне.


Полиция тем временем упорно продолжала зондировать дно в озерах по всему Катскиллу, пренебрегая разумным советом осмотреть участок дороги длиной в шесть миль возле Соджертис, который заасфальтировали на следующий день после исчезновения Чарли.

В доме Джека был обыск. Алиса куда-то подевалась. Обрез и винтовку, найденные в чулане, конфисковали. В доме полицейские застали полураздетого Фогарти с пышногрудой (и тоже полураздетой) официанткой из Катскилла.

Жизнь продолжалась.


Я заметил, что от Джека в какие-то минуты, когда, например, он стоит в тени, словно исходило свечение. Вероятно, я и сейчас не в своем уме, ибо хорошо помню, что свечение это усилилось, когда Джек сказал, что я должен иметь при себе пистолет для самозащиты (на самом-то деле, чтобы защищать его собственные деньги). Он протянул мне пистолет, но я отказался.

— Деньги я возьму, — сказал я, — но защищать их не стану. Если ты боишься, что у меня они не будут в безопасности, отдай их графу, пусть везет деньги домой он.

Что же до исходившего от Джека свечения, то я где-то читал о попытках доказать, что в этом феномене нет ничего мистического. Ученые утверждают, что им удалось сфотографировать энергию, исходившую от цветов и листьев. Сначала они фотографировали живые цветы, а потом срезали их и фотографировали вновь и вновь в процессе умирания. По мнению ученых, интенсивный свет, излучаемый живым цветком или листьями, и есть энергия, и по мере высыхания растения его свечение постепенно тускнеет, пока наконец не прекращается вовсе.

Я уже говорил об энергии, которую излучал Джек в то памятное воскресенье в Катскилле. Свечение явилось лишним доказательством этой энергии, что в конечном счете убедило меня: в действительности миром правят вовсе не таланты, а энергетики. В результате одиночества или поражения некоторые впадают в меланхолию, даже в кататонию, распространенным симптомом которой является неподвижность. Джек же, несмотря на участившиеся поражения и одиночество, был неудержим: с раздражением реагировал на удары судьбы, пытался как мог убеждать, подкупать, улещивать, угрожать. В Аахене он пустился в спор с немецкими полицейскими: да, говорил он, зовут меня так же, как и знаменитого гангстера, но мы — разные люди. Когда же ему не поверили, он, поразив всех, исполнил в проходе вагона первого класса настоящий индейский танец. Вот она, творческая мощь негодующего лжеца!

Надев пояс с деньгами, я тоже ощутил — хорошо это помню — небывалый прилив энергии, которая хранилась до времени в тайниках моей психики. Из стороннего наблюдателя я превратился в соучастника — и последствия этого превращения оказались самыми неожиданными. Я испытал потребность напиться, расслабиться, что и сделал.

В баре я обнаружил женщину, за которой приударил пару дней назад, и уговорил ее спуститься ко мне в каюту. Меня охватил такой приступ желания, что я не стал раздевать ни ее, ни себя, а просто задрал ей платье, приспустил трусы и, не дав ей даже лечь, вошел в нее, порвав до крови и ее, и себя. Я даже не знал, как ее звали. Не помню ни цвета ее волос, ни черт лица, ни слов, которые она говорила, — зато в память навечно врезался ее лобок, цвет волос на лобке, его форма — в то мгновение, когда я его штурмовал.


Никто, даже Красавчик Уилли, не мог заподозрить, что Несметные Богатства припрятаны у меня. Когда мы ехали в поезде из Бельгии в Германию, я, словно бы невзначай, задал Красавчику этот сакраментальный вопрос.

— Кстати, — спросил я, когда мы сидели в баре и выпивали, — Джек так и не отдал тебе деньги Бьондо?

Красавчик пристыженно, по-собачьи взглянул на меня, в эту минуту он весь как-то сник, поблек, с него разом сошли весь лоск и красота — мелкий жулик, и только.

Берлинского адвоката, с которым я связался, когда Джека задержали в Ахене и посадили на четыре дня в тюрьму, называли Шварцкопфом[31] с легкой руки одного немецкого детектива, который испытал к Джеку симпатию и говорил с ним по-английски, называя его der Schack,[32] странной кличкой, закрепившейся за ним в немецкой прессе. (Французы называли его «Джек-мсье-Дьяман, а итальянцы — «Джованни Дьяманте»,[33] для англичан же он был «Пройдохой Джекки»).

Шварцкопф оказался одним из самых крупных берлинских юристов, ведущих уголовные дела, однако и ему не удалось отложить высылку Джека хотя бы на день. Не удалось ему и посадить Джека на пароход, который отплывал из Бремена и на который я уже заказал нам с Джеком билеты. Когда выяснилось, что Германия — «не проходной двор», на пароходе тоже сказали «нет».

Джек тем не менее с поражением не смирился и, заплатив Шварцкопфу тысячу долларов, уполномочил его подать в суд на немецкое правительство за дурное обращение и издержки, а также «дать кому надо», чтобы иметь возможность, когда страсти улягутся, вновь приехать в Германию. Джек не сдавался даже в тех ситуациях, когда любой на его месте прекратил бы сопротивление.

В сад с пальмами бременского отеля, где остановился Джек, Шварцкопф пришел не один; он привел своего племянника, молодого полупьяного драматурга по имени Вейссберг, который, в свою очередь, привел уличную (уличней не бывает) девицу, неопрятную шлюшку с маленькой грудью, без лифчика и со жвачкой во рту, — за все время шлюшка произнесла лишь три слова — в самом конце беседы она погладила шелковистые черные усы Вейссберга и назвала его «Mein shӧner Scheizekopf».[34]

Вейссберг был автором нашумевшей пьесы из жизни берлинских грабителей, сводников и воров, однако с преступником столь высокого ранга, как Джек, ему прежде встречаться не доводилось, и он упросил Шварцкопфа их познакомить. Скрипач и аккордеонист исполняли Штрауса, который идеально соответствовал атмосфере сада с пальмами, а мы сидели под открытом небом и пили шнапс и Dunkelbock.[35] Столики были небольшие, и Красавчик Уилли и граф (на этот раз при пистолетах были оба) сидели, как в свое время Фогарти и Гусь, отдельно от нас. Джека, как и расположившихся вокруг немецких аристократов, отличало тонкое классовое чутье.