Ребятам было понятно.

В те дни Джек пользовался колоссальной популярностью. Около четырехсот англичан пришли на причал в половине седьмого утра, чтобы хоть мельком увидать своего кумира. Пресса всех западных стран подробно, день за днем, информировала своих читателей о нашем морском путешествии; имя Джека не сходило с первых страниц газет, как будто он был Бэрдом или Пири,[25] и интерес вызывало ничуть не меньший. Одна охочая до сенсации английская газетенка за два дня до нашего прибытия в Англию напечатала интервью с Джеком, которое он «дал нашему корреспонденту по телефону». «Я нахожусь в Лондоне с тайной миссией», — заявлял Джек в выдуманном от начала до конца телефонном разговоре.

Таким образом, газетчики, вознося Джека до ранга королевских особ, героев и кинозвезд, прославляя его, создали его словно бы заново. В каждом посвященном ему материале они придумывали нового, непохожего, все более устрашающего Джека, заставляя его совершать преступления, которые он не совершал, приукрашивая историю его жизни, облагораживая его, пытаясь разобраться не в нем самом, а в том образе, который они же сами создали. За то время, что мы пересекли океан, Джек-Брильянт словно бы размножился, стал плодом коллективного творчества. Всю свою жизнь Джек сам вершил себе славу — теперь слава вершила его самого. Спустя год он говорил журналистам, уже другим, что «реклама помогает новичку», вполне отдавая себе отчет в том, сколь пагубной может оказаться такая помощь. Тогда же он искал славы, жаждал ее, ловил ее пересохшими губами, алкал всенародной любви, умирал от желания стать наконец всеобщим баловнем.

Через пятнадцать минут он закончил пресс-конференцию, заявив, что ему пора одеваться. Журналисты поднялись на палубу, и вскоре Джек к ним присоединился; на этот раз на нем был голубой, в полоску костюм, широкополая белая фетровая шляпа, черные спортивные туфли крошечного размера, фиолетовый галстук, а в петлице — значок члена Американского общества франкмасонов.

— Привет, ребята! — сказал он. — Какие проблемы?

Они поговорили еще минут пятнадцать, в том числе и о масонском значке, по поводу которого после ухода журналистов Джек рассказал мне следующее.

Оказывается, масоном он стал благодаря Чарли Нортрепу. Как-то, это было еще в середине двадцатых, Джек играл в карты в задней комнате своего роскошного, расписанного оранжево-черными цветами «Театрального клуба» в Бронксе. Чарли тоже присутствовал, но не играл. Во время игры Джека почему-то заинтересовало, с какой это стати валета называют «джеком», и Чарли объяснил ему, какова символическая роль валета, то есть кавалера, в придворной иерархии.

Рассказал Чарли Джеку и о масонах, их символике, чем буквально раскрыл ему глаза на мир. Джек требовал от друга все новых и новых подробностей, а затем настоял, чтобы тот рекомендовал его для вступления в орден. В масоны Джек вступил без сучка и задоринки, но готовился тщательно, изучал таинственные письмена, которые приходилось запоминать наизусть. Масонские книги, которые достались мне после его смерти, пестрят его пометками и записями на полях.

Под одним из разделов старинного обряда посвящения в члены ордена тамплиеров, где совершается христоподобное паломничество через красную, синюю, черную, а затем, напоследок, белую завесу храма, Джек подписал: «Здорово. Напоминает один мой сон».


После встречи с английскими журналистами Джек пожаловался мне на чесотку: его руки были покрыты маленькими красными пятнышками, из которых при нажатии вытекала бесцветная жидкость; лопнувшие гнойнички саднили, как будто на кожу капнули кислотой. Один пассажир, упражняясь в стрельбе по тарелочкам, ухитрился отстрелить себе три пальца на ноге и обвинил Джека в том, что тот сглазил его ружье. Вдобавок библиотекарша из Миннеаполиса вскрыла себе вены, но в последний момент решила не умирать и позвала на помощь. О ее несчастной любви знал вскоре весь пароход. После этого я увидел Джека на палубе с четками в руках — никогда не знал, что он носит четки. Он не молился — накрутил четки на пальцы и смотрел на них с отсутствующим видом, как будто видел этот предмет впервые в жизни.


Вечером, когда мы приближались к Плимуту, в каюту Брильянта спустился стюард и передал ему, со слов капитана, что британские власти объявили Джека персоной нон грата. Иными словами, «проваливай, шпана!». Эта информация окончательно выбила Джека из колеи, ведь все наши планы оказывались под угрозой. Как теперь попасть в Бельгию? А в Германию?

Джек зашел ко мне и позвал подняться на палубу поговорить. «У стен есть уши», — любил повторять он. Мы поднялись наверх на прогулочную палубу, где в это позднее время прохлаждались, жадно вдыхая свежий морской воздух, лишь несколько страдающих бессонницей пассажиров. Мне запомнилась больная ревматизмом старуха аристократка, которая свято верила в лечебные свойства свежего воздуха, а потому покидала свой шезлонг только во время шторма или еды, а также чтобы немного поспать и, уж наверно, справить нужду. Она жевала табак и то и дело сплевывала маленькие кровавые сгустки в оловянную плевательницу, стоявшую рядом с ее шезлонгом. Плевалась она по-женски, не раскрывая рта, сквозь крепко сжатые тонкие губы.

Аристократка была единственной свидетельницей нашего с Джеком ночного разговора; мы ходили взад-вперед по опустевшей палубе, беседовали и вслушивались в тишину, которая периодически нарушалась лишь старухиными плевками да плеском волн за бортом. Вначале мы только и говорили, что о нежелании английских властей впустить Джека, но затем он решил перейти к делу.

— Маркус, окажи мне услугу.

— Законную?

— Нет.

— Я так и думал. Драгоценности. Я же сказал, чтобы вы меня в это дело не впутывали.

— Послушай, это ведь большие деньги. Ты веришь в деньги?

— Верю.

— И я верю.

— Но я не хочу из-за них садиться за решетку.

— И много ты знаешь адвокатов, которые сели за решетку?

— Кое-кого знаю. И потом, мы же с тобой сейчас не в Олбани.

— Я уже давно тебе говорил, что в душе ты вор.

— При чем тут это? О воровстве же речь не идет.

— Верно. Я просто тебе предлагаю. Можешь не соглашаться, если не хочешь.

И Джек достал из внутреннего кармана пиджака длинную изящную коробочку и, остановившись под фонарем, раскрыл ее: брильянты, кольца, ожерелья. Какой-то вор украл их, продал, и они попали к Джеку, вездесущему Джеку, который теперь хотел перепродать их в Европе. Я понимал, что сам он эти драгоценности не украл. И не потому, что Джек был выше этого, — просто занимался другим. Грабежом он больше не промышлял; подростком воровал, но неудачно и со временем выучился тому ремеслу, что больше всего соответствовало его таланту, — не воровать, а угрожать.

— Много места они не занимают, — сказал Джек.

Я кивнул и ничего не ответил.

— Хотел сбыть их в Брюсселе, но держать их столько времени у себя опасно… Нет, ты только взгляни! — И он вынул из коробки рубин. — Знаменитая, говорят, штука, а владелец вроде бы еще более знаменит, чем камень.

— Нет, это не для меня.

— В моем чемодане для этих игрушек есть специальное отделение. Пронести их через таможню ничего не стоит. Только не мне. Мне сейчас рисковать никак нельзя.

Я подбросил рубин на ладони. У ПРЕУСПЕВАЮЩЕГО АДВОКАТА ШТАТА НЬЮ-ЙОРК ОБНАРУЖЕН ЛЮБИМЫЙ РУБИН МИССИС АСТОР.[26] А может, миссис Карнеги?[27] Или вон той харкающей старухи аристократки?

— Если не возьмешь, я их утоплю. Прямо сейчас.

— Утопишь?!

— Выброшу за борт.

— Господи, зачем? Почему не спрятать их куда-нибудь в люстру, а потом преспокойно забрать? Обычно ведь это так делается?

— Пропади они пропадом! Не хочу больше возвращаться на эту проклятую посудину, будь она неладна. Она мне приносит несчастье. Кто-то, видать, меня здесь сглазил.

— Сглазил? Ты что же, веришь в сглаз?

— Еще бы. Хорош бы я был, если б не верил. Короче, берешь или нет?

— Нет.

Он направился к поручням, и я поплелся за ним, ожидая очередной уловки. Должен же он сыграть на моей любви к деньгам?

— Хочешь посмотреть? — подозвал он меня и, не успел я подойти, как он наклонил коробочку, и драгоценности, одна за другой, попадали в море, исчезая в темноте задолго до того, как они долетали до воды. Джек перевернул коробочку верх дном, и еще несколько камней растаяли во тьме. Вытряхнув из коробки все ее содержимое, он посмотрел на меня, а затем, по-прежнему не сводя с меня глаз, швырнул за борт и ее. Коробка запрыгала по воде, перевернулась (она была белая, и мы ее видели), и чернота за бортом ее поглотила.


Поднявшись на следующее утро в ресторан, я застал Джека в одиночестве сидящим за карточным столиком, где Красавчик Уилли по вечерам раздевал «клиентов». Поев, я подошел к Джеку, который раскладывал пасьянс, сел напротив него и сказал:

— Я собирался сойти в Англии и вернуться домой, а теперь передумал: останусь.

— И правильно. А почему передумал?

— Не знаю. Может, из-за драгоценностей. Я решил, что тебе можно доверять. Я ошибаюсь?

— Мне можно доверять во всем, кроме двух вещей: женщин и денег.

— И все-таки я хочу, чтобы ты мне ответил на вопрос: «Что случилось с Чарли Нортрепом?» Ничего, что я спрашиваю?

Джек помолчал с минуту, а затем очень серьезно сказал:

— Думаю, он мертв. Но точно не знаю. Если даже он и мертв, это не убийство. В этом я уверен.

— Ты говоришь правду?

— Даю слово… Говорю то, что знаю.

— В таком случае придется тебе поверить. Сдай карты.

Он взял колоду и помешал ее. «В очко?» — спросил он и сдал втемную себе и мне. У меня было восемнадцать, у него двадцать, что он мне тут же, не успел я сделать ставку, продемонстрировал. Я с изумлением посмотрел на него, но он произнес только одно слово: «Смотри», после чего сдал в открытую шесть раз, мне и себе. За все шесть сдач я ни разу не набрал больше семнадцати, а он — четыре раза двадцать и дважды — «очко».