— Уже попал. И потому, что беспокоился недостаточно.

— Пойми, тебе нечего бояться. Никто тебе хвост не прищемил. Никогда еще такого не было, чтобы адвокат вроде тебя — и не отговорился. Вашего брата голыми руками не возьмешь. Все обойдется — главное, головы не теряй.

— В машине были следы крови, а возле машины ошивался Бычок. Бычок — твой человек.

— Подумаешь, у кого-то кровь носом пошла. Отвяжись ты со своей кровью!

И он опять встал и ушел.

Два дня мы не разговаривали, разве что за столом: «Передайте, пожалуйста, соль». — «Спасибо». Про себя же я решил, что сойду в Плимуте и следующим пароходом вернусь домой. Я наблюдал за Джеком со стороны: люди забывали, за чем они шли, и подолгу смотрели, как он играет в карты, сидя за столом в рубашке с закатанными рукавами. Я видел, как библиотекарша, хорошенькая блондинка, пригласила его танцевать и стала у всех на глазах с ним заигрывать. Он был бутлегером, а значит — знаменитостью; вдобавок общественный строй дал ему право убивать, калечить и осквернять закон — ведь Джек выступал от имени масс. Системе было одинаково выгодно сначала, пока Джек играл возложенную на него роль, смаковать его подвиги, а потом, когда он сложит не нужную больше голову, проливать по нему крокодиловы слезы. Такого рода мысли немного умерили мой пыл — в конце концов, смерть бутлегера была естественным следствием бандитской разборки; что же касается оценки нравственного падения этих людей, пусть ее дают другие.

Джек станцевал танго с библиотекаршей, смазливой, крашеной блондиночкой из Миннеаполиса, которая носила строгие твидовые костюмы, зато под ними — блузки с глубоким вырезом, которые, правда, бросались в глаза, только когда она, разгорячившись от танцев, скидывала пиджак. Джек пригласил ее за наш столик, стал за ней ухаживать и проследил за тем, чтобы никто из нас за кофе не засиживался.

Но в один прекрасный день библиотекарша почему-то на обед не явилась. Никто не обратил внимания на ее пустой стул, пока сам Джек не ткнул в него пальцем и не сказал:

— Она потребовала, чтобы я оставил автограф у нее на трусиках.

Я никогда не знал, что Джек владеет искусством эвфемизма.

Все, даже я, от души рассмеялись — уж больно яркий получился образ.

— Я вставил ей пистон, — продолжал Джек, и я похолодел, так как в первый момент воспринял его слова буквально, — а она мне говорит: «Форма его меня устраивает, а вот размер — нет». А я ей: «Не устраивает — раком вставай».

Мы расправлялись с уткой в апельсинах, когда библиотекарша, с раскрасневшимися щечками, без пиджака, подошла к нашему столику и села, демонстративно отвернувшись от Джека.

— Животное, — только и сказала она.

Джек кивнул и отправил в рот солидный кусок.


Утром по радио сообщили, что поиски Чарли Нортрепа вылились в самую большую полицейскую облаву за всю историю штата Нью-Йорк. Скорее всего, возникло предположение у полиции, он убит — вот только где? В тот же день Красавчику Уилли пришла телеграмма от Джимми Бьондо, по поводу чего в каюте Джека состоялась незапланированная встреча нашей четверки. На встречу Уилли явился вооруженным — я, во всяком случае, видел его с пистолетом впервые. Заподозрив недоброе, я поднялся, собираясь уйти. Но Джек сказал: «Останься», и я остался.

— Сделка отменяется, Джимми против, — сообщил Уилли Джеку. Раньше о сделке разговор не заходил.

— Как так?

Уилли протянул Джеку телеграмму, и тот прочел ее вслух. «Передай нашему другу, что у него мы остановиться не сможем», — говорилось в телеграмме.

— Не понимаю, что его смущает?

Красавчик Уилли промолчал.

— Ты знаешь, что он имеет в виду, Уилли?

— Речь идет о деньгах. Он хочет, чтобы я их ему вернул.

— Наши деньги?

— Джимми считает, что, пока мы не купим товар, это его деньги.

— Пока я не куплю товар, — поправил его Джек.

— Ты же понимаешь, что я хочу сказать, Джек.

— Нет, Уилли, если честно, не понимаю. Ты ведь карточный шулер, а карточные шулера скорее умрут, чем ясно выразятся.

— Джимми, должно быть, решил, что ты на подозрении и с тобой лучше не связываться. По радио передали, что в Англию тебя не пустят.

— А я в Англию и не собирался.

— Ты знаешь, о чем я, Джек.

— Кажется, да, Уилли, я знаю, о чем ты. — Теперь Джек говорил лениво, растягивая слова. — Но я скажу тебе правду, Уилли. Больше всего меня заботят не деньги. Больше всего меня заботят драгоценности.

— Какие еще драгоценности?

— У меня с собой бриллиантов на восемьдесят тысяч, и я не знаю, как их переправить на берег. Меня ведь с микроскопом досматривать будут.

— Пусть тогда их возьмет твой друг Маркус, — сказал Уилли. — Он-то чист.

— Нет уж, спасибо, — поспешил сказать я.

— А что, Маркус, мысль интересная, — оживился Джек.

— Может, она и интересная, но я на себе проносить контрабанду отказываюсь. Ничего не возьму. И не просите.

— Если Маркус говорит «нет», значит, «нет», — сказал Джек. — Придется искать другие способы.

Думаю, Джек уже придумал, как ему поступить с драгоценностями, меня же он просто проверял. Среагировал я незамедлительно, и он, видимо, понял, что уговоры бесполезны. Меня же, признаться, куда больше интересовала роль во всем этом деле Красавчика Уилли.

Если бы Бьондо хоть что-то соображал, он бы никогда в жизни не послал карточного шулера, хлыща, известного по кличке Красавчик Бруммел[24] с Сорок восьмой улицы, следить за таким матерым волком, как Джек.

— Джимми хочет, чтобы в Англии я сошел на берег и вернулся домой с деньгами, — сказал Уилли. — Ведь в случае чего я должен был поступить именно так. Джимми сказал, что говорил с тобой об этом.

— Да, теперь припоминаю, что-то в этом роде он действительно говорил, — признал Джек. — Но откуда я знаю: а вдруг ты заграбастаешь чужие денежки и отправишься с ними не в Нью-Йорк, а на Фиджи? Я ведь уже говорил тебе: карточным шулерам я не доверяю, Уилли. Не могу же я рисковать деньгами Джимми, посуди сам? Нет, мы поедем в Германию, совершим там сделку и домой вернемся в лучшем настроении, чем уезжали. Правильно я говорю, граф?

— Пиво в Германии хоть куда, — уклончиво заметил граф, большой дипломат. — Разбавлять его спиртом не требуется.

Джек говорил всем (и мне в том числе), что в Германию он едет за спиртным, которое переправит из Бремена на какой-то склад недалеко от Лонг-Айленда. Но это была официальная версия; Дивейн был прав, в действительности Джек ехал вовсе не за спиртным, а за наркотиками, за героином, который он покупал в Германии с 1926 года, когда всю операцию финансировал Ротстайн. После того как полиции удалось распутать сложную цепочку, по которой героин доставлялся в Америку и в которой Джек был главным звеном, федеральные власти предъявили ему обвинение в распространении наркотиков, однако доказать его вину так до сих пор и не смогли. Целью же нынешней поездки был Франкфурт, откуда Джек, закупив «товар», намеревался отправиться на неделю в Париж. Хорошо помню, что, когда мы вернулись в Штаты, один миллионер, наживший на наркотиках целое состояние, во всеуслышание заявил, что бизнес, который Джек делает на торговле спиртным, смешно даже сравнивать с теми «грошами», что он зарабатывает на наркотиках. Но на эту болтовню люди внимания не обращали. В их представлении Джек был бутлегером, а потому никакого отношения к наркотикам иметь не мог.


Где только не встречался Джек с прессой: и в Нью-Йорке, и в Филадельфии, и в Олбани, и в Катскилле. Помню, какую агрессивность всегда проявляли по отношению к нему газетчики, как они стремились во что бы то ни стало загнать его своими расспросами в угол и в то же время продемонстрировать ему свое расположение: его появление встречалось аплодисментами, любая его острота вызывала нарочито громкий, натужный смех. Джек был человеком, которого они любили наказывать, которого они наказывали любя. Когда, по прибытии в Плимут, представители британской прессы поднялись на «Бельгенланд», около тридцати журналистов и фоторепортеров устремились в каюту Джека. Виновник торжества встретил их в дверях собственной персоной: черные домашние туфли, небесного цвета шелковая пижама в белую полоску, темно-синий шелковый халат, в зубах дымящаяся сигарета «Рамзес». Английские журналисты, надо сказать, вели себя ничуть не лучше своих заокеанских коллег; правда, в том, что он бесчестит нацию, на этот раз Джека не обвиняли: для англичан он как-никак был иностранцем. Зато лицемерия хватало. «Почему Америка терпит гангстеров?» — недоумевали они. «Вы давно занимаетесь преступной деятельностью?», «Мистера Чарльза Нортрепа убили по вашему приказу?», «Как вы думаете, отмена сухого закона положит конец гангстеризму?», «Сколько человек вы убили за свою жизнь?», «Существует ли связь между Капоне и вашим бруклинским складом оружия?».

Джек обращался с ними, как с детьми, их просьбы представить подробный перечень жертв вызывали у него гомерический смех. «Начнем с того, ребята, что никакой я не гангстер — я бутлегер. В Америке нет гангстеров — способов разбогатеть и без того хватает. Я цивилизованный человек, а не злодей и убийца. Самый обыкновенный человек, который пытается заработать доллар-другой. А сюда приехал подлечиться. С желудком нелады, вот мне и посоветовали съездить в Виши и в Висбаден — на воды. Склад оружия в Бруклине? Да у меня сроду в Бруклине никакой недвижимости не было! Когда-то Капоне работал на меня, шофером грузовика был, но я его уже много лет не видал. Все эти разговоры о бандитских разборках — чушь. Я с людьми лажу. Я законопослушен. Вы, газетчики, науськиваете на меня фараонов, а они несколько дней подержат меня и отпустят — видят, что вины за мной нет. Вы только не подумайте, я на вас не в обиде, но я что-то не вижу аршинных заголовков в газетах, когда меня отпускают, когда у них концы с концами не сходятся. Надоела мне ваша трескотня, ребята, честно вам скажу. Поэтому я и приехал в Европу. Отдохнуть от сенсаций, от шума-гама, побыть наедине с самим собой, на воды съездить, подлечиться. Неужели непонятно, ребята?»