– Это снадобье придаст ему сил и прогонит злых кельтских духов, – сказала бретонка. – А еще надобно положить нож под подушку – это облегчает боль.

Честно говоря, все это казалось мне сущей чепухой, но я сама ничего не могла предложить, поэтому пошла и принесла нож. Не вмешиваясь в дела бретонки, я молча смотрела, как она поит Жана своим отваром. Потом она сказала, что нужно пустить мальчику кровь, ведь бывают случаи, когда с плохой кровью выходит и сама болезнь. Я не протестовала, только просила ее быть осторожной. Впрочем, как я увидела, делать кровопускание она умела не хуже доктора.

– Ну, вот, – сказала она, закончив шептать свои заклинания и отдавая Маргарите миску с кровью. – Теперь пускай ребенок немного полежит.

– А что дальше? – спросила я, сама не замечая, что говорю по-бретонски.

– А дальше его нужно кормить.

– Но он же не хочет… Он отталкивает меня!

– Ему нужно есть. Без еды он умрет.

Повитуха ушла, сказав, что все остальное не в ее власти. У меня осталось еще немного отвара – его нужно было дать мальчику вечером. Обеспокоенная, я снова села на краешек постели сына. Мне казалось, после всех этих процедур ему стало легче. По крайней мере, внешне он стал спокойнее и не метался так, как раньше. Но меня пугала его смертельная бледность – видимо, следствие кровопускания. И дышал он так же тяжело и прерывисто, как прежде. Может быть, даже еще тяжелее.

Маргарита принесла мне чашку горячего бульона. Приподняв ребенка вместе с подушкой, я влила ему в рот одну ложку, другую, третью. Он глотнул, но его лицо исказила такая страшная гримаса боли, что я просто окаменела. Он открыл глаза. Его блуждающий, отсутствующий взгляд остановился на мне.

– Ма, – прошептал он одними губами. По крайней мере, звука его голоса я не услышала.

– Я здесь, сокровище мое! – проговорила я, чувствуя, что вот-вот слезы хлынут из глаз. Я сдерживалась из последних сил. – Что ты хочешь? Скажи, мой милый. Я все сделаю, все!

– Я хочу пить, ма. Холодной, холодной воды…

Я готова была исполнить его желание, но вспомнила о словах повитухи. Прижимая к себе Жана, я прошептала, осыпая его лицо десятками нежных поцелуев:

– Пожалуйста, дитя мое, соберись с силами. Тебе нужно поесть. Совсем немного – несколько ложек! Ты должен есть, чтобы поправиться… А потом я дам тебе воды столько, сколько ты хочешь.

Он кивнул. Ему удалось проглотить пять или шесть ложек бульона, но потом лицо его снова исказилось, он застонал и его вырвало всем, что он только что съел. Мы с Маргаритой принялись за уборку, переменили простыни. Я протерла Жана теплой губкой и сменила его белье. Мне было страшно дотрагиваться до его тела – так он был горяч. Мы снова положили ему в ноги кирпич и снова укутали, но он, нетерпеливо отбрасывая одеяла, почти бессознательно прошептал:

– Пить! Ма, воды, пожалуйста!

Сломя голову я бросилась за тем, что он просил. Жан выпил целых две кружки, и его снова вырвало. После этого, к счастью, жажда немного отступила и он снова забылся. Он словно спал, дыша очень трудно и прерывисто. Казалось, что-то душит его, сдавливает легкие и горло. Губы у него были сухие, как пергамент. Я в ужасе посмотрела на Маргариту.

– Сейчас не время отчаиваться, мадам! – произнесла она резко.

– Да, но… Послушай, я умру, если с ним что-то случится!

– Вы не умрете. А уж о мальчике так и не думайте. Он не такой слабый, как вам кажется. Помните, каким он был задирой?

– Был?

Горло мне сжали спазмы, и на этот раз я не смогла сдержать слез. Уткнувшись лицом в сложенные на коленях руки, я зарыдала – беззвучно и отчаянно, раздавленная горем, которое на меня навалилось. В памяти всплывали все проделки Жана, его шалости; я слышала его голос – он был мне дороже всех голосов на свете… Мне вспомнилась наша встреча летом 1793 года, когда я, наконец, после долгих блужданий по бретонским дорогам отыскала своего сына. Он бросился убегать от меня – босой, взъерошенный. Мне тогда казалось, что счастливее меня нет никого на свете. Я снова была рядом с Жанно!

Но нет – ни тогда, ни сейчас я не ценила своего счастья так, как надо было. Я бранила Жана. Я часто оставляла его одного. Я так редко рассказывала ему сказки на ночь, считая, что он уже не малыш, а между тем он был еще маленький и нуждался в ласке. Я не дала ему того, что могла дать, не выразила полностью всего, что было в сердце. Я отдала его в коллеж, в чужие руки. Я проклинала сейчас себя за это. Надо было дорожить каждой минутой, проведенной с сыном, а я препоручила его совершенно посторонним людям.

А тот его побег? А то, как он принес мне розу из теплицы и просил прощения? Я вспомнила, как он просил меня купить ему костюм для верховой езды. Это была его самая большая мечта: научиться ездить верхом. Ну что мне стоило исполнить его просьбу? Я говорила, что он еще мал, и быстро забывала о его словах. А теперь… теперь…

Это последнее воспоминание сломило меня. Я заплакала навзрыд, понимая, что ничего, абсолютно ничего не могу изменить. Упав на колени перед постелью сына, прижимая его горячую руку к лицу, я задыхалась от слез, с отчаянием замечая, что мальчика все это уже не трогает.

Чьи-то сильные руки неожиданно схватили меня за плечи; оттащили от постели. Я обернулась и увидела Маргариту. Я как-то совсем забыла, что она рядом, Лицо у нее было суровое и разгневанное.

– Ну-ка, хватит рыдать! Поднимайтесь!

Я не ожидала, что она так сильна. Она встряхнула меня, поставила на ноги.

Задыхаясь от рыданий, я едва выговорила:

– Но ты же… ты же видишь…

– Не время лить слезы! Если вы не в состоянии ухаживать за собственным сыном, убирайтесь отсюда! Ступайте молиться Богу, но не оплакивайте ребенка прямо у него на глазах!

Я была поражена тем, как она говорит со мной. Ничего подобного я от нее еще не слышала.

– Я… я не могу, – пробормотала я заикаясь.

– Чего не можете? Вы должны бороться! И довольно запинаться, не то я надаю вам пощечин!

Услышав такое, я просто оцепенела. Слезы высохли у меня на щеках.

– Пощечин? – переспросила я, не веря своим ушам.

– Ничего другого вы не заслуживаете!

Ее слова, ее возмущение возымели действие. И даже вернули мне присутствие духа. Я понимала, что слезы даже в малой степени не помогут Жану. Если я хочу быть полезна, я должна сохранять мужество. Только это могло спасти ребенка. Я должна заглушить свои чувства, запретить себе плакать, а все переживания заключить в сердце. Если я этого не сделаю, то на кого же Жанно еще надеяться?

В два часа пополудни Жана удалось покормить. Он проглотил десять или двенадцать ложек горячего бульона. Его не рвало. И хотя он не воспринимал происходящего и по-прежнему тяжело дышал, мне показалось, что ему стало чуть лучше. Ведь он поел! Невозможно описать словами, как окрылила меня эта маленькая надежда. Я, забыв об усталости, побежала вниз, на кухню, чтобы приготовить для ребенка питательное питье, которое всегда советуют давать больным, и воспользоваться минутой небольшого улучшения.

Питье – это было горячее вино с корицей, сахаром и маслом. Жан поначалу глотал его так же послушно, как и бульон, но после пятой ложки лицо его исказила судорога. Он застонал, и я в испуге остановилась.

– Не надо больше, – прошептала Маргарита. – Не мучайте его. На первый раз достаточно.

Я взглянула на нее. Она была очень измучена. Я догадывалась, что она, так же как и я, почти не спала. В ее возрасте это нелегко. Взяв Маргариту за руку, я мягко проговорила:

– Ступай отдохни. Я посижу с ним.

– А вы, мадам?

– А я все равно не в силах от него отойти.

Она ушла, и после ее ухода события развивались так, что я приходила в ужас. Некоторое время я сидела рядом с Жаном. Голова у меня гудела, перед глазами мелькали черные точки. Жар у мальчика усиливался. Жан сбрасывал одеяла, я каждый раз терпеливо укрывала его снова, но он яростно отталкивал мою руку и стонал. Я видела, что он не узнает меня и что сейчас ему даже тягостно мое присутствие, но я не отходила. Он весь горел, я постоянно вытирала ему лоб, протирала лицо. Потом его начало рвать каждые полчаса. Его стошнило всем, что он съел. Он лежал задыхаясь, хватая ртом воздух. Черты лица заострились до неузнаваемости, да и само лицо стало почти воскового оттенка.

Сжимая зубы и крепясь, чтобы не зарыдать, я ухаживала за ним, убирала тазы с рвотой, обтирала ребенка, меняла белье и простыни, пытаясь достичь хотя бы минимальной чистоты. Белье уже через полчаса становилось желтым и влажным. Жан метался в горячке, время от время постанывая и произнося:

– Пить! Пить, пожалуйста…

Я подносила к его губам стакан, и он жадно пил. Но уже через несколько минут его мучила рвота. Его дыхание внушало большую тревогу: оно становилось все затрудненнее. Если и дальше так пойдет, он просто не сможет дышать! Что-то сжимало ему горло. Я попыталась разжать Жану зубы, заглянула ему в рот и увидела сизо-красную опухоль. Теперь ее было легко заметить. Она значительно увеличилась по сравнению с тем, что я видела на рассвете.

– Что же делать? – прошептала я, ломая руки.

Жан застонал так протяжно и жалобно, что я отпустила его и не мучила больше осмотром. Все, впрочем, и так было ясно. Поднявшись, я стала ходить взад-вперед по комнате, сжимая пальцами виски. Я не представляла, что делать. Я ничего не могла… Но надо было что-то предпринять, иначе… иначе… о, мне было даже страшно подумать, что будет иначе!

Вошла Маргарита. Блуждающим взглядом я посмотрела на нее.

– Пять часов вечера уже, – произнесла она. – Давайте-ка я вас сменю.

Я покачала головой.

– Нет, я не хочу… Маргарита, ведь ему все хуже и хуже!

– Вы уверены?

– Он просто задыхается! И дышит так хрипло!

Она молчала. Я произнесла с яростью в голосе:

– Будь проклят этот коллеж! Будь прокляты все тамошние воспитатели! Будь проклята я сама, что отдала туда Жана!