– Зато я первый силач в классе.

Шарль, сипевший рядом со мной, издал звук, из которого я поняла, что он явно скептически относится к утверждению Жана. Мой сын бросил на него убийственный взгляд.

– Ну уж ты-то в этом ничего не понимаешь! Да, остался еще Клод, мы с ним дрались вчера, но нас разняли… Так еще неизвестно, кто из нас сильнее, ма.

Я покачала головой.

– Скажи, сынок, ты здесь с кем-нибудь подружился?

– Мне не нужны друзья среди синих, – запальчиво ответил он.

– Ну а все-таки?

– Я познакомился здесь с одним мальчиком, его зовут Марк… Он помог мне поколотить двух дураков. Может быть, мы и подружимся. Только он как раз не из синих, он белый!

Я провела с ними весь вечер, а на следующее утро зашла в монастырь навестить Аврору. Мы говорили недолго, здесь были строгие правила на этот счет, пожалуй, даже строже, чем во времена моего монастырского заточения. Аврора была грустна, но к перспективе своего пребывания в монастыре относилась с пониманием: через это все должны пройти. Она забросала меня вопросами о доме, о близняшках. Потом, покраснев, будто мимоходом спросила о Поле Алэне. Похоже, это было важно для нее.

– Ах, милая, – сказала я, – вряд ли я могу что-то рассказать. Мы с ним только за столом встречаемся и вот уже несколько недель не разговаривали.

Она была разочарована. Я подумала, уж не влюбилась ли она в Поля Алэна? У нее это вошло в привычку – влюбляться в кого-нибудь. Теперь, когда Жорж окончательно исчез из нашего поля зрения, она стала грезить моим деверем. Все это глупости… Но лучше бы она сменила объект своего увлечения.

Вернувшись в Белые Липы, я сразу же спросила:

– Элизабет, где сейчас господин герцог?

– В голубой гостиной, мадам.

Еще не открыв дверь, я услышала детский смех и негромкий, до странного мягкий голос Александра. Предчувствуя, что там озорничают мои близняшки, я тихо заглянула внутрь. Так оно и было: Александр сидел у камина, откинувшись в кресле и вытянув вперед правую ногу, на которой, обхватив руками его колено, восседала Изабелла. Я, затаив дыхание, наблюдала за этой сценой. Герцог медленно поднимал и опускал ногу, устроив таким образом нечто вроде качелей, а моя дочь просто визжала от восторга. Видно было, что это занятие доставляет удовольствие им обоим. У Александра даже лицо изменилось. Он улыбался… И никакой холодности не было в его глазах. Никогда я его таким не видела. Даже когда он целовал меня.

– Ну, хватит, Бель. Теперь пусть покатается Вероника.

Маленькая плутовка только крепче прижалась к его ноге.

– Нет, хоцю еще! Хоцю еще, папа.

Я не поверила своим ушам. Папа? И это Изабелла говорит? Наверное, это произошло не в первый раз, потому что Александр вовсе не был удивлен. А ведь я даже не знала, что он вообще видится с девочками. Я и просить о таком не смела…

Герцог покатал Бель еще немного, а потом осторожно ссадил девочку на ковер. Вероника, терпеливо дожидавшаяся своей очереди, поспешила занять место сестренки.

– Ну, что, приготовилась?

Вероника счастливо кивнула. И в этот миг Изабелла, исподлобья наблюдавшая за этой сценой, подбежала к сестре и с криком толкнула ее:

– Уходи, ты злая девчонка! Это мой папа, не мешай!

Вероника упала на пол, и через секунду ее громкий жалобный плач огласил половину дома. Я выбежала из своего укрытия, подхватила малышку на руки. Та зарыдала еще громче. Мой гнев обратился против Изабеллы.

– Противная девчонка, тебя следовало бы отшлепать! Ты не получишь сладкого, ты наказана!

– А я тебя не люблю! – пронзительно прокричала Изабелла. – Я папу люблю! Он меня за… заситит!

Слово «защитит» она еле выговорила. Пораженная, я смотрела на свою разгневанную дочь – покрасневшую, сжимающую кулачки.

– Изабелла, ты понимаешь, что говоришь?

– Да! – обиженно выкрикнула она, отворачиваясь.

– Вероника – твоя сестра, ты должна любить ее. А я твоя мама. Как ты можешь не любить нас?

– А так! Велоника, Велоника… А меня все бланят!

Она тоже расплакалась. Вероника надрывалась на моих руках. Я покачала ее, стараясь успокоить, но она только на секунду умолкла и зарыдала снова.

– Неужели тебе больно? Ах ты мой ангелочек! Ну, Вероника, будь хорошей девочкой, скажи, где ты ударилась?

Александр прервал меня, сказав:

– Ну-ка, дайте мне ее.

Я молча передала ему ребенка, и Вероника затихла почти сразу же, как он взял ее на руки. Он что-то прошептал ей на ухо, прошелся с ней по комнате, и плач прекратился.

– Па, – сказала она просяще.

Александр понимающе кивнул ей.

– Будем кататься?

– Да, будем. Мне так хочется!

Я приказала няне увести Изабеллу. Чуть позже и Вероника была отправлена спать.

– Вы просто прирожденный отец, – сказала я Александру. – У вас талант.

Он ничего не ответил на это. Чуть позже сказал:

– Жаль, что вы пришли как раз тогда, когда началась эта маленькая потасовка. За минуту до этого все было так забавно.

– Я все видела. Я довольно долго подглядывала. И я хочу поблагодарить вас, господин герцог.

– За что?

– За девочек. Я просто…

Александр резко прервал меня:

– Все это лишнее. Они и мои дочери, я их отец, они носят мою фамилию.

– Да, но вы… вы же сделали много больше, чем были обязаны.

Я хотела сказать еще что-то, но запнулась, увидев на столе портрет, брошенный лицом вниз. Он был маленький, оправленный в бронзу, на подставке. Сразу уяснив, что Александр смотрел на него, быть может, любовался им, я встревоженно подошла ближе и взяла его в руки. Мои догадки подтвердились, и сердце сжалось.

Это был портрет, о котором говорил Гариб. Молодая черноволосая женщина в белом платье и ребенок… настоящий ангел, с которого можно было бы рисовать рождественские открытки. Ребенок был девочкой – маленькой, кудрявой. О красоте матери я предпочитала не задумываться.

– Кто это? – спросила я сухо.

– Кто? Не могу сказать. Это просто портрет, и я не знаю, с кого он сделан.

Я резко повернулась к нему.

– Не знаете! Как вы можете не знать, если даже мне это известно! Это Анабелла де Круазье, ваша любовница, а это ваш ребенок… и вы, женатый человек, выставляете все это прямо на глаза жены!

Едва договорив, я уже сама себе поразилась. С чего бы это меня так прорвало? Почему мой голос звучит так обвиняюще? Разве имею я право что-либо требовать, быть недовольной? Разве не должна я быть тысячу раз благодарна ему за то, что он сделал для меня? Боже, что я о себе вообразила! Какой сварливой и неблагодарной женщиной показала я себя!

Он медленно подошел ко мне, молча взял из моих рук портрет, который, честно говоря, жег мне кожу. Потом сказал:

– Даже если это ревность, сейчас я отнюдь не польщен.

– Ах, извините, – пробормотала я. – Я не имела права. Но мне столько об этом наговорили – и отец Ансельм, и Констанс, и Гариб… Да еще я вспомнила о пистолете.

– Здесь у всех длинные языки, – сухо ответил он. – Не слушайте их.

– Ах, должна признаться, – пробормотала я удрученно, – никто не говорил о ней плохо.

– О ней? Об Анабелле?

– Да. Я понимаю, я вмешалась в то, что меня не каса…

Он сжал зубы.

– Нет, вас теперь касается все, даже мое прошлое. Вы имеете право. Тем более, что у вас нет причин ни для ревности, ни для беспокойства…

– Но вы же дорожите этим портретом и…

– Они давно мертвы.

Я даже отшатнулась – настолько ледяным тоном это было сказано. Я сразу поняла, что этой холодностью он прикрывает свои истинные чувства, всю боль утраты…

– Они обе мертвы, сударыня. И история эта уже вся в прошлом. Хотя, впрочем, и тогда она была настолько краткой, что никому не внушила бы беспокойства.

– Как… и эта девочка? – пробормотала я, уже постигая всю меру своей бестактности.

– Это моя дочь, – отрывисто пояснил он. – Вы правильно догадались. Это Мари Клер. Сейчас ей было бы уже шестнадцать.

– Было бы?

– Ее казнили во время террора. Ее и Анабеллу – обеих. Они жили в Нанте, там свирепствовал Каррье. Я узнал об этом, когда вернулся из Индии.

– Но сколько же ей было лет?

– Около четырнадцати.

Воцарилось молчание. Да, подумала я, она подпадала под закон о подозрительных. Тогда казнили даже детей. Аврора, можно сказать, спаслась почти чудом…

– Я удовлетворю ваше любопытство, – холодно произнес он. – С Анабеллой мы были почти родственники. Она приходилась какой-то там далекой кузиной моей матери. Ее воспитали на наши средства, потом устроили камеристкой к Марии Антуанетте. Моя мать познакомила нас. Конечно, она ничего дурного не имела в виду. И никаких планов тоже не строила. А я тогда даже среди безнравственного версальского общества выделялся.

– Чем?

– Своей безграничной безнравственностью. Мне было двадцать лет, а я еще и понятия не имел о том, что такое первая любовь, о которой трещат поэты. Я занимался тем, что набирался опыта и коллекционировал своих любовниц.

– А в нее вы влюбились? В Анабеллу?

– Нет. Она привлекла меня. Ее целомудрие обещало долгую борьбу и сопротивление, а это придавало мне азарта. Я делал все, что делают в таких случаях, я использовал все приемы соблазнения, но добился совершенно неожиданного результата.

Я напряженно молчала. Он продолжил:

– Она, вместо того чтобы просто сдаться, вдруг влюбилась в меня так искренне и верно, что я был ошеломлен, когда понял это. Ну не все же во мне было плохое. У меня пропала охота совершать в отношении мадемуазель де Круазье бесчестные поступки, я решил пощадить ее. Я даже сказал ей об этом. Но вместо того, чтобы прийти в ужас и отшатнуться, она сказала, что не желает никакой пощады. А когда такая прелестная юная девушка, какой была Анабелла, сама заявляет, что позволяет тебе все, такому юноше, каким был я тогда, трудно устоять.