Пусть бы это продолжалось вечно.

4

Первый день 1796 года выдался пасмурным и дождливым. Стемнело уже к четырем часам пополудни. После Рождества, впрочем, тянулась целая неделя таких дней – тусклых, серых, и рождественские святки в этом году были как никогда мрачными.

Тихо было в доме. По лестнице я спустилась на второй этаж, подошла к двери музыкального салона, и мои шаги очень ясно слышались в безмолвии роскошных, огромных комнат и галерей. Я переступила порог, присела к клавесину и осторожно подняла крышку, чья инкрустированная слоновой костью глянцевитая поверхность поблескивала в полумраке.

Потом я зажгла свечу над камином – уж слишком было здесь сумрачно. Хотя салон был выполнен в светлых тонах – розовый цвет стен гармонировал с голубым цветом пилястр, те же цвета повторялись в паркете, – комната казалась слишком большой и холодной. Может, это было сделано для лучшего звучания: здесь должны были раздаваться звуки арфы, лютни, флейты, клавесина…

Впервые за много лет я коснулась клавиш. Мне странны были и сама музыка, и мои прикосновения к этой прохладной поверхности. В монастыре меня научили хорошо играть… А теперь пальцы не слушались, из памяти вылетели все ранее знакомые мелодии. Я попыталась наиграть арию из «Галантной Индии» Рамо, и на душе у меня стало тоскливо.

Я вспомнила Терезу де ла Фош, когда она выходила замуж за графа де Водрейля, – тогда все время звучала эта мелодия… Я опустила руки, тяжело вздохнула: нет, еще не пришла пора для того, чтобы я стала прежней, снова смогла играть. Что-то в моей душе отчаянно противилось этому.

Подняв голову, я оглянулась по сторонам. Взгляд случайно упал на зеркало, и я печально оглядела себя с ног до головы.

Пожалуй, никогда еще я не была так красива. Зеркало отражало тонкое прекрасное лицо с огромными черными глазами, с тенью от длинных ресниц, брошенной на щеки; отражало свободно падающую волну густых золотистых волос, плотно сжатые яркие алые губы и блеск янтарного ожерелья, оттенявшего белизну тонкой шеи. Я была в платье из вишневого муара, покрытого сверху мерцающим облаком золотистых лионских кружев, в точности повторяющих его силуэт, и это платье, узкое, с чуть завышенной талией, как и полагалось при нынешней моде, изящно обрисовывало контуры фигуры – покатые нежные плечи, полную грудь, очертания стройных бедер. Как же я была хороша… И ведь мне всего двадцать пять с небольшим – об этом тоже не следует забывать…

Меня снова посетила та же самая мысль: к чему все это? Кому я нужна? Похоже, я похоронила себя в этом доме. Конечно, ради девочек и Жана можно было пойти на это, но все-таки… как жаль! У меня есть муж, и я его почти не вижу. Мог бы хоть из приличия, хоть изредка посещать меня. После Рождества прошло уже столько дней, а я его даже видела мельком. Дрожь, вызванная жалостью к самой себе, пробежала по моему телу, я бессильно уткнулась лицом в скрещенные на клавесине руки, и плечи мои задрожали от беззвучных рыданий.

Сколько времени так прошло – этого я не знала. За спиной у меня раздался шорох.

– Вы плачете?

Вздрогнув от неожиданности, я обернулась. Это был Александр. Боже, как стыдно – то, что он застал меня.

– Нет, – проговорила я. – Да и зачем мне плакать? У меня все хорошо.

Он подошел ко мне – высокий, сильный, уверенный, одетый лишь в кюлоты и белую рубашку, подчеркивавшую смуглость его кожи и темный оттенок густых, собранных назад волос. Он был словно воплощением силы и спокойствия; мне вдруг ужасно захотелось, несмотря на то, что я была на него обижена, прикоснуться к нему, приникнуть лицом к его плечу, чтобы успокоиться.

Он опередил меня. Его ладони вдруг необыкновенно нежно коснулись моего лица, и осторожным прикосновением он убрал слезу с моей щеки.

– Странная вы женщина, плачете почти без слез.

Мое лицо все еще оставалось в его ладонях, я ощущала их теплоту и силу… Глаза Александра внимательно разглядывали меня. Его губы дрогнули, и он произнес, не скрывая восхищения:

– Вы прекрасны. Вы поразительно красивы, моя дорогая.

«Моя дорогая»… Впервые услышав такое, услышав комплимент, наконец-то окрашенный чувством, я невольно вздрогнула.

Что изменилось? Почему он так любезен сегодня? Я вдруг почувствовала, как мигом испаряются все мои обиды. Лишь бы он поговорил со мной – о чем угодно. Мне так хорошо в его обществе.

– Это я вас так обидел?

– Нет.

– Вероятно, я, но вы не хотите признаться. Или есть еще что-то?

Я прошептала:

– Жан… Знаете, я уже почти месяц его не видела. Я скучаю по сыну.

– Но ведь это легко исправить.

– Как? До Пасхи его не отпустят в Белые Липы.

– А почему бы вам самой не поехать в Ренн?

Я озадаченно умолкла, а потом обрадованно взглянула на Александра. Боже мой – ведь это проще простого. Почему я сама не додумалась до такого выхода?

– Я могу поехать завтра?

– Конечно. Вы здесь хозяйка, вы можете делать все, что пожелаете.

Я не могла скрыть улыбку. Как он стал добр сейчас. Да, он наверняка почувствовал, что я уже не стремлюсь вырваться отсюда, что я уже давно и естественно называю Белые Липы своим домом.

– Вы свободны сейчас? – спросил герцог.

– Да.

– Я хотел бы показать вам кое-что. У меня есть опасения, что до сих пор я был не слишком гостеприимен.

Александр протянул мне руку. Абсолютно не понимая, чем вызвана такая перемена в поведении моего мужа, я пошла за ним. Ну и чем все это закончится? Неужели он все понял и решил всерьез стать моим мужем? Я терялась в догадках, ибо мне ничего не было известно о чувствах герцога ко мне. Единственное, что я уяснила, – это то, что у меня нет ни сил, ни желания ему противиться. Я хочу быть с ним. Хочу быть его женой. Такая метаморфоза казалась странной, если принять во внимание обстоятельства нашего брака, но тем не менее это так.

Он распахнул передо мной обе створки дверей.

– Входите. Это картинный зал. Вы были здесь уже?

– Нет…

Ошеломленная, я переступила порог огромного зала, прохладного и светлого. Окна здесь выходили к озеру. Живописные полотна сплошь покрывали стены – около полутораста картин словно сливались в единое целое. Я с изумлением узнавала работы английских, испанских, венецианских мастеров, картины кисти французов – Пуссена, Буше, Фрагонара… Удивленная, я повернулась к герцогу.

– Это потрясающая коллекция! Я… я даже предположить не могла… Вы любите живопись?

– Да. Можно сказать, что люблю. Здесь есть полотна, которые я приобрел в Англии, – Рейнолдс и Гейнсборо. Но всю коллекцию создал мой дед. Он построил Белые Липы, он же собирал картины.

– Вы… вы казались мне лишь военным, Александр. Я и не думала, что вы способны покупать картины.

– Ну, вы многого обо мне еще не знаете, очень многого.

Я с лукавой улыбкой взглянула на него, ибо, хоть его голос прозвучал ровно, я различила в его словах тайный смысл. Герцог подошел ближе, его рука коснулась моего локтя. Тихо, бархатным голосом он стал рассказывать мне о картинах, и я поразилась – каким красноречивым и интересным собеседником он может быть… Почему же он так долго молчал? Я слушала его, и мало-помалу его интерес увлекал меня, я даже забыла на минуту о своих тайных помыслах, погрузившись в его рассказ.

– Взгляните сюда, мадам…

Мягко обхватив меня за плечи, он подвел меня к большому, от пола до потолка, полотну.

– Словно с вас написано, не так ли?

Это была Эмили дю Шатлэ, его мать, в изумрудном бальном платье, с розами в золотистых волосах и тем же медальоном, который я видела у Александра на груди. Здесь ей было лет двадцать пять, как и мне. И я поразилась – мы были похожи, как родные сестры.

– Это поразительно, – прошептала я.

– Да, даже среди кузин редко бывает такое сходство.

Я взглянула на него, и неожиданная мысль мелькнула у меня в голове.

– Боже, Александр, а ведь вы мой двоюродный племянник!

– А вы моя тетушка. Вот уж действительно забавно…

Мне это показалось таким странным, что я не выдержала и, запрокинув голову, рассмеялась. Я не сразу заметила, с каким нескрываемым желанием смотрит на меня Александр. Мой смех умолк, я выпрямилась под этим тяжелым мужским взглядом, и в эту минуту его рука снова сжала мои пальцы.

– Пойдемте. Я покажу вам еще кое-что.

Я пожала плечами. Он снова сдерживал себя, и я не могла понять зачем. Бросаться ему на шею я не стану. Когда он пропускал меня вперед, его рука скользнула по моей талии, но из этого снова ничего не последовало, так что оставалось считать это движение просто случайностью.

А я… Мне было неловко признаться самой себе, до чего его присутствие волновало меня. Сильно, по-настоящему – такого уже давно не бывало. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы он поцеловал меня, обнял, приласкал. Я была уверена, что он умеет это делать очень хорошо – достаточно вспомнить тот случай в карете, когда он поцеловал мою руку. Самые разные мужчины за мою жизнь делали это, но он… только о его поцелуе я могла вспоминать с таким волнением. А ведь речь шла о пустяке…

– Индийский кабинет? – спросила я удивленно.

Он привел меня именно туда, в комнату, бывшую для меня и всех остальных запретной. Я почувствовала слабый запах пряностей и какого-то неизвестного мне сладковатого вещества, похожего на табак. Герцог понемногу зажигал свечи, их пламя выхватывало из темноты блестящие кривые сабли, отделанные драгоценными камнями кинжалы, тяжелые старинные ружья, развешанные на стенах. Как много здесь было оружия – восточного, роскошного, наверняка привезенного из Индии. Потом возглас ужаса вырвался у меня из груди: со стены на меня тусклыми глазами глядела страшная звериная морда с хищным оскалом белых клыков.

– Это тигр, вернее, его чучело, – успокоил меня герцог. – В Индии занимаются охотой на тигров, мы с Полем Алэном тоже увлекались этим.