Роксана Гедеон - Дыхание земли

– Вам незачем приезжать, господин дю Шатлэ, это будут только лишние хлопоты.

– Ничего. Меня это не пугает.

Герцог вышел, не прощаясь, оставив меня в недоумении насчет того, что дает ему такую уверенность в том, что я непременно изменю свое решение.

Я долго, очень долго думала об этом странном разговоре. Думала, возмущалась и удивлялась. Все это и впрямь было очень неожиданно. Предложение герцога было для меня все равно что снег на голову.

Пять дней я никому ничего не говорила об этом разговоре и втайне была чрезвычайно удовлетворена тем, что так твердо и решительно сказала «нет» Разумеется, ответ был правилен, ни о каком другом и помыслить нельзя, как бы бедственно ни было мое положение, оно не настолько отчаянно, чтобы продаваться. Согласись я – мое поведение не выглядело бы лучше поведения проститутки, продающейся за деньги, и то обстоятельство, что я получила бы статус законной супруги, явилось бы только флером, прикрытием, скрывающим весьма неблаговидную суть. Ведь к герцогу дю Шатлэ я не испытывала ничего, кроме недоверия, недоумения и настороженности. Я вспоминала его слова о браке по расчету и пожимала плечами. Мой брак с Эмманюэлем был основан именно на расчете, но тогда мне не было нужды зариться на его деньги, а это существенно меняло расстановку акцентов.

Но откуда он взялся, этот герцог? Что подвигло его на подобный поступок? Я готова согласиться с тем, что сейчас действительно затруднительно отыскать во Франции женщину, подобную мне по происхождению, то есть достойную стать спутницей жизни одного из дю Шатлэ – рода действительно очень древнего и знатного, рода пэров и маршалов. И все-таки эти соображения не до конца объясняли странную поспешность, проявленную герцогом, и его упрямство. Он увидел меня, можно сказать, впервые 10 сентября, а 17-го уже предложил брак! Ей Богу, все это заставляло насторожиться. Что руководило им? Я была уверена, что он замыслил что-то скверное. Лучше держаться от него подальше. Бог знает, кем может оказаться этот человек – такой холодный, мрачный, таинственный, одетый во все черное… И рекомендации Изабеллы, при всей моей любви к ней, не меняли этого моего мнения.

– Ну, так что же вы решили? – вдруг ворчливо спросила меня Маргарита, прервав горестное молчание. Дело было спустя неделю после визита герцога; мы, не разговаривая, устало и машинально лущили фасоль.

Я взглянула на нее без всякого выражения.

– О чем ты, Маргарита?

– Да о предложении, которое сделал вам господин герцог!

У меня пропал дар речи. Мне прекрасно было известно о способности Маргариты странным образом узнавать все, что меня касается, но уж на этот раз я такого не ожидала.

– Ты… ты подслушивала?

– Да, подслушивала! И нисколько этого не стыжусь. А как еще прикажете о вас заботиться, если вы сами ничего не говорите? Вот уж неделю, как вы словно воды в рот набрали. Что вы решили, ну-ка отвечайте!

Перед таким бурным, бесцеремонным и слегка бесстыдным натиском я всегда терялась.

– Маргарита, – сказала я, пытаясь говорить твердо, – если ты подслушивала, тебе прекрасно известно, что именно я ответила. Я отказала, и ты это знаешь. Все уже давно решено, и я ничуть об этом не задумываюсь.

– Вы мне не лгите, мадам, – отрезала она решительно. – Я вам уже почти десять лет служу, неотлучно, можно сказать, с вами пребываю, так что обмануть вы меня и не пробуйте. Вы только об этом и думаете, вот как, мадам!

Иногда она круто напоминала мне, не говоря, конечно, этого прямо, что я обязана с ней считаться и прислушиваться к ее мнению.

– Маргарита, – сказала я примирительно, – его предложение совершенно абсурдно. Я не могу выйти замуж за человека, которого видела два раза в жизни.

– А вы бы желали на него год любоваться? Вот выходите за него и любуйтесь. А теперь нечего его рассматривать, сама его фамилия говорит, что он человек благородный.

– Герцог де Кабри, если ты помнишь, тоже был хорошего рода, а оказался самым последним подонком. Его фамилия не помешала ему превратиться в лакея Шаретта и стеречь меня с пистолетом наготове.

Маргарита оставила фасоль и вскочила со своего места с необыкновенной для ее грузного тела резвостью.

– Вы это говорить бросьте, милочка! – взревела она разгневанно. – Сдается мне, вы совсем своего положения не представляете. Граф д'Артуа обещания своего уже не выполнит, это каждому ясно. Нынче уже сентябрь на исходе, а первого ноября вас с детьми Республика из дома обещала выставить. Вы этого хотите? А ведь зима на носу, мадам. Вы желаете, чтобы в снег и в непогоду ваш сын брел по колено в грязи, не имея пристанища, чтобы Вероника с Изабеллой умерли с голоду? Вы этого желаете? Если это так, вы меня очень разочаруете. Коли так, то вы не из де ла Тремуйлей. Уж на что моя прежняя госпожа, принцесса Даниэль, была холодна и надменна, а ребенка своего она не бросила бы помирать.

– Ей и не нужно было этого делать, она в другие времена жила, тогда даже понятия не имели, что принцесса может попасть в такое положение!

– Не мне вам напоминать, но вашему роду тысяча лет, и за эти годы всякие времена случались. И войны были, и заговоры, и ссылки, и казни! – Отдышавшись, но все так же гневно поглядывая на меня, она добавила: – Ну, положим, предложил бы вам руку какой-нибудь буржуа, один из нынешних скороспелых богачей – вот тогда бы я ваш отказ поняла, даже одобрила бы! Лучше быть нищей, чем достоинство потерять. Но здесь-то господин дю Шатлэ! Герцог! Полковник!

– Откуда ты знаешь, что он полковник?

– Да уж знаю. Как шел он к своей лошади, я мимо проходила. Вот и спросила его: «Не скажете ли, сударь, что у вас за военный чин?» А он мне очень достойно ответил: «Я полковник, сударыня». Сударыней меня назвал! Он, я вам скажу, во всех отношениях достойный человек. Да и богат притом!

Когда было надо, Маргарита приобретала чудесный дар убеждения и красноречия. Я решила положить конец этому разговору.

– Достаточно, Маргарита, – сказала я резко и твердо. – Твои соображения я выслушала, но давай не будем забывать, что решения в этом случае принимаю только я, а я уже сказала герцогу «нет» и готова сколько угодно повторить свой отказ.

Мнение Маргариты было мне совершенно ясно.

Жан явился домой поздно вечером, когда я уже начала тревожиться, и был весь в крови.

Я молча, похолодев от ужаса, смотрела на сына. Губы у него были разбиты, на щеке горели ссадины, даже лоб был расцарапан. Он был весь в пыли, и колени разбил в кровь.

– Ты дрался, Жан? – каким-то не своим голосом проговорила я.

Он, тяжело глотнув, молча кивнул.

Франсина принесла теплой воды. Я, не задавая больше вопросов, осторожно раздела сына, стала обмывать ссадины. Чем больше я созерцала это, тем большее возмущение охватывало меня. Жан был весь в крови, но каким-то чудом его рука, совсем недавно сросшаяся, не была повреждена снова. Его просто-таки зверски избили. Кто, черт побери? Я взглянула сыну в глаза и по его взгляду, понурому, мрачному, поняла, что он ничуть не раскаивается в том, что доставил мне такое огорчение. Я тяжело вздохнула: мне следовало бы привыкнуть: драки – самое обычное, что бывает у мальчиков в детстве. Но когда я увидела, что кожа у Жанно ободрана от щиколотки до самого колена, я не выдержала.

– Ты катался по земле, да? Дрался до остервенения? Ты просто-таки чудовище, Жанно! Нельзя быть таким отчаянным, нельзя доставлять маме столько огорчений! Настоящие мужчины никогда не доводят женщину до слез, а я уже почти плачу!

– Я дрался не за просто так, ма! – буркнул Жан.

Я снова вздохнула. С каждым днем он становился все своевольнее. При всей любви ко мне, он имеет собственные взгляды, частично основанные на опыте, но, главным образом, взятые из разговоров с дедом. Деда он запомнил очень хорошо. Должно быть, только дед мог бы сейчас заставить его слушаться.

– Ох, Жан, – сказала я, беря пузырек с йодом, – раз уж ты имел мужество драться, терпи!

Я залила ему раны и царапины йодом: он вытерпел все это с редкостным самообладанием, сжав зубы и не издав ни звука. Тронутая этим, я привлекла его к себе.

– Мой милый, любимый мальчик! – прошептала я растроганно. – Сколько раз мне еще придется перевязывать твои раны! Если ты, конечно, не успокоишься.

Жан был уже дважды меченый: перелом руки и крохотный белый шрам, пересекающий левую бровь, – этот шрам уже никогда не сойдет. Шрам от руки сержанта, чей отряд ограбил Сент-Элуа.

Из слов сына я поняла, что он дрался с деревенскими мальчишками, которых было по меньшей мере пятеро.

– Они избили меня, эти буржуа, но я не сдался! – сказал он хмуро, но гордо.

– Зачем же ты дрался, несносный мальчик, если их было так много? Зачем ты с ними связался?

– Но ведь они посмели думать, что я им равный, ма! А один из них – его зовут Жан, как и меня, – сказал, что я незаконнорожденный!

– И что ты ответил на это?

– Я дал ему оплеуху, вот что!

– Малыш, – сказала я, – а ведь этот Жан сказал тебе правду. На правду нельзя обижаться.

– Я знаю. Но они не смеют говорить так! Кто они такие? Грязные крестьяне, буржуа, так о них дед говорил! А я принц, ма! Как раз это я им и сказал.

– Ты зря хвастался, сынок. Помнишь, дед говорил, что сам титул еще ничего тебе не добавляет. Нужно заслужить его. А ты пока еще этого не сделал.

Жан взглянул на меня с несказанным удивлением.

– Да ты что, ма! Я ведь все равно заслужу! Можешь даже не думать об этом! Вот дай мне только вырасти, я никому не позволю больше тебя мучить! Я каждого убью, кто посмеет обидеть тебя! Когда я буду взрослым и сильным, никто уже больше не нападет на нас.

Он потянулся ко мне и обнял – необычно нежно, даже покровительственно. Он, такой маленький, уже сейчас хотел защищать меня. Жанно не признавался, но я подозревала, что мальчишки, с которыми он дрался, говорили плохо не только о нем, но и обо мне, – это больше всего и взбесило моего мальчика. Я попыталась себе представить Жана взрослым: сильным, рослым, ловким юношей, и потом улыбнулась собственным мыслям.