Мне стоило большого труда криками добудиться Жанно и Шарло, которые спали наверху. Туда я не могла подняться, ибо поспешно одевала близняшек. Маргарита взяла их на руки. Я быстро выпроводила детей до двери.

– Ступайте! Жан, ты отвечаешь за сестричек! Раньше утра не смейте возвращаться, особенно если увидите здесь огонь!

– Мама, а как же ты? – спросил Жан.

– Я останусь. Ты не должен за меня бояться, мой мальчик, я имела много дел с синими и до сих пор жива и здорова, хотя это и может показаться странным.

Когда дети с Маргаритой ушли в безопасную темноту леса, мы собрались в нижнем зале башни. Я внимательным взглядом обвела обитателей Сент-Элуа: дряхлую Жильду, парализованного Жака, перепуганную Франсину. Брике, по своему обыкновению, исчез. Нет, подумала я, с таким гарнизоном мы не можем защищаться. Стало быть, придется сдаться на милость победителям.

– Мадам, но что же мне делать? – рыдая, воскликнула Франсина. – Ведь они знают, кто мой отец, и убьют меня за это!

– Ах, успокойся, дорогая моя! Ведь на лице у тебя не написано, кто твой отец!

Я не могла бы сказать, чувствую ли страх. Я просто была внутренне напряжена, как туго натянутая струна, готовая лопнуть. Я знала, что мне следует сохранять самообладание. И чтобы снаружи казалось, что в Сент-Элуа все спокойно, я дунула на свечу, и мрак воцарился в башне.

Когда в дверь застучали прикладами, я даже не испугалась. Мы все ждали именно этого. Селестэн, как самый сильный и храбрый, отправился открывать.

Едва дверь распахнулась, в башню хлынули звуки, достойные разве что птичьего двора, – кряканье уток, испуганное кудахтанье кур. Пес заливался неистовым лаем и рвался с цепи. Прогремел выстрел, и лай прервался. Вероятно, кто-то пристрелил собаку.

– Выходи! Все выходи, не то мы вам головы размозжим!

Мы все по очереди вышли во двор. Там творилось что-то невообразимое: полупьяные «синие» солдаты гонялись за утками и курами, ловили или попросту пристреливали их, а потом на ходу ощипывали. Некоторые из них уже собрали ворох хвороста и развели на огороде огонь, чтобы жарить украденную птицу. Синих было, как мне показалось, человек тридцать. Другие, вероятно, остались в Сент-Уане. Сюда пришли те, кому там не хватило награбленного.

Я и раньше слышала, что республиканские солдаты, как правило, страшно голодны, но только сейчас видела, как они себя ведут и на какую низость этот самый голод может их подвигнуть. Один субъект в мундире на голое тело вытащил из клетки двух кроликов и, прибив их гвоздем, просто саблей начал их освежевывать. По моему мнению, столь откровенный грабеж был достоин разве что вандалов, разрушивших Рим.

– К стене! – раздалась безапелляционная команда. – Все к стене, черт побери! Иначе каждый получит пулю в лоб!

Мы повиновались и выстроились вдоль стены. Из дома вытащили парализованного Жака и швырнули его на землю.

Какой-то усатый сержант с бумагой в руке и пистолетом наготове приблизился к нам.

– Кто хозяин этой дыры? Кто феодал? Ты?

Он ткнул пальцем в Селестэна.

– Я хозяйка, – произнесла я громко. – Послушайте, гражданин, честное слово, очень трудно понять, почему вы ведете себя здесь, словно в завоеванной стране. Бретань – это же Франция, и мы французы, нас должен охранять закон…

– Вот как вздернут твоего подлого мужа на осине, тогда узнаешь наш закон, шлюха!

Я умолкла, сразу осознав, что говорить не стоит. У меня был достаточно большой опыт общения с республиканцами, чтобы понять, с каким сортом их я имею дело. Мне только было непонятно, кого этот мерзавец имеет в виду, говоря о моем муже, но я решила не проявлять любопытства.

– У меня написано, – продолжал сержант, – что хозяин Сент-Элуа – некий Жан де ла Тремуйль. Ну, а где он? В шуанах?

Мне стало ясно, что именно моего сына он принимает за моего мужа. Отшатнувшись, я сквозь зубы процедила:

– Я не знаю! У меня нет никакого мужа.

Сержант рванулся ко мне, схватил за шею и, поднеся к моему подбородку дуло пистолета, проговорил, дыша перегаром мне в лицо:

– Я долго ждать не буду! Где этот Жан ла Тремуйль, этот чертов роялист, которого мы вздернем?

Тонкий, звонкий детский голос раздался откуда-то слева:

– Это я, сударь! Я – Жан де ла Тремуйль.

При первых же звуках этого голоса меня кинуло в жар. Это был Жанно, которому я приказала сидеть в лесу. Теперь он явился сюда и бесстрашно взирал на сержанта.

– Отпустите мою маму, не смейте ее мучить!

Сержант действительно отпустил меня, и, пошатываясь, двинулся к ребенку. Я опередила его, схватила сына в объятия.

– Ради всего святого, гражданин! Мальчику всего восемь лет. Вы же видите, он никак не может быть шуаном.

Взглядом я умоляла Жанно молчать. Господи, хоть бы он не сказал этому мерзавцу чего-нибудь оскорбительного! Никогда в жизни мне не было так страшно за сына. Жанно понял меня и молчал, сжав зубы.

– К стене! – загремел сержант. – Оба к стене, не то пристрелю!

Я поспешно увлекла Жанно к стене, под защиту могучей спины Селестэна, который сквозь зубы бормотал проклятия. По тону сержанта я заключила, что он не намерен вешать моего сына. Он отошел в сторону, сунул пистолет за пояс и выбросил бумагу. Я облегченно вздохнула. Пропади пропадом этот дом и хозяйство, пусть берут что угодно, лишь бы Жан был цел и невредим!

– Как ты смел уйти от Маргариты? – сердитым шепотом проговорила я. – Как ты смеешь меня не слушаться?

Он, не отвечая на вопрос, поднял на меня потемневшие глаза.

– Ма, а моя сабля – она ведь хорошо спрятана?

Он имел в виду саблю, подаренную графом д'Артуа. Словно предчувствуя, что должно случиться, я вместе с кольцом спрятала ее под грудой книг на втором этаже – книг из бывшей замковой библиотеки.

Вокруг нас продолжался низкий, откровенный грабеж. Солдаты перестреляли всех кур и уток, убили кроликов и жарили их теперь на вертелах – готовились ужинать. Хлебали прямо из бочонков яблочный сидр. Вина не было, и это их очень раздражало. Я видела, как какой-то гвардеец с радостными криками выбежал из дома, судорожно сжимая в руках шкатулку. Он обнаружил там триста ливров золотом. У меня сжалось сердце. Как неосторожно было держать их там! Итак, теперь у меня осталось лишь четыреста ливров, спрятанных за одним из камней очага.

– Смотрите, да у них лошадь есть!

Рука Жанно, которую я держала в своей, судорожно сжалась, едва сержант вывел из стойла полуслепую, испуганную Стрелу. Мальчик любил эту лошадь, любил кормить ее из своих рук раскрошенным хлебом и солью.

– Да она старая, как моя прабабушка! Она нам не подойдет!

И сержант, не долго думая, выстрелил Стреле в лоб. Без всякого звука лошадь рухнула на передние ноги, из черной звезды у нее на лбу хлынула кровь.

С криком ужаса Жанно рванулся вперед. Прежде чем я успела что-то сообразить или удержать его, он кинулся к сержанту, схватил его сзади за рукав и впился зубами ему в руку.

Я думала, что сейчас умру, видя все это. Сержант вскрикнул от боли, схватил Жанно за волосы и, размахнувшись, так ударил по голове, что тело мальчика сейчас же обмякло. Не церемонясь, сержант отшвырнул его в сторону, и я увидела, что лбом Жанно грохнулся о камень.

Я бросилась к сыну. Едва моя ладонь коснулась его волос, он пришел в сознание. Бровь у него была рассечена, по лицу струилась кровь. Шрам, подумала я, у него останется навсегда. Задыхаясь от ужаса и боли, я прижала голову мальчика к груди.

– Жанно! Жанно! Как ты мог! Он чуть не убил тебя!

Сын дрожал в моих объятиях. Взгляд его упал на труп Стрелы, и судорожные рыдания потрясли его тело. Он не плакал, а только как-то страшно вздрагивал и задыхался, приводя меня в еще больший ужас.

– Стрела! Ма, Стрела! Он застрелил ее, взял и застрелил!

– Тише, мог мальчик! Тише! Главное, что ты остался жив…

И тут над нами словно вспыхнуло пламя. Небо будто залилось кроваво-красной краской. «Неужели уже светает?» – подумала я в недоумении. Мы с сыном одновременно взглянули на восток. Совсем рядом от нас пылал сеновал. Пылали чудесные душистые травы, скошенные с заливных лугов для того, чтобы было чем кормить зимой скот. Сердце у меня упало. С отчаянием я поняла, что сгорит не только сено, огонь перекинется и на овес. Все сгорит! Как сгорела мельница и наша пшеница…

Пламя было так близко, что нам стало невыносимо жарко. Дым разъедал глаза, густой и жгучий. Пепел летел нам в лицо. Солдаты, пожирая кур и уток, хохотали.

– Вот чудесно придумал Мартен!

– А что? Ужинать надо при свете, а не в потемках!

Они устроили это просто так, для забавы. Чтобы посмотреть, как будет гореть. Что мы могли чувствовать после этого?

Жанно затих у меня в объятиях и больше не вздрагивал. Я чувствовала, как мало-помалу его по-детски отчаянное горе сменяется злой обидой, гневом, ожесточенностью. Он не пролил ни слезинки, глядя на происходящее. И это меня особенно тревожило.

Невыносимо долгой была эта дикая ночь, наполненная ругательствами, криками и запахами наскоро зажаренной на вертелах птицы. Невыносимо долго бушевал огонь, клубами поднимавшийся на невероятную высоту и почти сливавшийся с небом. Все вокруг было будто облито кровью, алый свет отблесками отражался в глазах.

Они ушли только на рассвете, закончив пировать и выспавшись, и все это время мы стояли, загнанные в угол, под дулом пистолета. Они ушли, оставив тлеющие костры и обглоданные кости. Ушли, забрав деньги и пристрелив Стрелу. Ее голова теперь утопала в луже крови, и каждый раз, когда взгляд Жанно падал на нее, судорога пробегала по его лицу и он болезненно морщился.

Это был конец. Конец того, что я воображала возрождением Сент-Элуа. Отныне у нас не было ни пшеницы, ни кормов, ни овса. Был только пепел и труп полуслепой лошади.

Жильду мы обнаружили мертвой в ее кресле. Она тихо умерла, словно не желала видеть то, что происходило. А может быть, она полагала, что Сент-Элуа не пережить второго пожара, и решила умереть вместе с остатками замка, где прошла ее жизнь.