Андреас вздохнул и принялся сжимать и разжимать кулак, чтобы разогнать кровь. Иногда ему казалось, что на каждое препятствие, с которым приходится справляться изгнанным Судетам, приходится два новых, тут же вырастающих на их пути.

— В нашей жизни все же был некто Адольф Гитлер, — раздраженно говорил мужчина с худым узким лицом. — И не надо надеяться, что нам это сойдет с рук и мы сможем делать все, что нам захочется. В Нюрнберге это назвали «преступление против человечества» специально для нас, и вы думаете, нам это когда-нибудь простят?

— Я не собираюсь ни у кого просить прощения, — проворчал его сосед. — Я не был ни в SS, ни в лагерях, воевал, как мог. Один из моих братьев погиб под Сталинградом, другой — в Нормандии. Если бы я не убил своего противника, он бы убил меня, вот и все. Мне не за что просить прощения, я ни в чем не виноват.

— Вы видите, никто ни в чем не виноват! — подхватил побледневший мужчина, вскочив на ноги. — Потрясающе, правда? Воевали с использованием бесчестных приемов, нарушая законы и правила войны, убиты миллионы людей, женщин и детей; невинных граждан уничтожали в газовых камерах как животных, а у господина совесть чиста, господин не сделал ничего плохого! У тебя тоже совесть чиста? — агрессивно спросил он у своего соседа. — А у тебя? У тебя? У тебя? — бросал он то в одну, то в другую сторону, повысив голос так, что его слова эхом отражались от стен.

В зале повисла гнетущая тишина.

Андреас внимательно вглядывался в окаменевшие лица мужчин, застывших на своих стульях. У Герта дергалось веко, он изо всех сил вцепился в свою кружку с пивом.

С искаженным лицом, на котором пролегли глубокие морщины, мужчина выждал несколько минут, безмолвных и нескончаемых. Затем, горько усмехнувшись, он развернулся и хлопнул за собой входной дверью. Один за другим мужчины встряхнулись, словно очнулись от глубокого сна, и вполголоса продолжили беседу.

Андреас подумал, что поставленный вопрос был жестким и лаконичным, простым и грозным, четким и неумолимым. Он выходил далеко за рамки разговора между соседями за столиком в баварском трактире. Ему казалось, что его эхо проникает за пределы стен, скользит между деревьями и лесами, пролетает над холмами и горами, озерами и равнинами, прокрадывается в деревни и города и обращается к каждому немцу, где бы он ни находился: на углу улицы, в церкви, в кулуарах министерства или в медпункте, на заводе или во дворе фермы, на вокзале или в соборе.

А у тебя?


Пурпурная ткань придавала ему алые оттенки. Ливия взяла фужер и поставила его на круглый столик, накрытый бархатом изумрудного цвета. Постепенно чаша с шестнадцатью вертикальными ребрами поменяла окраску. Ливия погасила лампу, через приоткрытую дверь из коридора проникал свет. Тонкая и высокая полая ножка, слегка выпуклая, придавала воздушность и изысканность фужеру, который продолжал излучать в полумраке волшебный свет.

Она села на диван, поджала ноги и уткнулась подбородком в колени. «Это будет идеальный фужер для любителей шампанского», — подумала она. Ливия проявила твердость: им нужно было создать образцы для использования в повседневной жизни. Засунув руки в карманы, набычившись, мастер-стеклодел слушал ее с мрачной физиономией. Он считал, что самой красоты вполне достаточно. Ему не нравилась эта новая мода, стремление к практичности, но Ливия была непреклонна. Они больше не могли себе позволить быть художниками, творившими лишь ради красоты. «Пора быть реалистами, Тино», — настаивала она.

По телу начало разливаться мягкое тепло, постепенно ослабляя нервное напряжение последних часов. Одной рукой она погладила красный шелковый бархат, умиротворенная нежностью ткани, напомнившей ей детство. На стене, словно крылья бабочек, в полумраке мерцали веера из коллекции матери. Гостиная с мебелью, потемневшей от времени, будто окутывала ее уютным коконом. После долгих часов работы она наконец почувствовала успокоение и не могла налюбоваться на стоявшие перед ней изделия. Это было почти невероятно, но у них получилось… У нее и у Волка.

Чтобы Тино четко понял, что она хочет, она нарисовала точные эскизы, и они долго их обсуждали, прежде чем приступить к работе. Было несколько неудачных попыток, ошибки в расчете равновесия деталей, дефекты, иногда ничтожные, но которых они не могли допустить в своем стремлении к совершенству. Именно поэтому они уничтожили первые образцы, испытывая страх, поскольку у них было ограниченное количество состава и его могло не хватить. Огонь жил своей жизнью и не упускал возможности застать стеклодела врасплох, без конца вынуждая подстраиваться под свое капризное настроение.

Она корректировала движения Тино, давая указания хриплым голосом, и жар от печей, разогретых до восьмисот градусов, обжигал ей лоб и щеки. Пот стекал по их лицам, пропитывал одежду, но глаза их горели лихорадочным фанатичным огнем. Согнув плечи, они оставались в напряжении долгие часы, их жизнь отныне сосредоточилась здесь, в этой раскаленной мастерской с гудящими печами. Среди огня и света, увлеченные алхимией компонентов, они были одни в целом мире, они были богами.

Они упорно работали ночь напролет, утоляя жажду большими глотками, формуя тягучее стекло, которое неоднократно разогревали, подчиняя своей воле, и лишь к четырем часам утра, в те мгновения, когда ночь затаивает свое дыхание, глубокое и безмолвное, как морские глубины, эти муранские мастера наконец добились совершенства.

Теперь взволнованная молодая женщина с благоговением любовалась двумя фантастическими фужерами, стоявшими в окружении шести рюмок на ножках.

— Ты гордился бы нами, дедуля, — прошептала она.

Во время этой командной работы она думала о своем дедушке. Алвизе Гранди всегда будет присутствовать в ее душе и в движениях, поскольку он научил ее всему, и все же впервые в жизни она осмелилась отстраниться от жившей в ней памяти о нем и довериться своей интуиции и жажде творчества.

Не произнося ни звука, работники мастерской кружили вокруг Тино, умело орудуя стеклодувными трубками, ножницами и пинцетами. Их плавные жесты не изменились со времен Средневековья, они работали голыми руками, без применения механизмов, и, как всегда в Мурано, в каждом их движении чувствовалась дань уважения предкам, что придавало действиям мастеров почти религиозную торжественность. Каждый из них проникся важностью момента. Рабочие Гранди сейчас не только пытались воссоздать миф, они прекрасно понимали, что от удачного завершения этой работы зависит их будущее и будущее их семей.

Когда образцы были готовы, пришлось ждать еще двенадцать часов, пока они не остынут, стоя на железных поддонах в отжигательной печи, — необходимый для ограждения хрупкого стекла от чрезмерных температурных колебаний этап. Никто не пошел спать, с тревогой ожидая окончательного результата. Сидя за кухонным столом, один из подмастерьев уснул, положив голову на сложенные руки.

Ранним утром Тино с осунувшимся лицом вышагивал по двору, выкуривая сигарету за сигаретой, ожидая, когда сын принесет ему кофе, в то время как Ливия прогуливалась по набережной, спрятав нос в шарф, чтобы защититься от осеннего ветра, дующего с моря. По неподвижной лагуне скользили рыбачьи лодки, и она смотрела, как на небе постепенно появляются нежные рассветные полосы, пронизывая его серыми и голубыми, перламутровыми и эфемерными оттенками.

Ее письмо в организационный комитет выставки «Хрустальный рыцарь», которая должна была состояться через полгода в Париже, было готово. Ей оставалось только подписать его. Она просила аккредитации для мастерских Гранди из Мурано, чтобы они могли выставить предметы, изготовленные из стекла чиароскуро. Составляя письмо за дедушкиным столом, она не могла сдержать улыбки, наслаждаясь ощущением триумфа.

Ливия была уверена, что ее примут с распростертыми объятьями. После окончания выставки поступит много заказов. Банк охотно предоставит им кредиты для закупки необходимых компонентов. Она уже видела, как идет по ковровым дорожкам, и мужчины в серых костюмах приветствуют ее с почтительным, а не высокомерным видом, как часто бывало в ее кошмарах. Все печи Дома Феникса вновь заработают на полную мощность, а мастера будут надувать щеки и играть мускулами среди снопов искр.

Шум в прихожей заставил ее вздрогнуть. Она резко вскочила, сердце забилось быстрее.

— Кто там? — крикнула она.

Ливия бросила быстрый взгляд на фужеры, стоявшие на ткани, в которой она принесла их из мастерской домой. Вдруг кто-то пытается их украсть? «Нет, это глупость», — разозлилась она на себя.

Она подошла к двери и осторожно выглянула в коридор.

— Боже мой, Флавио! — воскликнула она.

Ее брат лежал на боку около стены, словно тряпичная кукла. Падая, он опрокинул вешалку. Она бросилась к нему, но тут же поняла, что он не ушибся. Лицо его было бесцветным, глаза закрыты. Она вдохнула крепкий запах, исходящий от его одежды и изо рта. По ее телу пробежала дрожь одновременно гнева и страха.

Ливия закрыла входную дверь и стала напротив него, уперев руки в бока.

— Ты опять напился! — упрекнула она его.

Флавио, опираясь на руки и ворча, с трудом приподнялся. Он прислонился затылком к стене, обнажив бледную шею. Было такое ощущение, что его тело ему не принадлежит. Раненая нога лежала перед ним, словно полено.

Ливия стиснула зубы, но наклонилась, чтобы помочь ему. Она могла только догадываться, сколько раз Флавио приходил домой в таком состоянии, когда она этого не видела. На острове все наверняка были в курсе. Он выглядел жалко в полурасстегнутой рубашке, покрытой подозрительными пятнами, с нездоровым лицом и всклокоченными волосами. Он внушал ей одновременно и стыд, и страх, потому что она столкнулась с чем-то, что было выше ее понимания и на что она не могла повлиять.

Наконец Флавио открыл помутневшие глаза и облизнул губы.