В отличие от таких людей, как Роберт Шуман, который выступал за примирение, когда трупы еще не остыли в своих могилах и не были названы имена всех солдат, пропавших без вести, Элиза Нажель была против любого сближения с врагами. Она хотела видеть их на коленях, со склоненной головой. Она хотела, чтобы их приговорили к смерти и расстреляли.

Франсуа насмешливым тоном заметил, что жаждать мести — это не по-христиански. «Всем известно, что месье Шуман истинный католик, — ответила она. — Возможно, даже лучший, чем я, но не зря говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад».

— Пусть ждет в гостиной, — сказала она девушке, и Колетта убежала.

Элиза принялась пересчитывать полотенца, ошиблась и начала сначала. В висках стучала кровь, перед глазами вспыхивали искры. Пусть ждет! Она выйдет к нему, когда сочтет нужным.

Удовлетворенно вздохнув, она убрала стопку полотенец в шкаф. Затем коснулась рукой подарка своего руководителя подпольной организации движения Сопротивления — броши в форме лотарингского креста, которую носила на плече, и проверила, чтобы из пучка волос не выбивалась ни единая прядь. Когда она шла к двери, часы Венсана на запястье показались ей особенно тяжелыми.


Войдя в гостиную, Элиза увидела, что мужчина стоит у камина, разглядывая фотографию Венсана, которую держит в руке. Эти проклятые фрицы хоть и проиграли войну, но по-прежнему чувствовали себя везде как дома.

— Немедленно поставьте снимок на место, — приказала она. — Что вы себе позволяете?

Она подошла, вырвала фотографию из его рук, затем вытерла рамку рукавом, чтобы на ней не осталось следов его пальцев.

— Прошу прощения, мадам. Наверное, это показалось вам неуместным, но я разволновался, снова увидев своего товарища.

Его акцент с отрывистым произношением слов заставил ее вздрогнуть. Она не удивилась тому, что он говорил по-французски. Фрицы кичились своей любовью к Франции и французской культуре. «Они настолько ее ценили, что не поленились прийти, чтобы изучить ее поближе», — раздраженно подумала она.

На несколько мгновений воспоминания унесли ее в тот мрачный период, когда немцы германизировали Мозель. Она снова увидела работников муниципальных служб, которые, взобравшись на лестницы, снимали эмалированные таблички с названиями улиц и заменяли их на новые, соответствующие требованиям новых властей. В ушах раздалась дробь ландскнехтских[56] барабанов пимпфов[57], этих мальчишек, шагающих в ногу в пилотках, надвинутых на лоб, в рубашках цвета хаки с засученными рукавами. Власти перевели часы на немецкое время, переименовали деревни, германизировали имена, демонтировали памятник погибшим, выслали из страны священников, закрыли религиозные коллежи, приобщили детей к доносительству, чтобы лучше следить за их родителями, запретили звонить в колокола, сделали немецкий язык официальным. На стенах домов, словно сорняки, расцвели готические буквы.

— Ваш фюрер дал своему гауляйтеру Бюркелю десять лет, чтобы сделать из жителей Мозеля хороших немцев, — произнесла она, ставя фотографию на место. — У него это не получилось.

— Надо полагать, он был слаб в арифметике. Он также утверждал, что его рейх просуществует тысячу лет, и это у него тоже не получилось.

Она обернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. Мужчина был высоким, с широкими плечами, с крупным, но жилистым телом и держался очень прямо. Он был чересчур худым для своего роста. Солнечный луч пробился сквозь облака и косо упал на стену. По лоснящимся рукавам пиджака, брюкам, вытянутым на коленях, было понятно, что одежда у этого немца далеко не лучшего качества, но белизна рубашки была безупречной. Оригинально завязанный галстук, с более широким узлом, чем обычно, сразу внушил Элизе недоверие. Ироничная улыбка, игравшая на его губах, подчеркивала строгость черт лица. Темно-русые волосы, коротко остриженные на затылке, но падающие на лоб неровными прядями, пронзительный взгляд темных глаз, волевой подбородок: от мужчины исходило ощущение силы, которую она воспринимала как агрессию. По ее телу пробежали мурашки. Она не хотела, чтобы он оставался под крышей ее дома. У нее было неприятное чувство, что он оскверняет ее жилище и, зная об этом, получает некоторое удовольствие.

— Похоже, вам что-то известно о моем брате Венсане. Я вас слушаю.

Андреас не шелохнулся, пока Элиза Нажель окидывала его пристальным взглядом офицера-кадровика. Он вспомнил, что ему рассказывал Венсан о своей старшей сестре, которая вырастила их с младшим братом после смерти матери. Как многие дочери, посвящающие свою жизнь стареющим родителям, она отдала себя им без остатка, пожертвовав возможностью создать собственную семью. Венсан был ей благодарен за внимание и заботу, но Андреас считал, что за всеми этими самоотверженными поступками, пример которых был и в его семье, скрывалась банальная гордыня.

Теперь, стоя перед «железной леди» в черной «сутане», он тщетно пытался разглядеть в этой женщине, словно высеченной грубым резцом, портрет, нарисованный его другом. Куда подевались нежность, теплота — чувства, о которых упоминал Венсан? Друг рассказывал о вечерах, когда Элиза читала ему сказки или играла с ним в карты, а также в жмурки в парке на берегу Мозеля, а в канун Рождества делала пирожные с кремом. Ни одно из воспоминаний его беззаботного детства не вязалось с этой черной птицей.

«Какие же страдания могли ее так изменить?» — с сочувствием подумал он.

— Я вас слушаю, — повторила она, явно раздраженная тем, что в свою очередь подвергается внимательному осмотру.

Она даже не употребляла, обращаясь к нему, вежливое «месье». Он понял, что эта женщина его ненавидит, и никакие объяснения никогда не изменят ее мнение.

Он достал из кармана письмо Венсана.

— Это для вас. Ваш брат написал его в последнюю ночь, которую мы провели вместе перед наступлением.

Взгляд бледно-голубых глаз мгновенно уставился на конверт, как на добычу, с жадностью и тревогой. Она облизнула пересохшие губы.

— Он признан пропавшим без вести под Курском в июле 1943 года, — машинально уточнила она.

— Да. Мы потеряли друг друга из вида во время боя, и больше я о нем ничего не слышал. Ситуация была достаточно… сложной.

Андреас почувствовал раздражение. Молчаливое осуждение Элизы Нажель вызывало у него ощущение вины, тогда как он ничего не мог сделать для Венсана, как не смог спасти и жениха своей сестры, помешав снаряду оторвать ему обе ноги.

— Но я дал ему слово, что лично доставлю это письмо его родным, если останусь в живых.

Она медленно приблизилась к нему и протянула руку. Андреас передал ей белый конверт и в ту же секунду увидел на задней стороне набросок молодой женщины, за которой он шел по улице. Он собрался попросить вернуть его конверт, который никак не был связан с Венсаном, но Элиза уже опустила его в карман. Он был удивлен своим непреодолимым желанием во что бы то ни стало сохранить у себя рисунок незнакомки.

— Это все? — спросила она.

— В каком смысле?

— Я не могу поверить, что человек так утруждается только для того, чтобы всего лишь сдержать некое расплывчатое обещание. И избавьте меня от сентиментальных историй о фронтовой дружбе, — добавила она, сделав небрежный жест рукой. — Здесь что-то другое, и это очевидно. Вы приехали сюда ради Венсана или ради себя самого? Чтобы ваша совесть была чиста?

Ему отчаянно хотелось курить. Эта женщина была слишком цельной, чересчур самоуверенной, и ее непреклонность вызывала у него неприятное ощущение занозы под кожей. Больше всего его раздражало, что в чем-то она была права. Он приехал сюда и для себя тоже, разумеется, но не смог бы объяснить ей точную причину своего визита, потому что сам ее не понимал. Она всеми силами старалась одержать над ним верх, а Андреас не выносил, когда кто-либо пытался подчинить его себе. Он подумал, что под суровой маской Элизы Нажель скрывается страстная натура.

— Ваш брат Венсан спас мне жизнь.

— Дальше!

Он сухо пояснил:

— Я был серьезно ранен в плечо. Мне сложно было держать оружие, наша рота начала отступать. Я приказал ему уходить с остальными, но он не послушался. Он тащил меня на себе сотню метров до укрытия, где вынул пулю голыми руками.

Андреас снова ощутил, как пальцы Венсана копаются в его ране, и пронизывающую боль, словно в тело вонзали вилы. Тогда он стиснул зубы, жалея о том, что не потерял сознание, ведь это стало бы единственно возможной анестезией. Морфий давно закончился, и один Бог знал, куда подевались санитары. Когда Венсан сказал ему, что рана опасна, он велел вытащить пулю во что бы то ни стало, иначе смерть была бы неминуемой. Хотя по чопорному виду Элизы Нажель было понятно, что она предпочла бы, чтобы ее брат оставил его подыхать: в мире стало бы на одного немца меньше.

— Вы точно ничего не знаете о его судьбе?

— К сожалению, нет. Я полагаю, что он погиб в бою, как и многие другие.

На ее скулах выступили красные пятна.

— Вам ничего наверняка не известно. По какому праву вы его хороните? Я знаю, что он попал в плен к русским.

— В таком случае, мадам, лучше бы он погиб, — сказал Андреас в отместку за несправедливое презрение к нему, поскольку она его совсем не знала.

Эта женщина была неуязвима в своей уютной гостиной с прекрасными картинами, чудесной библиотекой и шахматной доской, стоявшей на круглом столике возле окна… Партия была начата, и черный конь посеял смятение на поле своего противника. Вполне благополучное жилище, отсюда можно было спокойно взирать на непристойную мирскую суету, спрятавшись за решетчатыми ставнями, выходящими на огороженный сад. Пока Андреас ждал, когда мадемуазель Нажель соизволит его принять, он разглядывал качели, этот символ беззаботной жизни, тогда как он и его семья больше не чувствовали себя защищенными. Судя по баракам, в которых они жили, и босоногим детям, играющим в пыли, их будущее было открыто всем ветрам.