Лили вытерла ладонью нос, из которого текло.

Ханна подумала, что их преподавательница фортепиано всегда приносила им удачу. Со своим шиньоном из темных волос, тяжелыми гранатовыми серьгами, оттягивающими мочки ушей, и кружевными юбками эта пожилая чешка была настоящей феей их детства. Почетное место в ее гостиной, загроможденной мягкими креслами и фарфоровыми статуэтками, занимала гравюра с изображением императора Франца Иосифа. «Это присоединение к Рейху — самое настоящее извращение! В Богемии мы были истинными немцами лишь в Средние века. Только Габсбурги[27] могли нас всех спасти», — строго заявляла она. Когда она выходила из себя, ее черные глаза сверкали, как молнии, а морщинки, в которые забивалась губная помада, гневно собирались вокруг губ. Среди чехов, словаков и судетских немцев она была не единственной, кто так думал.

— Не расстраивайся, дорогая, — произнесла Ханна наигранно бодрым тоном. — Волосы быстро отрастут. Зато ты не рискуешь подхватить вшей!

Она заставила себя улыбнуться, так как Лили не сводила с нее глаз. Ханна, ее старшая кузина, всегда все знала. Она первой надела туфли на каблуках, первой танцевала на балу, первой обвенчалась… Лили была всего на два года младше Ханны, но постоянно нуждалась в ее поддержке и заботе.

Ханна ухватилась за протянутую руку Лили и поднялась с земли. Она разодрала себе ногу, и теперь из ранки сочилась кровь. Взяв Лили под руку, она повела ее к дому родителей кузины.

— Я как раз шла к тебе. Ты раздобыла повозку?

— Да, но она не очень большая. Тебе известно, куда нас отправляют?

— Понятия не имею. Думаю, нас где-нибудь подержат какое-то время, прежде чем отправить в Германию.

— Но почему нас не могут оставить в наших домах?

— Потому что их уже отдали другим, — нетерпеливо ответила Ханна. — Ты же сама видела людей, прибывающих из удаленных районов Богемии с портретами Масарика[28] и Бенеша в руках. У Риднеров вообще посреди гостиной красуется портрет Сталина. Когда эти люди видят подходящий дом или ферму, тут же заселяются туда. Все очень просто!

— Но это же наша родина! — жалобно произнесла Лили, голос ее дрожал. — Мы живем здесь уже несколько веков. Землю в этих горах осваивали мы, немцы. Мы открыли стекольные мастерские по просьбе славянских господ. Построили города, организовали различные производства… Все это сделали мы! — воскликнула она, и ее широкий жест охватывал не только городок Варштайн, но и весь район Габлонца.

— Я знаю, — вздохнула Ханна, — но я слишком устала, чтобы говорить сейчас об этом. Мы должны думать об отъезде. Нам еще повезло. В других местах людям дают на сборы всего два часа. А кого-то сразу погнали к польской границе, не дав даже собраться. Поляки отправили их назад, и они несколько дней оставались в лесу без пищи и крова.

Она безуспешно пыталась побороть свою тревогу.

— Мне страшно, — прошептала Лили. У нее был такой несчастный вид, что Ханна остановилась и обняла ее.

Обугленный каштан устремил свой черный ствол в небо, и несколько суетливых ласточек сидели на его ветвях. Под легкой тканью летнего платья кузины Ханна ощущала ее острые лопатки. С остриженными волосами Лили была похожа на птичку, выпавшую из гнезда.

«Если бы ты только знала… — подумала она, сжимая губы. — Если бы ты только знала, как страшно МНЕ носить в себе ребенка от монстра, который меня изнасиловал».

Венеция, январь 1946 года

Франсуа Нажель тщетно дул на свои пальцы, пытаясь их согреть. Раздосадованный, он в очередной раз отругал себя за то, что оставил перчатки в отеле. Он поднял воротник своей меховой куртки и засунул руки в карманы. Где же этот проклятый вапоретто?

Густой туман опустился на Венецию еще на рассвете. Неподвижное серое покрывало лениво висело над городом, заглушая звуки, пропитывая влагой золото и порфир дворцов, скрывая колокольни, сливаясь с водой каналов, проскальзывая между старыми камнями и облупившимися стенами, крадясь вдоль набережных. Промозглый холод проникал под одежду, пробирая до мозга костей. Но было в этой серости и нечто такое, от чего щемило сердце, что-то сродни отчаянию и безнадежности.

Франсуа вдруг осознал, что он здесь совершенно один. Вокруг не было ни души. Маленькая будка, где обычно сидел контролер, была пуста. Помятая городская ежедневная газета «Il Gazzettino» лежала раскрытой на столе. Должно быть, мужчина отлучился на несколько минут. Над головой Франсуа горел красный свет маяка, словно чей-то недобрый глаз. Недалеко от пристани, где он мерз в ожидании транспорта до Мурано, на волнах качалась гондола, с ритмичностью метронома ударяясь о потускневшие столбы. Глухие равномерные удары наводили на мысль о похоронном звоне.

Он постарался прогнать мрачные мысли. Конечно, было бы лучше последовать совету Элизы и перенести эту поездку на весну, но ему захотелось воспользоваться недолгой передышкой, пока семейное предприятие по производству витражей не возобновило свою деятельность, ведь отныне Франсуа придется уделять этому все свое время.

Эту поездку, напоминавшую побег, он задумал втайне от всех. Ему было необходимо на время покинуть дом, потому что он начал в нем задыхаться. Поначалу у него пропал сон. Зуд в ногах заставлял его подниматься с кровати среди ночи и бродить по дому. В конце войны он только и мечтал о том, чтобы вернуться домой и больше никогда не покидать его, но совсем скоро обнаружил, что неистовые сражения с тенями оставили след в его душе. Рутина спокойной жизни со всеми ее достоинствами оказалась предательски тоскливой, хотя во время войны он не знал, доживет ли до утра. Он не любил войну, но и мир не принес ему долгожданного счастья.

Его дед, а потом и отец каждый год отправлялись в путешествие в Венецию. Он еще помнил себя маленьким мальчиком, сидевшим верхом на чемодане в прихожей, скрестив руки на набалдашнике трости. «И куда же вы отправляетесь, месье?» — подтрунивал над ним отец. «Очень далеко, месье», — отвечал он, стараясь не шевелиться, чтобы соломенная шляпа не сползла на нос. Обязательным условием шутливого ритуала между отцом и сыном было то, что он называл какое-нибудь экзотическое место из своей книги по географии, что-нибудь вроде Тананариве, Вальпараисо или Улан-Батора. Отец смеялся от души, прежде чем взять свою шляпу, трость и чемодан.

Франсуа не поехал так далеко. Он отправился в Венецию, подгоняемый смутным желанием возобновить традицию в память о том, как сияли глаза деда и отца, когда они рассказывали о стеклодувах Мурано, поскольку Нажели, изготавливавшие витражи, тоже относили себя к ловцам света.

Наконец он услышал приглушенный гул, словно предвещавший появление морского чудища. Но это был всего лишь вапоретто, вынырнувший из глубин тумана с внушающей доверие солидностью. Капли воды стекали по запотевшим стеклам. Стоявший на палубе матрос с покрасневшим от холода лицом держал в руках канат и, казалось, был удивлен при виде Франсуа. Судно причалило, он взобрался на борт.

Единственной пассажиркой была старушка с вытянутым лицом и собранными под черной шапочкой волосами. Она держала на коленях букет хризантем. Желтые цветы ярким пятном выделялись на сером фоне ее одеяния. Когда старушка высадилась на Острове Мертвых[29], Франсуа продолжил свое путешествие в одиночестве в этом плавучем «аквариуме», пропитанном запахами влажной шерсти.

Его первую поездку в Венецию пришлось отменить, потому что в одно не самое прекрасное мартовское утро некий австрийский капрал[30] решил бросить свои войска на Францию. Пришлось ждать долгих пять лет, прежде чем стало возможным думать о чем-то другом, кроме войны, лишений, нищеты и смерти. Однако воспоминания не собирались так просто покидать его. В промозглые дни вроде этого начинала ныть рана, но самым мучительным, без сомнения, были кошмары. Навсегда исчезнувшие лица навечно отпечатались в его памяти. Он просыпался среди ночи в поту, сердце бешено билось, ушные перепонки лопались от воплей истязаемых людей.

Франсуа сошел в Мурано. Ожидавшие погрузки суда стояли на причале возле складов с облупившимися названиями предприятий. Торопливые силуэты выныривали из пелены тумана, чтобы снова в нем скрыться. Он остановился в нерешительности. Швейцар отеля объяснил ему, как добраться до мастерских Гранди, но Франсуа приехал раньше времени и решил сначала пропустить где-нибудь стаканчик, чтобы согреться.

Отправившись на поиски ближайшего бара, он пошел мимо ворот с висячими замками, закрытых магазинчиков, обогнул груду досок, загораживавших проход. Серый кот с задранным хвостом пробежал рысцой вдоль стены, гордо его проигнорировав. Франсуа ускорил шаг. Какое-то гнетущее чувство сдавливало его сердце. Он чувствовал себя разочарованным, в чем-то обманутым. Эта поездка не принесла ему утешения, на что он смутно надеялся.

«Что ты хотел здесь найти?» — подумал он, злясь на самого себя. Неужели он поддался очарованию идеализированного образа Венеции с ее причудливым и шаловливым нравом, так отличающейся от его родного города-крепости Меца[31], сурового, как все гарнизоны, со своей военной пунктуальностью, запечатленной в фасадах домов, в прямых линиях скверов и улиц, этого главного форпоста страны, превратившегося сегодня в груду развалин?

Неужели он наивно полагал, что обретет в Светлейшей покой? Было ли это истинной причиной поспешной поездки, больше напоминавшей желание забежать вперед? Он снова вспомнил взгляд сестры, собиравшей ему чемодан. Элизу невозможно было обмануть. Она складывала его вещи молча, с поджатыми губами, и лишь посоветовала ему быть осторожнее с этими итальянцами, которым не стоило доверять.

Франсуа подумывал уже вернуться назад. У него создалось впечатление, что он заблудился. Ничто не указывало на присутствие поблизости бара или ресторана. Пустые лодки покачивались на волнах. Вода сочилась по стенам домов, все вокруг было пропитано ею. Одинокий фонарь маячил в тумане, словно часовой.