Яр надолго замолкает, а я безуспешно пытаюсь согреться после его байки.

— Я запретил ему приближаться к тебе. Я поставил отца на место, — говорит Яр, направляя мне на ноги теплый ветер обогревателя. — А у тебя получилось его раздавить.

Сижу, тереблю клатч с непонятными иероглифами, наконец, чувствуя приятное тепло, разливающееся по телу. Жизнь вводит новые правила? Я — везунчик? Или все дело в клатче?

Так пусть уж сразу, чтобы не расслабляться…

Небрежно откидываю клатч на заднее сиденье, и затаенно жду, когда на плечи вновь опустится длань черноты, но словно лишь для того, чтобы развеять мои сомнения, за окном начинает кружить крупный снег, пушистый и до боли в глаза белоснежный…

Глава 14

Мы сидим в машине, смотрим то друг на друга, то на светящиеся окна квартиры, и говорим. Просто говорим. Как два человека, которым есть что сказать, которых ничего не гонит скорей разбежаться, которым уютно вот так, скрещиваться и взглядами и дыханием, в тепле, в закрытом пространстве, когда за окном разгулялась зима.

По свету определяю, что Егор перемещается из своей комнаты в кухню, и так несколько раз. Наверное, тщетно разыскивает что-нибудь вкусненькое в холодильнике. Приготовлю завтра что-то нормальное. Да, завтра, а пока такая усталость, что выжимает все силы, и даже выйти из машины лень. Потому и сидим. И еще потому, что выйдем — и разойдемся. Я — домой. Яр — не знаю куда. Представление окончено, Егора никто не заберет, а значит, не за чем мучиться в холоде на балконе.

— Если я правильно поняла, — вожу рукой по стеклу, хотя знаю, что водители этого не переносят, — твоя мать не принимала участия в моем совращении, но была в курсе?

— Она узнала гораздо позже, после всего.

— Ты уверен?

— Никто из тех, кто замешан, не переступил бы порог твоего дома. Не с моего разрешения.

— Почему ты думаешь, что она не знала? Помнишь, что сказал ей Егор? А ты любишь папу… Мне кажется, в этом вся ее суть.

— Не думаю, что она бы вмешалась, узнай о планах отца, — соглашается Яр. — Более того, думаю, не посмела бы. Но она не была в курсе.

Он говорит, а я слушаю и в который раз понимаю, как далека от его мира. То, что я расценила, как пустую беседу за ужином, на деле оказалось проверкой базы противника, дислокацией и предупреждающим ударом. Я не уточняю, где что, потому что голова и без того раскалывается, а нагружать ее новыми терминами… Нет, не сегодня и даже не завтра.

Яр говорит, что восстановил всю цепочку событий, вычислил всех, кто замешан, еще раз просит меня не общаться с Ларисой и Стасом. Я киваю, слушаю и поверить не могу — не тому, что замешана Лариса. Пусть, хотя и не знаю зачем. А тому, что Яр за меня так волнуется. И еще очень странно — я думала ему все равно, я строила планы мести и сама разрушала их, предаваясь апатии, а он в это время действовал. Молча, без предупреждения, без лебезения с просьбами, чтобы его простили.

В век технологии и за деньги ему не составило труда вычислить человека, пытавшегося управлять Макаром. Человека, купившего служащих в его доме. Человека, который считал, что предусмотрел все. Этот человек, прекрасно знал, что у Макара есть причины, мягко говоря, недолюбливать Яра, знал, что случилось с бывшей невестой водителя и вуаля — ловушка расставлена.

— Он не учел, что Макар меня пожалеет, — замечаю я.

— Пожалеет?

Но Яр тут же уводит голосом дальше, и я тихо иду след в след. Яр признается, что намеренно спровоцировал визит своей матери, сама бы она и не подумала приехать, а здесь так удачно «совпало»: и журнал с моей сказкой за подписью Егора, в котором ей намекнули на пошлость; и вопросы посла Нидерландов «А правда ли, что ее младший сын живет с совершенно чужим человеком?», и туманные ответы Яра на ее непродолжительные звонки, и сегодняшний выход нашей совместной статьи в газете.

— Кстати, видела? — Яр достает из бардачка свежий номер, и пока я пробегаюсь по строкам, мужской голос фоном звучит для моих музыкальных букв. Моих, хотя он и значится у меня соавтором. Музыкальных — потому что я вижу не просто буквы, но слышу ритм: здесь немного сфальшивила, здесь шипит, а здесь гладко и мелодично… общий вердикт — не шедеврально, читабельно.

Голос Яра убаюкивает, успокаивает, убеждает. Я ловлю себя на том, что даже не подвергаю сомнению его слова. И не дергаюсь, хотя он однажды случайно касается моих коленей горячей ладонью, однажды поправляет выбившуюся прядь мне за ухо, и как минимум дважды раздевает взглядом.

Хорошая статья вышла, несмотря на поправки Яра. Или хорошая благодаря именно им?

Я вожу пальцами по шершавой бумаге, и с улыбкой читаю хвастливое обещание на счет списка неженатых миллионеров. Тоже завтра, завтра вернусь в насущное. А пока я слушаю Яра и понять не могу как у таких черствых родителей выросли такие не похожие на них дети?

Яру пришлось разработать целую стратегию, чтобы вытянуть на пару дней даму в шляпе и позволить ей поиграть в настоящую мать. Посол намекнул, влиятельные друзья покивали, Яр навел по телефону тумана, и только тогда она берет под мышку шляпы, мужа и приезжает, изобразив глубокие переживания.

— Егору чуть проще, — говорит Яр, и мне слышится легкая грусть, — он ей не верит.

— Ты верил?

— Я был первым. Я верил.

Мое воображение тут же рисует мальчика примерно одного возраста с Егором, только светловолосого. Мальчика, на которого возлагались большие надежды, потому что первенец, потому что наследник, мальчика, который верит, что его любят, потому что перед ним нет другого примера, нет доказательства, что любовь невозможна.

Я кладу ладонь поверх его руки, и синева взгляда медленно скрывается за черными тучами. Не могу… Не готова… Я не хочу близости… Одернув руку, отворачиваюсь к окну. Я слежу за снежинками, я считаю их, путаю, нахожу вновь — только бы не поддаться соблазну, только бы не обернуться, не прижаться к нему, не отдаться его поцелуям. Он ведь захочет большего, а мне большего вовсе не нужно.

Не сбиваясь, делая вид, что пустое, Яр продолжает рассказывать. А я думаю: вот ведь странно — иногда двум людям нужно просто поговорить, иногда выговориться, иногда отмолчаться, иногда — не перебивая, послушать. Нелегко ему говорить, ну а мне нелегко принимать признание; словно обухом по голове, хотя я о чем-то и догадывалась.

Да, он выманил мать и приехал за мной и Егором. Да, могу смело считать, что подстроил свой переезд в наш дом — он и не думает оправдываться. Да, он знает, что хочу, чтобы съехал сегодня же, но нет — суматоха все равно была не зря. И приезд матери нужен, и встреча с отцом, и эта минута, которую делим вдвоем, не лишняя.

— А зачем? — спрашиваю.

Он замолкает. А потом усмехается, но мне даже в усмешке видится сожаление.

— Я так много сказал тебе, но ты не готова услышать.

— Разве? Я слушаю.

— Это разные вещи, Злата. Я хочу, чтобы ты услышала. Я хочу, чтобы ты поняла. Я хочу, чтобы ты прочувствовала…

— Здесь сложнее, — признаюсь.

Он не сдается, не переводит разговор на другую тему, не отмахивается. Он вдруг оказывается так близко, что сложно дышать и говорит то, от чего дыхание прерывается.

— Помнишь, ты однажды спросила, почему мне трудно поверить в твою любовь?

Мне ужасно стыдно, потому что я помню. Я не только не сомневалась в своих чувствах, я была уверена, что смогу вызвать у Яра ответные. Слишком наивна. Слишком самонадеянна. Слишком уже не я. Да, не я, потому дышу вольно. Но пусть вспоминает — а мне-то что? Мне уже все равно.

— Ты тогда удивилась, и сказала, неужели никто и никогда не любил меня? Неужели не говорил, что у него голова идет кругом от одного моего взгляда? Что забывает дышать от моих прикосновений? И что сердце бьется раза в два быстрее, когда он просто сидит рядом со мной и почти останавливается, когда меня нет? Неужели никто не умирал от моих поцелуев? И не возрождался от них? И никто не жаловался на лихорадку, когда я скидываю рубашку в лучах заходящего солнца, а потом расстегиваю верхнюю пуговицу брюк и делаю шаг?..

Он практически слово в слово повторяет мое признание, и голова и впрямь немного кружится. У него хорошая память. Жаль, что и я на свою не жалуюсь.

— Ты сказал, что никто из тех, кому бы ты верил, — перебиваю его, потому что дальше совсем невозможное…

— Да, — легко соглашается, не цитируя больше. Поворачивает мое лицо и выдыхает в сомкнутые губы: — Но тебе я поверил.

И мне кажется, будто снег не на улице, а в салоне машины, будто кто-то горсть засунул за воротник дорогущей шубы, а еще одну горсть, выдав за сахар, заставил попробовать.

Яр замолкает, а я кутаюсь в мех и лихорадочно перевожу с его языка на свой. Это что получается… это он только что мне признался… в любви?..

— Сказки пишешь, а в реальность не веришь, — журит ласково.

— Потому и пишу, — огрызаюсь.

— А ты попробуй поверить, Злата, — склоняется к моему лицу, медленно, давая возможность удрать, и в то же время не позволяя — магнетическим взглядом, не убиваемым притяжением, и такой ранимой надеждой в глазах, что у меня слезятся глаза. От жалости к тому мальчику, которого не научили любить. От сожаления, что он полюбил слишком поздно. От разочарования, что я пуста, мне нечего ему дать… разве что…

Я тянусь к его губам самовольно, вбираю в себя дыхание, давлю ненужные слезы, и пью его горечь, его надежды — до дна. И еще глубже. Когда выныриваем из водоворота, спешно распахиваю дверь. Бежать… бежать… бежать… можно не вырваться…

— Убегаешь? — раздается у меня за спиной.

И я закрываю дверь.

Передышка.

Однажды Егор, прочтя мою сказку, сказал, что Яр — это фея, а я — рыжий гном, вот только он не уверен, стоит ли фея такой большой жертвы.