— Я так и думал, — косится на папу, потирая скулу. — Егор, надеюсь, не тем же способом синяк заработал?

Перевожу взгляд на отца — тот пожимает плечами.

— Ты еще легко отделался, — говорю Яру, — мой отец профессионально занимался боксом.

— У меня черный пояс по каратэ, — говорит Яр, — но я все же за традиционное знакомство.

А это он зря расслабился, и улыбнулся мне так порочно при отце — тоже зря. Удар — и снова светловолосая голова дергается в сторону и звук такой — кажется, и зубы треснули. Нет, перевожу дыхание, это Яр так сильно челюсти сжимает, чтобы не дать сдачи. Не привык, видимо, вместо приветствий и раболепия — да по морде.

— Моего отца выперли из бокса за игру без правил, — запоздало поясняю.

— Я уже понял, — Яр тяжело смотрит на отца. — А у меня есть некоторые правила, которые не хотелось бы нарушать, но если вы еще раз позволите себе вообразить мое лицо боксерской грушей, я вас разочарую.

— Убирайся из моего дома, — цедит сквозь зубы отец. — Чтобы ноги твоей здесь не было!

— Я понимаю ваше отношение, — Яр не тушуется, не скатывается к самоуничижению, мол да, я заслужил, давайте! — Но прежде я хочу поговорить со Златой и Егором.

— Нет, — упрямится отец.

— Да, — давит Яр. — Поверьте, я в своем праве увидеть, в каких условиях живет мой брат равно как и пообщаться с человеком, у которого он проживает.

Отец переводит на меня вопросительный взгляд. Я злюсь, ужасно злюсь, но ничего не могу сделать. Формально Яр прав, он может вообще забрать у меня Егора. Я не опекун, не родственник, я мальчику — никто. Кого волнует, что он для меня значит?

Я отхожу в сторону, рукой показываю — мол, входи, чего уж, и жду, пока разуется на моем пороге, пока выпрямится, пока уберет с глаз непослушную прядь. Егор смотрит настороженно, губы дрожат в смущенной улыбке, но видно, что сам опасается визита брата, понимает, чем может обернуться. Поглядывает на него и на меня, но чтобы не предавать выбором, держится с бабулей.

— А я бы тоже надавала вам пощечин, молодой человек, — говорит она, когда Яр приближается, — и рука бы не дрогнула.

— Не сомневаюсь, — говорит Яр.

— Вы сильно обидели мою внучку…

— Знаю.

— Испортили ей жизнь.

— Да.

Она бросает на меня быстрый взгляд. Сейчас она не кажется милой бабушкой, выпекающей по утрам пироги, в ней не узнать проказницу, что приучала внука к суровой правде жизни и отбивала от мальчишек. Глава семьи, воительница.

— Неужели вы не понимаете, что вас никто не хочет здесь видеть? — вздохнув, возвращается к Яру. Не знаю, что она прочла по моим глазам, но говорит удивительно мягко. Перегорела? Поняла, что нет толку ворошить прошлое? Или дает нам шанс самим разобраться? — У нее только начинается новая жизнь, новые отношения, и вот опять нарисовываетесь вы! Неужели вам трудно понять, что самое лучшее, что вы можете сделать — это убраться из жизни моей внучки?

— Нет, — Яр оборачиваясь ко мне, и я не могу понять, к чему относится его ответ.

Он говорит, что и у него на меня никаких планов или протестует против моих новых отношений? Не его дело, потому что… Ох, не нужно мне было смотреть в его глаза…

— Давай скорее закончим этот фарс, — я даже нахожу в себе силы беспечно улыбнуться. — Ты хочешь посмотреть в каких условиях живет твой брат?

— Я могу посмотреть. Если ты хочешь, чтобы посмотрел.

— Яр! — злюсь, серьезно злюсь, чего давно за собой не замечала. — Давай ты перестанешь юлить! Зачем ты здесь? Ну, явно не из переживаний по поводу синяка Егора — ты ничуть не выглядишь встревоженным. Мне вообще кажется, что ты здесь не из-за Егора — уж прости мое самомнение. Ты даже до сих пор не обнял его, не сказал простого «привет»…

— Сказал, — остужает мой пыл, — по телефону.

— Когда?

— Когда самолет приземлился.

— А я тогда впервые узнал, что самолеты здесь все-таки есть, — громко вздыхает Егор, — и нам не обязательно было ехать в машине… с некоторыми…

— Самолеты летают, но в областной центр, а оттуда полтора-два часа на автобусе, так что машиной было гораздо комфортней.

— Я бы так не сказал, — рассматривает ковер Егор.

— Тебе просто не нравится Макар.

Яр хмыкает, Егор, потеряв интерес к ковру, признается:

— Он мне гораздо больше чем «просто не нравится».

— Мы обсудим это позже, — обещаю.

— Мы обсудим это сейчас, — мой бывший скрещивает руки на груди. Такой невозмутимый, такой недосягаемый, такой спокойный, что мне хочется кричать, ударить, выставить его за двери. — Может быть, — продолжает, — тебе, действительно, не стоит взваливать на себя чужую ношу? Твои родные хотят, чтобы ты начала новую жизнь, и это куда проще сделать без Егора, тем более, если ему твой выбор не нравится.

Нет, понимаю я, зверея: я не хочу выставить его за двери. Я хочу его скинуть с балкона!

— Ношу?! — переспрашиваю. — Ношу?! Ты так думаешь о своем брате?!

— Я вовсе так не думаю, но, возможно, тебе будет без него легче. Сама подумай, у тебя какие-то там отношения. Егор этого… человека, мягко говоря, не переваривает. Какие перспективы? Как минимум, холодная война. Зачем, если этого легко избежать?

— Да я люблю его, понимаешь? — взрываясь, перехожу на крик. — Люблю, как родного человечка, как солнышко, а ты называешь его чужой ношей и так просто, как тряпку с рынка, предлагаешь отдать?!

— Злата, — Яр делает ко мне крупный шаг, — поверь, мне нужно было спросить.

— Не хочу слушать этот бред! — отодвигаюсь.

— Злата, — уговаривает как маленькую, — я не просто так поднял эту тему. Послушай меня, — кладет руки на плечи, но я в таком негодовании, что одним раздражающим фактором больше — одним меньше — без разницы. — Да, Егор позвонил мне и похвастался, что получил первый синяк в жизни. Ты думаешь, я бы сорвался ради этого? Нет, я бы дождался, когда вы вернетесь в город и полюбовался этой красотой позже. Мой приезд и вопрос, не лучше ли тебе жить без Егора напрямую взаимосвязаны.

— Не понимаю. Не вижу связи. Ты хочешь забрать Егора?

— Не я, — качает головой. Взгляд удивительно участливый, но мне дурно, и все еще мелькает желание ударить. — Злата, завтра за Егором прилетает мама.

У меня заберут Егора, я снова останусь одна в прожорливом мегаполисе. Но как я отдам свое солнышко?! Темнеет в глазах, в ушах хлопок, словно кто-то проколол мятный пузырь старого «Бубль Гумма». Егор стоит бледный. Я говорю ему, что все будет хорошо, что он останется со мной, но он не верит. Наверное, потому, что я не могу выдавить ни слова из пересохшего горла.

Ноги слабеют, я тщетно пытаюсь найти, на что опереться, и вдруг мир, покачнувшись, вверяет меня объятиям Яра…

Глава 9

Я стараюсь не думать о том, что у меня заберут Егора. Я стараюсь не смотреть на Егора, бессвязно отсчитывая последние минуты до завтра.

Завтра за ним приедет мама.

А я?

Я — чужой для него человек, знаю. Сама виновата, что прикипела, но… мама есть мама, даже такая, с торшером на голове.

Зачем ей понадобился Егор? Я не знаю. Но ребенку, наверное, с родителями будет лучше, они создадут для него должные статусу условия, а я…

А я переживу. Одиночество — это не страшно. В конце концов, я всегда могу вернуться сюда, в город детства, и здесь спокойно себе зачахнуть. А что? Цвести я ни для кого больше не собираюсь, пускать корни — тоже. Быть перекати-поле легче, веселей, а я иногда грежу о беззаботности. Мне двадцать два, а внутри все мертвое, и я почти физически ощущаю, как мертвеет еще одна часть меня.

Не больно.

Пусто, холодно, но не больно.

И слез нет. Наверное, они остались там, под дождем осени…

— Злата, — Яр берет мои руки в свои, а я не спорю.

Двигаться не могу. Дышу — и ладно. Говорить совсем тяжело. Слышу — и хорошо. Еще бы что-то понять…

— Злата, — повторяет он, и я по голосу различаю, что он рядом, скорее всего, сидит на корточках, но почему-то не вижу его, перед глазами белая пелена, — я приехал не для того, чтобы сказать тебе, что Егора заберут.

Нет? Странно. Разве не он сказал мне об этом. А впрочем, какая разница кто… Руки Яра такие горячие, но убрать ладони не могу. Не хочу. Не получится. Он не отпустит.

— Я приехал, чтобы сказать: если ты хочешь оставить Егора… если вы оба хотите… есть шанс. Мы можем попробовать…

Есть шанс? Я не верю. За ним приезжает мать. Сама… Приезжает…

А я в двухкомнатную квартиру вернусь одна. Наверное, это к лучшему: и не придется ставить перегородку, и по утрам никто не разбудит, и никто не будет бухтеть, что так долго можно делать в ванной, и никто не будет сидеть напротив меня, разбивая кокос и мчаться по лужам за тортом… А утром никто не попросит завтрак и не сварит кофе так, чтобы заляпать белую печку. Никто спросонья не поцелует в щеку, думая, что я сплю и не прошлепает на кухню, дожидаясь когда я встану, замечу босые ноги и заставлю идти за тапками в комнату. Никто не будет ежедневно у магазина проверять в банкомате карточку — не пришел ли наш гонорар. И мне некому будет пожелать: «Добрых снов, непослушное солнышко» и услышать притворное: «Ага, нашла солнышко! Я не такой пока круглый!» И не с кем будет стоять у окна и смотреть на пушистый снег, что, кружась, прячет серую осень.

Зима пришла.

Холодно.

Мне бы согреться…

— Мы можем попробовать… — это Яр повторяет или я застыла во времени? Столько всего передумала, а прошла лишь минута — так чудно. Мир становится четче, начинаю различать освежающе-горьковатые запахи и… отодвигаюсь. Спина устала, а так легче, и можно закрыть глаза и…