— Прошу прощения, ваше высочество, за мою вчерашнюю вспышку, — сказала я.

— Вам не за что извиняться, Катрин, — возразил он. — Это мне следовало просить у вас прощения за свой эгоизм и недоброе поведение с тех пор, как вы приехали.

Его глаза были совсем черными. До той минуты мне казалось, что они темно-карие.

Искренность мужа меня взволновала. Я подыскивала нужный ответ. На лестнице раздался смех Мадлен; они вместе с сестрой шли в свои комнаты, их сопровождала маленькая кузина Жанна. Затем мы услышали, как Монморанси позвал короля.

Генрих быстро огляделся и спросил:

— Могу я сопровождать вас в ваши покои? Мне нужно побеседовать с вами наедине.

— Да, — сразу согласилась я. — Разумеется, ваше высочество.

Мы поднялись по лестнице. Оба неловко молчали. Генрих вошел только в аванзал и уселся возле камина. Я жестом выпроводила своих фрейлин.

Когда мы остались одни, Генрих откашлялся. Теперь он смотрел на огонь.

— Прошу прощения за то, что не сдержался. Мадам д'Этамп крутит моим отцом, как хочет, она обидела многих придворных. Вчера вечером я думал только о своих чувствах, а до ваших чувств мне не было дела.

— Я Катрин, — отозвалась я. — То есть уже не итальянка.

Он смутился, щеки его покраснели.

— Теперь я это вижу. Вижу и то, что мой отец дурно обращается с королевой Элеонорой, игнорирует ее, хотя она мечтает обратить на себя его внимание. Когда она появляется, он ведет себя так, словно ее нет. — Генрих покачал головой. — Не желаю быть таким жестоким, как он.

— Элеонора — иностранка и не блещет красотой, — заметила я, — а ваш отец — жертва политических обстоятельств. Он не хотел на ней жениться.

— Во всем виновата его собственная жадность! — горячо воскликнул Генрих. — Ему нужна итальянская собственность, у него что-то вроде наваждения. В погоне за ней он опустошил королевскую казну и едва не погиб в Павии. Как дурак поскакал впереди войска, в гущу сражения.

Мой муж отвернулся, стараясь скрыть свое негодование.

— Генрих, этот гнев когда-нибудь вас разрушит. — Я помолчала. — Только вчера я узнала о вашем заточении в Испании.

Он быстро взглянул на меня.

— А вам говорили, как отец предал нас, сдал императору? Как обрек своих сыновей на смерть, на гниение?

— Нет, — пробормотала я. — Мне этого не говорили.

Генрих посмотрел на свои руки, сжал их в кулаки и снова уставился на огонь.

— Они совершили этот обмен на реке, — продолжил он. — Моя мать к тому времени уже скончалась, только мадам де Пуатье пришла проститься. Поцеловала меня в темя и заверила, что я скоро вернусь, а она будет считать дни. Меня с братом посадили в маленькую лодку. Испанцы ждали на другом берегу, но мы их не видели. Было раннее утро, стоял густой туман, однако я слышал, как плещет вода. Как только мы отплыли, я заметил отца. Он стоял на носу соседнего корабля, словно призрак в тумане, махал рукой и крестил нас. — Генрих тяжко и прерывисто вздохнул. — Поначалу испанцы обращались с нами по-доброму. Мы жили во дворце с сестрой императора, королевой Элеонорой. Потом неожиданно нас отправили в крепость, в отвратительную комнатушку с грязным полом. Окон не было. Если мы произносили хоть слово по-французски, нас били, мы обязаны были изъясняться только по-испански. Когда я достаточно изучил язык и смог спросить охранника, почему с нами так поступают, он ответил, что мой отец нарушил условия своего освобождения. Он обещал, что, когда его отпустят, он поедет в Бургундию — готовить ее для мирной сдачи императорскому войску. Вместо этого отец подготовил ее к войне. Он не собирался дарить Бургундию императору. При этом знал, что у испанцев его сыновья.

Я глубоко вздохнула. Теперь я ясно поняла политическую целесообразность действий короля. Он делал все, чтобы император не убил его сыновей, но и понимал также, что переход к императору Бургундии, этого оплота и сердца нации, будет угрозой для всей Франции. Впрочем, поступок короля не стал от этого менее страшным и жестоким. Я поднялась со стула, преклонила колени перед Генрихом и взяла его сжатый кулак. Муж дернулся от неожиданности: он так погрузился в воспоминания, что мое прикосновение его испугало. Впрочем, он позволил мне осторожно раскрыть его пальцы и поцеловать ладонь.

— Генрих, — прошептала я, — у нас так много общего, у меня и у вас. — Заметив любопытство в его глазах, я пояснила: — Я провела три года в плену у флорентийских повстанцев.

Его губы разжались, он изумленно заморгал.

— Никто не говорил мне, — сообщил он. — Никто не смеет напоминать мне о моем заточении. Возможно, поэтому они молчат и о вашем.

Он схватил меня за руку и крепко сжал ее. Затем поднял глаза, и я поняла, что он впервые видит меня, Катрин, а не племянницу Папы, иностранку, навязанную ненавистную жену.

— Катрин, мне очень жаль. Я никому бы не пожелал… Это было ужасно?

— Временами. Я всегда боялась за свою жизнь. Меня тоже предали. Мои собственные кузены сбежали и оставили меня, зная, что я попаду в плен. Один из них сейчас правит Флоренцией. Но я не хочу тратить годы на ненависть.

— Я пытался уйти от ненависти к отцу, но один его вид наполняет меня злобой, — пожаловался Генрих.

— Он вам нужен, — мягко сказала я. — Он ваш отец и король.

— Конечно. — Мой муж опустил голову. — Я ненавижу его лишь потому, что очень люблю своего брата. Когда испанцы мучили дофина, они представляли, что мучают короля, потому что брат — будущий правитель Франции. За это они его и выделили. Они его осквернили. — Голос Генриха дрогнул. — Иногда приходили сразу пятеро. Это бывало по ночам, после пьянки. Мы были изолированы, нас поселили в горах, никто не слышал его криков, кроме меня. — Генриха передернуло, черные глаза повлажнели. — Я пытался остановить их. Пытался драться. Но я был слишком мал. Они смеялись и отшвыривали меня в сторону, как котенка.

Генрих всхлипнул. Я поднялась, обняла его за плечи и поцеловала в макушку. Он прижался лицом к моей груди. Слова его звучали глухо.

— Как люди могут быть такими жестокими? Почему они так жаждут мучить других? Мой нежный добрый брат, он может простить их всех. Но я не могу… А наш отец ненавидит нас, потому что каждый раз, когда он на нас смотрит, он вспоминает о своем проступке.

— Тсс! — остановила я. — Ваш брат Франциск каждое утро просыпается счастливым. Он давно отпустил от себя свои страдания. Ради него вы должны сделать то же самое.

Мой муж поднял на меня глаза. Я обхватила ладонями его разгоряченное мокрое лицо.

— Вы такая же, как он: добрая и мудрая. — Генрих дотронулся до моей щеки кончиками пальцев. — Ваша душа так прекрасна, что все другие женщины двора по сравнению с вами ничтожны.

Я замерла. Не помню, кто сделал первое движение, но мы страстно поцеловались и упали возле камина. Я подняла свои юбки, стащила панталоны и бросила их так небрежно, что они прилетели Генриху на голову. Он захохотал.

Когда он овладел мной, я была готова. Я отдалась ему с дикой страстью. Никто не говорил мне, что женщины могут получать такое удовольствие от полового акта, и я узнала об этом в тот день с изумлением и восторгом. Наверное, я довольно громко кричала, потому что Генрих ехидно посмеивался.

Когда мы выдохлись, я позвонила фрейлинам и приказала себя раздеть. Мадам Гонди сходила за одним из слуг Генриха, и его тоже раздели. Когда слуги оставили нас, мы, обнаженные, легли в мою постель. Я позволила себе то, чего так долго желала с момента приезда во Францию. Я гладила тело мужа. Он был очень высок, в отца, у него были длинные красивые ноги и руки. А он гладил меня — мою грудь, ноги, сильные и изящные, — и приговаривал, что они совершенны.

— Ты такая смелая и хорошая. Ты вынесла тюрьму, приехала во Францию, чужую страну, и была так терпелива со мной… — Генрих лег на бок и посмотрел мне в лицо. — Хочу быть таким, как ты. Бывают моменты, когда мне кажется, что я схожу с ума.

— Ты несчастлив, — возразила я. — А это не одно и то же.

— Но я помню все ужасные вещи, через которые пришлось пройти брату, и я опасаюсь, что все повторится. Я так боюсь, что не могу никому доверять, даже с тобой не могу быть вежливым…

— Этого больше не повторится, — заверила я. — Все в прошлом.

— Откуда ты знаешь? Если отца снова возьмут в плен, если что-нибудь произойдет с Франциском… Наверное, все будет по-другому, но может стать еще хуже.

Он повернулся на спину, от дурных мыслей глаза его расширились. Я его обняла.

— Ничего плохого с тобой не случится, — шепнула я, целуя его в щеку, — потому что я этого не допущу. Позволь мне родить от тебя детей, Генрих. Позволь мне сделать тебя счастливым.

Лицо его расслабилось, приняло доверчивое выражение. Я положила голову ему на плечо, а он ответил:

— Ох, Катрин… я мог бы полюбить тебя. Я мог бы легко тебя полюбить…

Он уснул. А я, совершенно счастливая, упивалась его близостью. Переполненная блаженными мыслями, я погрузилась в сон.

Посреди ночи я проснулась от непонятной паники, подняла голову с плеча Генриха и посмотрела на него. Перед глазами стояло лицо из ночного кошмара, вскипая, с него капала кровь.

«Catherine. Venez a moi. Aidez-moi».

В тот момент я осознала цель своей жизни.

— Я услышала тебя издалека, в Италии, мой милый, — пробормотала я. — Ты звал меня, и я пришла.

При звуке моего голоса Генрих зашевелился и уставился на меня черными, словно Крыло ворона, глазами.

Он лежал возле меня, но когда с первыми лучами солнца я проснулась, его уже не было.

ГЛАВА 19

Увидев, что Генрих ушел, я тихо поднялась, стараясь не разбудить спящую в соседней комнате мадам Гонди.