Господин Сильвестро совершил со мной удачную сделку. Его товарищи встретили смерть на плахах и виселицах. Ему предстояло присоединиться к ним, но я написала письмо Папе, и казнь заменили на ссылку.

Дверь монастыря ле Мюрате открылась, я бросилась к ожидавшей меня сестре Николетте. Мы крепко обнялись, я смеялась, а у нее из-под очков ручьями текли слезы. Через два дня явились римские легаты с подарками: сыром, пирогами, поросятами, голубями и самым лучшим вином, которое я когда-либо пробовала. В то время, как все остальные горожане оплакивали поражение, обитатели монастыря ле Мюрате пировали в честь моего возвращения.

К счастью, вошедшая в город армия не была диким злобным войском, разрушившим Рим. Захват Флоренции получился спокойным. Командующий имперским войском поприветствовал меня от имени Папы и императора Карла, поцеловал мне руку и назвал герцогиней.

На четвертое утро после поражения республики экипаж доставил меня на семейную виллу Строцци. Меня уже ждали двое мужчин, один из них, седовласый, с провалившимися щеками — Филиппо Строцци. Когда я переступила порог зала, он прижал меня к себе крепче, чем когда-либо. У него имелась причина для радости: Флоренцию и Рим предстояло отстраивать, а Филиппо, родственник Папы по жене, был банкиром с деньгами, которые готов был инвестировать, что сулило ему невероятное богатство.

Другой человек, молодой, невысокий, с широкой грудью, так и сиял. Я не узнала его, пока он не заговорил. Голос его дрожал от восторга.

— Кэт! Кэт! Я и не надеялся снова тебя увидеть.

Я онемела. Затем заключила Пьеро в объятия и не хотела отпускать. Когда мы уселись, он придвинул свой стул к моему и взял меня за руку.

Ликование от победы империи смешивалось с грустью, ведь мне предстояло распрощаться с ле Мюрате, но я успокаивала себя мыслью, что скоро вернусь домой, во дворец Медичи, с дядей Филиппо и Пьеро.

— Duchessina, — обратился ко мне Филиппо, — его святейшество прислал тебе дары.

Дядя принес подарки: ярко-голубое платье из парчи и жемчужное ожерелье, с которого свисала бриллиантовая подвеска размером с горошину.

— Надену это, когда мы вместе будем обедать во дворце Медичи, — заявила я, с восхищением глядя на одежду.

— Папа Климент хочет, чтобы ты была в этом наряде, когда встретишься с ним в Риме. — Филиппо откашлялся. — Его святейшество считает, что наследники должны оставаться в Риме, пока не смогут править.

Я, конечно, расплакалась: мне снова придется разлучиться с Пьеро.

Вернувшись в ле Мюрате, я очень горевала. Писала страстные письма Клименту, просила, чтобы он позволил мне жить во Флоренции. Ничего не вышло. В конце месяца я попрощалась с сестрой Николеттой, матерью Джустиной и обожаемым Пьеро.

И снова осиротела.


Рим стоит на семи холмах. Несколько часов езды по зеленым окрестностям, и из окна кареты — в ней, кроме меня, сидели дядя Филиппо и Жиневра — я увидела холм Квиринал. Филиппо указал на приближавшуюся стену, ничем не примечательную, кирпич кое-где вывалился, и через щели проросла трава.

— Аврелианова стена, — произнес он почтительно. — Ей почти тысяча триста лет.

Через несколько минут мы проехали под современной аркой — Порта дель Пополо, что означает «народные ворота». За Порта дель Пополо до самого горизонта раскинулся город с множеством колоколен и куполов соборов, вздымавшихся над крышами вилл. Под жарким сентябрьским солнцем блестел белый мрамор. Рим оказался намного больше Флоренции; такого огромного города я и представить не могла. Мы колесили по простым кварталам — мимо магазинов, убогих домов, открытых рынков. Бедняки шли пешком, торговцы скакали верхом на лошадях, богатые люди передвигались в каретах, в основном кардиналы. И все же улицы, хотя и оживленные, были не слишком людными. Треть домов пустовала. Рим все еще зализывал раны.

По мере того как кварталы становились богаче, я встречала всё новые свидетельства разорения. Виллы кардиналов и римских знатных семейств сильно пострадали: разбитые каменные фиалы[12] и карнизы, рубцы на деревянных дверях. У каменных богов отбиты руки, ноги, носы. У входа в один собор младенца Христа держала безголовая Мадонна.

Всюду стучали молотки. Деревянные леса охватили фасады всех домов. В мастерских художников клиенты спорили о расценках, скульпторы обтесывали большие куски мрамора, ювелиры обрабатывали камни.

Наконец экипаж замедлил ход.

— Площадь Навона, — сообщил дядя Филиппо. — Расположена на месте цирка императора Домициана.

Такой широкой площади я прежде не встречала. По ней могла бы проехать дюжина экипажей одновременно. По периметру выстроились новенькие нарядные виллы.

Филиппо указал на здание в дальнем конце площади и гордо объявил:

— Римский дворец Медичи. Стоит на месте бань Нерона.

Дворец, отделанный мрамором, был создан в модном классическом стиле: трехэтажный, квадратный, с плоской крышей. Экипаж покатил по длинной, изгибистой подъездной дорожке и остановился. Возница спрыгнул на землю и постучал в дверь здания. Вместо слуги появилась женщина знатного происхождения.

Это была моя двоюродная бабушка, Лукреция Медичи, дочь Лоренцо Великолепного и сестра покойного Папы Льва X. Ее муж, Якопо Сальвиати, недавно был назначен послом Флоренции в Риме. На Лукреции, элегантной, худой и слегка сутулой, было шелковое платье в черную и серебристую полоску. Оно отлично сочеталось с ее волосами и бархатным головным убором.

Дядя Филиппо помог мне выйти из экипажа. Лукреция, улыбаясь, воскликнула:

— Все утро вас жду! Как я рада, что наконец-то увидела тебя, герцогиня.

Тетя Лукреция повела меня и Жиневру в мои новые апартаменты. Я считала свою келью в ле Мюрате роскошной. Но тут я оказалась в солнечной комнате с шестью обитыми бархатом стульями, персидским ковром, обеденным столом и большим письменным столом из вишни. На мраморных стенах висели картины: сцена «Благовещение», портрет юного Лоренцо, портрет моей матери — потрясающей молодой женщины с темными глазами и волосами. Лукреция вынула эту работу из запасника специально для меня.

От нее я узнала, что как раз в это время мой двоюродный дед Якопо общается с его святейшеством, они договариваются о моей аудиенции. Затем Лукреция оставила меня в компании портнихи. Та сняла мерки и пообещала сшить несколько нарядов.

Перед ужином явилась камеристка Лукреции. Вместе с Жиневрой они надели на меня взрослое платье из бледно-желтой парчи. От низкого лифа к шее поднималась вставка из тонкого, словно паутина, шелка. Волосы мне убрали назад и перевязали голову коричневой бархатной лентой, отороченной мелким жемчугом.

Оробев от такого наряда, я последовала за камеристкой в семейную столовую. Тетя Лукреция, Якопо и важный лысеющий старик приветствовали меня у порога. Я опустилась на стул и увидела, что напротив меня сидят Ипполито и Сандро.

Конечно же, я догадывалась, что они здесь будут, но не позволяла себе вспоминать об этом, встреча с ними казалась мне ужасной. Я не могла простить им предательства, однако они были единственными моими родственниками.

В девятнадцать лет Сандро еще больше походил на свою африканскую мать. На выбритом лице выделялись густые черные брови и большие темные глаза, окруженные тенями. Одет он был в старомодное lucco — свободную тунику высокопоставленного городского чиновника.

— Кузина, — церемонно произнес Сандро и поклонился, оставшись на месте, в то время как Ипполито обежал вокруг стола, с улыбкой приветствуя каждого.

Иссиня-черные усы и борода под красивым носом с горбинкой были густыми, большие карие глаза окаймлены пушистыми ресницами. В мочке его левого уха сверкал бриллиант. Одет он был в фарсетто, плотно облегавший торс. Я оценила ширину его плеч и узость талии. Ипполито был чрезвычайно хорош собой.

— Катерина, милая кузина! — воскликнул он. — Как же я по тебе скучал.

Он потянулся ко мне. В моем воображении мелькнул образ тети Клариссы, в ужасе глядящей на брошенные в спешке чулки и туники. Я подняла руку, чтобы помешать ему до меня дотронуться. Тем не менее он наклонился и поцеловал мою ладонь.

— Duchessina устала, — громко заявила тетя Лукреция. — Она рада видеть вас обоих, но ей довелось слишком многое испытать, так что не будем ее мучить. Вернись на место, Ипполито.

Еда была изысканной, но от одного ее вида меня мутило. Я положила в рот маленький кусочек и стала жевать. Мне хотелось плакать.

За столом текла неспешная беседа. В основном говорили донна Лукреция и господин Якопо. Он спросил меня, что я думаю о Риме. Я что-то пробормотала. Донна Лукреция вежливо осведомилась о занятиях кузенов. Ипполито с готовностью ответил. Наступила пауза, во время которой я ощущала на себе его взгляд.

— Мы все, конечно, ужаснулись, когда стало известно, что повстанцы взяли тебя в плен, — сказал он негромко.

Я отодвинула стул и выскочила из-за стола. Французские двери отворялись на балкон, с которого был виден город. В темноте светились тысячи желтых окон. Я сжалась в дальнем уголке и закрыла глаза. К горлу подступала тошнота. Казалось, меня сейчас вырвет. Хорошо бы вместе с рвотой изверглись и последние три года моей жизни.

Я услышала шаги и подняла глаза на силуэт Ипполито, подсвеченный огнями из столовой.

— Катерина… — Он присел подле меня. — Ты меня ненавидишь?

— Уйди. — Голос мой звучал очень грубо. — Уйди и больше никогда ко мне не обращайся.

Он печально вздохнул.

— Бедная кузина. Тебе, наверное, пришлось очень тяжко.

— Нас могли убить, — горько заметила я.

— Думаешь, я не чувствую своей вины? — спросил Ипполито с некоторой горячностью. — Войди в мое положение: я должен был совершить опасный побег, который вполне мог не пережить. Я скрывал наши планы, чтобы не подвергать тебя опасности. Мы оделись как простолюдины, нашими сообщниками были воры и убийцы. Мы не слишком им доверяли. А что бы они сделали с девочкой?