Люк показал на окно второго этажа, где открылись ставни. Луиджи и Леа высунулись, чтобы посмотреть на хозяина. Горничная располнела, но казалась менее уставшей от жизни, чем ее напарник. Луиджи был в темно-синем свитере и черных очках, которые Элка видела на похоронах Бертрана. Леа поднесла руку ко рту, как будто для того, чтобы спрятать улыбку, которая, вероятно, играла у нее на губах. Ставни закрылись.

— Такие люди, как он, всегда выпутываются, — подвел итог Вейсс, уставший от увиденного.

Он пошел к ограде, на которую снова залез. Присел, чтобы помочь подняться Элке. Спрыгнув с внешней стороны ограды, они очутились перед фургончиком.

— Новая эра, другие времена! — возликовала Элка, открывая сумку, висевшую у нее на плече.

В ней был паспорт Мод, в котором она хранила, на удачу, пакт былых времен. Она расправила листок и пробежала его глазами.

— Что это? — спросил Вейсс, заинтригованный видом крови.

— Ничего, — ответила она.

Она сняла свои золотые часы, прикрепила их к бумажному самолетику и бросила снаряд в сад к Мериньяку.

— А вы меткая, — констатировал Вейсс.

Священник сел за руль и включил мотор.

— Я вас не спрашиваю, который час, — сказал он, опуская стекло.

«Наш», — подумала она. Вейсс высунулся из окна, чтобы посмотреть, сможет ли он свернуть в аллею. Он ехал медленно.

— Вы сказали, что вы знаете Мериньяка? — переспросила пассажирка.

— В прошлом году он прямо здесь спас токсикоманку, которую избивали.

— Франк?

— Той ночью ваш друг сильно рисковал, дилер был вооружен.

— Это, наверное, была блондинка.

— Говорят, что потом он ей передал деньги, и с тех пор она завязала.

— Какая-то рождественская сказка.

— Почему бы и нет?

— Мелкий Бес не так плох, как кажется?

— Всегда может случиться неожиданное искупление.

— И вы, значит, тоже не святой?

— Конечно, нет.

Люк обернулся к Элке с таким видом, словно просил прощения. «За какую это вину он заранее просит прощения?» — спросила она себя. С сомнением она подумала, что скоро надо будет прекратить писать. Выздоровевшая и даже спасенная, она закончила свою историю. Князь Мира был не Мериньяк.

— Не забудьте «Кровавые розы», — напомнил священник, притормаживая перед группой трансвеститов. Мы припозднились, — сказал он, высовываясь из фургончика для рукопожатия.

Раздались жидкие аплодисменты.

— Элка, возьмите кофе и презервативы, я займусь остальным.

— У меня дома есть фотография «Кровавых роз». Я смогу показать вам ее после мессы.

Она вышла из машины, ступая, как по минному полю…

— Месса в церкви Благовещения отменена до сентября, — сказал священник, поднимая стекло.

6 июля (22 часа)

Мы покинули улицу Сен-Луи-ан-л'Иль и направились на улицу Двух Мостов. Надо было проехать вдоль террасы бистро, витрины антиквара и нескольких ворот, чтобы достичь дома номер 7. Проход в подъезде, слишком узкий — от почтовых ящиков, вел во внутренний двор. Пройдя это патио, оказываешься перед дверью с зелеными наличниками.

Вейсс повернул ключ.

— Будьте, как дома, — сказал хозяин, проходя. Проем был такой узкий, что мне пришлось наклониться.

Он повесил свою сумку. В однокомнатной квартире был очень высокий потолок. Нишу занимала Богоматерь с младенцем. При каждом движении двери луч света ложился на статую; своим наивным изяществом деревянная полихромная скульптура напоминала религиозное искусство шестнадцатого века.

— Кто подарил вам эту статую?

— Моя мать, когда меня посвятили в сан.

Комната была темная и большая, как часовня. Я насчитала четырнадцать мозаик, изображавших крестный ход. Окно украшал витраж с абстрактным рисунком. Я заметила четыре афиши выставок. Два папы Фрэнсиса Бэкона — что думал Вейсс о поведении Пия XII во время Шоа? — соседствовали с черной Девой Ченстоховской. В этом парадоксальном сочетании был весь Вейсс. Вдоль беленых известью стен вытянулись стеллажи. Книги — открытые, закрытые, карманные или дорогие, мирские или священные, часто встречающиеся или редкие, — были навалены на паркет. Я открыла одну наугад. «Новый словарь литературных персонажей». Я взяла другую: «Предисловие к еврейской Библии» Жоржа Стейнера. На камине были сложены словари.

— Вы любите читать? — я старалась оставаться серьезной.

Вейсс повернулся ко мне спиной. Сидя на оранжевой молитвенной скамеечке, он благоговейно слушал сообщения на автоответчике.

Я пообещала себе выяснить номер телефона на острове, поскольку телефонная компания «Франс Телеком» отказала мне в этой информации. Карминный балдахин отделял сцену от кулис. Бархат, закрывающий альков, был того же цвета, что и материя на диване, насколько было видно из-под бесчисленных французских и иностранных газет, разбросанных повсюду.

Прямо напротив входа стоял дубовый стол, над которым висело распятие. Требники и молитвенники стояли храмовыми колоннами с каждой стороны деревенской скамьи, грозя обрушиться. Я села на канапе, и башня рассыпалась. Больше я не решалась пошевелиться: малейшее движение могло стать причиной обвала.

Пока Вейсс слушал сообщения из Вильжюифа, я вдруг поняла, услышав голоса пленников Лабиринта, что они там, а я уже на воле. Жизнь трепетала рядом. Это надо было отпраздновать! «Выпьем, капитан! Чокнемся за Провидение», — сказала я себе, проводя инвентаризацию письменного стола.

Слева направо стояли компьютер, вроде бы виденный мной в Поль-Бруссе, принтер, дисковод, маленький музыкальный центр, колонки, авторучка «Уотерман», десять черных фломастеров, пачка «Мальборо», множество окурков «Житана», пять дискет, Библия на английском, листы «Навигатора» 80 граммов, колода из 32 карт, «Израиль» Бернарда Франка (как Вейсс отыскал оригинальное издание?) и «Искра души» Отца Экхарта. Два компакт-диска привлекли мое внимание: «Месса на Рождество Богородицы» Вивальди и последний альбом Бьорк. Я приподняла пустой стакан и вдохнула запах солода.

Слава Богу, кроме проповеди любви, у Вейсса было много занятий. Этот кавардак понравился бы Бэкону. Я взяла пресс-папье, напоминавшее «Однорукого Амура» Сезанна. Если всмотреться поближе, ангел с обрезанными крыльями был похож на Вейсса. Зрачки, загадочная улыбка, тога, — фигурка казалась миниатюрой с хозяина дома. Священник не страдал нарциссизмом, — кто же подарил ему двойника? Признательный раковый больной? Обращенная в веру проститутка? Таинственный курильщик «Житана»? Я поставила бронзовую вещицу на место, на каракули, которые попыталась расшифровать.

«Грязные деньги: смертельный риск для наших демократий? Тысячи миллиардов долларов мафиозных денег, не считая торговлю оружием, наркотиками, проституцию и т. д.» Затем следовало несколько цифр. Тонкий, черный, почти неразборчивый почерк, — это почерк Вейсса? Он готовил новую книгу?

Повернувшись спиной, широко расставив ноги, Люк диктовал сообщение некоему Ксавье. Он положил трубку, снова набрал номер, как будто был один в комнате. Он всю ночь проведет на своей фосфорецирующей скамеечке? Чувствовал ли он непривычность моего присутствия или ему это было абсолютно безразлично? Я завидовала его спокойствию. Мой приход на остров мог бы показаться победой Пятницы над Робинзоном, но ведь от маленького дикаря можно было ждать чего угодно.

Шаг вперед, два назад, бросок, поворот: Вейсс навязывал мне па сложнейшего танго. «День, когда ты меня полюбишь, пришел», — подумала я с относительным удовлетворением. Я подумала о пути, пройденном с момента вторжения Вейсса в мою жизнь раковой больной, вышедшей из комы. Ночь могла наступить в лесу Арденн, Вейсс взял мою руку.

— Будьте как дома, — сказал он, зарывшись в свои телефонные справочники.

— Вы что-нибудь потеряли?

— Я должен прослушать все звонки сегодня же, вы знаете почему.

— Я себя спрашиваю, настолько ли я атеистка, насколько ей кажусь.

— Доброта всегда рядом с верой: эта доброта сильнее зла.

Вейсс не потрудился обернуться. Его короткие волосы, его затылок, черный свитер, казалось, объединились против меня. Он снова напомнил мне крестьян, которых Жан-Франсуа Милле расположил спиной к зрителям. Ты ничего не знаешь о них, но все сказано. Искусство показывало тайну людей, чтобы лучше ее раскрыть. У любви было такое же свойство распознавания.

— Церковь посещают все реже, но религия возрождается, — категорично заявила я, чтобы положить конец своему смятению.

Вейсс подошел. Его дыхание участилось, я услышала это с тревогой, как врач, следящий за первыми симптомами усиленного сердцебиения больного. Я бы отдала все, вплоть до сердца Мод, чтобы узнать правду о его сердце. Не ту, показную, а другую, тайную, тоже священную. Довольно мы потанцевали на тротуарах Буэнос-Айреса: пришло время забыть о танго и перейти к признаниям. На внутренних пляжах билось о пирс море равноденствия. Бакланы, на которых смотрел Христос бездны, облетали заливаемые морем утесы. Мое желание было таким сильным, что оно снесло плотину, и боль согнула меня пополам. «Во имя жизни, во имя моей плоти, поцелуй меня», — говорила моя молитва.

— Вы думаете, что можно сравнить возвращение священного с возвращением подавленного чувства у Фрейда? — проговорила я голосом, который не мог пробудить сомнений.

Если он меня разденет, я оставлю бюстгальтер.

— Фрейд видел в религии мираж, возникающий как ответ на наши страдания, — ответил священник, соблаговолив обернуться.

Его благодарный взгляд вдохновил мое упорство. Желание не только не ослабело, оно стало более острым, как отточенная о камень шпага. Придонные волны, полные водорослей, бились о дамбу, пена взлетала на немыслимую высоту.