— Два коктейля, ужин с благотворительным балом после него… И еще не худо бы посетить выставку картин в галерее Крейна.

Брат покачал головой.

— Ума не приложу, и как тебя только хватает на все это? Причем ежедневно! И вообще — какого черта ты работаешь на «Сэсайети»? Там и платят-то мало. Конечно, я слыхивал про чудиков, которые рвутся на такую работу, словно…

— Словно с голодного края, да?

— Вот именно. Но ты-то! Неужели нельзя писать о чем-нибудь другом? Нет ведь, что ни колонка — то приемы, приемы, приемы…

Джеки наморщила носик.

— А что я еще умею? Ты отлично знаешь, что папа не готовил меня к самостоятельной жизни. Что у меня есть? Диплом об окончании художественного училища? Куда ты с ним подашься? Кто тебе за него станет платить? Но, слава Богу, у меня найдется и нечто гораздо более ценное, если угодно, уникальное.

— А именно?

— Я знаю высший свет. У меня фотографическая память на лица. «Нужного» человека я замечаю в толпе в считанные секунды и могу содержательно подписать почти любой снимок, идущий в печать. Именно поэтому я и получила работу. Бертрам Мариот, мой редактор, не сможет найти другого человека, который обладал бы всеми этими способностями и вдобавок умел бы лучше связать хоть два слова…

— Ты себя еще недооцениваешь, Джеки. Хотя я понимаю, что годы, проведенные в качестве дочери американского посла и жены Ричарда, не прошли даром.

Джеки подлила в чашку с хлопьями немного молока из холодильника и с аппетитом принялась есть.

— Вот и я о том же. Дик познакомил меня с благородным загородным обществом — стержнем английской аристократии. Что касается Лондона, то всех заметных людей я знаю благодаря маме и папе. Таким образом, в моем арсенале — две ценные вещи: доступ в хорошие дома и обращение. Кто из здешних журналистов может похвастаться тем же самым?

Джеки рассмеялась. Она и сама удивлялась тому, как быстро стала удачливым репортером. Это помогло ей в какой-то степени избавиться от противного чувства сожаления по поводу разрыва с Ричардом. А ведь вначале она так сильно его любила! И несколько лет они прожили действительно счастливо. Но все кончилось тем, что он предал ее. Стелла была лучшей подругой Джеки. Любовь уступила место тлеющей ярости.

Все же до сих пор Джеки порой скучала по нему, и тогда боль, горечь и одиночество проникали в душу. В такие минуты она то жалела о том, что не родила от Ричарда ребенка, который служил бы ей теперь утешением, то благодарила Бога за то, что этого не случилось, ибо Ричард никогда не хотел иметь детей. И возможно, был прав, учитывая то, чем обернулся их брак.

— Твоя работа имеет и свои преимущества, — выводя ее из состояния задумчивости, проговорил Кип. — Тебя приглашают в лучшие дома Англии. Кто знает, может быть, в круговерти бесконечных светских раутов ты встретишь своего прекрасного принца. Не просто доброго, хорошего, но еще и миллионера…

— Это, братишка, все равно, что сказать «горький сахар», — сухо отозвалась Джеки. Ричарду всегда очень хотелось стать миллионером, и он готов был на все ради этого. А Стелла как раз оказалась дочерью президента компании, в которой он работал. Прожив с Джеки немало лет, Ричард рассудил, что, хотя связи и происхождение его жены безупречны, спать со Стеллой будет выгоднее. — Добрых миллионеров на свете не бывает, Кип. Заруби себе это на носу.

Поняв, о чем она подумала — Кип вообще всегда умел разгадывать ее мысли, — он смерил ее сочувствующим взглядом.

— Возможно, ты права, — миролюбиво проговорил он. — Просто я думаю, было бы неплохо, если бы ты опять вышла замуж. Неужели тебе хочется закончить жизнь старой девой? — Кип пристально уставился в ее бледное лицо и голубые глаза, словно пытаясь найти в них ответ. — Между прочим, даже я считаю тебя весьма привлекательной женщиной, — мягко проговорил он, наконец. — И потом никто не даст тебе…

— Я убью тебя, если ты опять скажешь: «Больше двадцати пяти»!

В глазах его сверкнули плутовские искорки.

— Нет, зачем врать? Но поверь, никто не даст тебе э-э… больше двадцати шести с половиной.

На самом деле Джеки было тридцать четыре и она знала, что при ярком свете вокруг глаз уже угадываются маленькие морщинки. Впрочем, Кип был прав: из всех ее знакомых никто не дал бы ей столько.

— Почему бы тебе хоть раз не написать о том, что все эти светские вечеринки являют собой на самом деле? — вдруг спросил он, разливая кофе по чашкам. — Это было бы здорово!

— Ты хочешь сказать, описать всю подноготную? Без прикрас? Рассказать читателям о закулисных интригах и темных делишках, на которых, в сущности, и держится высшее общество?

— Вот-вот… — хохотнул Кип, радуясь своей идее. — О том, что обычно укрывается под толстым слоем грима. Могу поспорить, что тираж твоего «Сэсайети» в одночасье взлетит до небес!

Джеки всплеснула руками и воздела глаза к потолку.

— Боже мой! Ты представляешь хоть, на что это будет похоже? Все равно что запустить руку в змеиное гнездо!

Перед ее мысленным взором на мгновение проплыли лица тех, кто относил себя к благородному обществу, являясь на самом деле мелочными сутягами, использующими жалкие вульгарные интрижки, набор завуалированных угроз да неуемное тщеславие, скрытое от глаз посторонних под маской изящных манер и правил утонченной вежливости. И Кип предлагает вскрыть все это на страницах журнала! Но это все равно что раздавить забродивший гниющий фрукт, чтобы все вокруг немедленно затянуло вонью разложения. Но ведь, с другой стороны, непосвященные жадно стремятся прорваться в это самое высшее общество, в сей замкнутый мирок, считая, что он-то и есть воплощение земного рая.

Джеки, не удержавшись, фыркнула.

— Может быть, когда-нибудь я и последую твоему совету, Кип. Но не сейчас. У меня пока еще нет желания снискать себе лавры писателя Фрэнка Харриса, про которого Оскар Уайльд сказал: «Его принимали в самых лучших домах… когда-то». — Потом уже серьезнее проговорила: — Ты хоть понимаешь, братишка, сколько есть охотников на мое место?

Джеки тут же забыла о своей реплике. Но через некоторое время о ней пришлось вспомнить…

В нескольких милях от Найтсбриджа, в окрестностях Челси, в своей новой спальне проснулась Элфрида Уитли. Тут же вспомнив о том, что готовит ей день грядущий, она преисполнилась великого волнения. Едва открыв глаза, она, нагая, вскочила с постели, бросилась к окну и дрожащими руками раздвинула бирюзовые атласные занавески.

С постели донесся ворчливый голос:

— Черт возьми, что за шум? Сколько времени?

Не обратив на мужа внимания, Элфрида отодвинула полупрозрачный тюль и выглянула в окно.

— О Господи! — простонала она с отчаянием и сильным шведским акцентом.

Постель заколыхалась, и из-под ирландских кружев одеяла показалась розовая лысина с редкими седыми волосами.

— Да в чем дело, наконец?!

Элфрида в мольбе сложила руки.

— Сегодня прием у королевы! Ты забыл?! Мы должны быть в Букингемском дворце, но… за окном дождь! — Голос ее задрожал.

— Тьфу ты! Да плевать на этот прием! — фыркнул Селвин Уитли, вновь зарывшись головой в подушку.

Но у Элфриды на этот счет имелось другое мнение. Когда она увидела пригласительную открытку, на которой лорду и леди Уитли Воксхолл было предложено появиться на чае у королевы, у нее закружилась голова. Вот она — награда за все труды и усилия, которые положены на то, чтобы достичь в жизни настоящего положения! Элфрида несколько недель отчаянно ждала этого события, мысленно представляя, как их лимузин подкатывает к воротам Букингемского дворца с золочеными зубцами и пересекает квадратный двор… Они с Селвином выходят из машины, и швейцар ведет их во дворец… А потом на изумрудной лужайке парка они присоединяются к самой королеве…

Элфрида приложила руку ко рту, чтобы сдержать рвущиеся наружу всхлипы. Дождь должен кончиться! Если она сегодня не попадет на прием, если дождь не прекратится и чай у королевы отменят, то это… это… Как гадко! Все равно что в носу свербит, а чихнуть не можешь или возбужден до предела, но не способен кончить! Нет, Элфрида не вынесет этого!

— Может, распогодится… — с жалкой надеждой в голосе промямлила она. — Еще рано.

Селвин в ответ лишь фыркнул.

— Слушай, когда они решат, отменять прием или нет, а? В котором часу? Ну, Селвин!

— Да мне-то откуда знать? Черт возьми, Элфи, перестань, наконец, суетиться!

От подушки вновь поднялась голова с розовой лысиной и усталыми глазами, похожими на устрицы в остывшем супе.

— Подумаешь, чаепитие!.. — увещевательным тоном проговорил он. — Туда пригласили девять тысяч гостей. Девять тысяч! Ты все равно ничего не увидишь, только время зря потеряем.

Элфрида метнула на него возмущенный взгляд.

— Все-таки это для мы — большая честь! — буркнула она.

— Не для «мы», а для «нас», — ответил он. — Боже мой, когда ты научишься нормально говорить по-английски?

— Я нормально говорю!

«Порой Селвин меня просто бесит», — подумала она, по-прежнему уныло глядя на мокрую улицу.

Ему просто не дано было понять, какой длинный и тернистый путь ей пришлось преодолеть, чтобы подняться в жизни на такую высоту. Элфрида Сёгрен была одиннадцатым и самым младшим ребенком в семье. Она родилась в маленькой деревеньке на берегу спокойного озера Маларен, на задворках Стокгольма. Что она видела в детстве? Тесный деревянный домик, стоявший в окружении сосен и елей. Все! А Элфрида всегда мечтала о роскошной жизни, о красивых платьях и комфортном доме с отдельной спальней. Но чаще всего она мечтала о хорошей еде. И чтобы ее было очень много. Девочке снились огромные блюда на длинном столе, но она всегда просыпалась раньше, чем успевала с них что-нибудь попробовать.

Пухленькая, пышущая здоровьем, свежая, со смелыми голубыми глазами и веселым нравом, девятнадцатилетняя Элфрида приехала в Лондон в поисках лучшей доли. Через какое-то время фирма, которая специализировалась на таких иностранцах, устроила ее на должность горничной. В течение следующих семи лет Элфрида работала в нескольких благородных семействах, ухаживая за детьми и попутно выучивая правила хорошего тона и этикета. Она была честолюбива, жаждала возвыситься, и ее усилия, наконец, оправдались. Теперь она стала леди Уитли Воксхолл, женой мультимиллионера и президента «Уитли констракшнз». В 1986 году ее муж был пожалован пожизненным титулом пэра в честь признания его заслуг перед обществом, и в особенности перед консервативной партией. Высоко ценившая его премьер-министр помогла ему с этим и, говорят, лично замолвила за него словечко перед королевой. Элфрида вся светилась от гордости, когда узнала об этом. Но сейчас она была раздражена ворчаньем Селвина, считая, что он упорно препятствует ее вхождению в истинное благородное общество. И потом она терпеть не могла, когда ее упрекали в плохом знании английского.