В середине дня, когда мне стало казаться, что времени не существует, пришел слуга со списком усадеб на продажу, который я просила мне принести. Я с удивлением взяла свиток, поскольку совершенно забыла о своей просьбе, и быстро пробежала его глазами. У меня было какое-то странное чувство — словно названия и цифры, указанные в документе, не имеют ко мне никакого отношения, словно они относятся к другому миру, где час следует за часом и все они складываются в некое будущее, такое же неизвестное, как и варварские земли, лежащие за пределами западной пустыни. Я свернула папирус и отложила его в сторону. Сейчас мой мир ограничивался лишь Паисом, Гунро и мною. Мы, все трое, сгорали в огне ожидания.

В полуденные часы я не смогла уснуть. Женщины разошлись по своим комнатам и легли, но я слышала, что, так же как и я, они ворочались на постелях, что-то бормоча, а я лежала, глядя в потолок, с тяжелыми мыслями. Через некоторое время женщины одна за другой начали выходить во двор. Там они рассаживались под белыми навесами, и я решила последовать их примеру. Бросив возле своей двери подушки, я села и неподвижно застыла, словно нарушить торжественную тишину значило совершить кощунство. Но эта тишина не была мирной. Это была скорее неподвижность, в которую впадают существа, когда ощущают скрытую опасность, и я, закрыв глаза, подчинилась ее власти.

С заходом солнца обстановка немного разрядилась, особенно когда пришло время ужина. Изис поставила возле меня поднос, но я не могла есть. Мое сердце, ум — все мое существо сосредоточилось на последних часах жизни Гунро и Паиса. Теперь не имело значения, были они преступниками или нет. И я не сожалела о том, что им предстоит умереть.

Мой ка помнил мою собственную агонию, когда я умирала, продолжая отчаянно надеяться, что придет помощь и меня спасут; потом это желание сменилось тупым равнодушием, которое время от времени прерывалось приступами истерики, когда я с воплями бросалась на дверь камеры и пыталась вырваться.

Потом, когда у меня уже не было сил держаться на ногах, я молила дать мне воды и принести светильник, чтобы хоть немного рассеять мрак и отвести ужас ночных кошмаров; мне так хотелось почувствовать прикосновение чьей-нибудь руки, чтобы скрасить ощущение жуткого одиночества перед наступающей смертью. Это прикосновение я почувствовала в конце одиннадцатого часа, когда ко мне пришел Амоннахт и оттащил меня от края вечности. Но для Паиса одиннадцатый час будет означать смерть, а Гунро хранитель протянет не чашу воды, как мне, а чашу забвения.

Спустились сумерки, Изис забрала поднос с нетронутой едой и зажгла светильник. В комнатках наложниц начали загораться огоньки, но, когда я смотрела на их тусклый свет, отражавшийся в струях фонтана, я вдруг поняла, что во дворе не слышно обычной вечерней суеты. Если во дворце и был какой-то праздник, обитательницы гарема об этом не знали. Я видела за дверями их силуэты, но их слуги сидели без дела, лениво переговариваясь.

«Сколько времени потребуется Ра, чтобы пройти через челюсти Нут, а потом выйти из ее тела на рассвете? — думала я, прислушиваясь к непривычной тишине. — И тогда наступит завтра. Пять часов? Шесть? Что мне делать? Я не в силах ни читать, ни даже молиться». Нет, такой мести мне не надо. Не об этом мечтала я, когда строила всякие планы и жила только этим, а что от них осталось? Развеялись, как пепел, оставив лишь горечь во рту. Если бы я могла, то немедленно, сейчас же бросилась бы в темницу и освободила осужденных. А впрочем, глупости все это. Свобода не изменила бы их характер. «А почему бы и нет? — прошептал мне чей-то голос. — Твой же она изменила, ибо разве ты не говоришь о милосердии, когда раньше сгорала от жадности и страха?»

Я принялась ходить по двору, скрестив на груди руки и глядя себе под ноги. Не желая привлекать к себе внимание женщин и уж тем более с ними разговаривать, я вышла со двора и стала ходить по дорожке между стенами дворца и гаремом. Высоко надо мной, где виднелась полоска неба, мерцали бледные звезды, но там, где находилась я, стоял такой мрак, что я едва видела собственные ноги. Вокруг не было ни души. Даже из Дома царских детей не доносилось ни звука.

Не знаю, сколько времени я ходила взад-вперед по дорожке. Постепенно мною овладело странное ощущение нереальности, словно я сама превратилась в прозрачный, бесплотный призрак. Я считала свои шаги, от которых у меня уже заболели ноги, я всматривалась в темноту. Своими равномерными шагами я словно отсчитывала последние минуты жизни, оставшиеся у Гунро и Паиса.

Наконец, когда я подошла к воротам двора, где размещались помещения слуг, вдали мелькнула чья-то тень. Я остановилась как вкопанная. Он шел уверенным шагом, его одежды развевались, сандалии негромко хлопали по камням дорожки. Увидев его осунувшееся, постаревшее лицо, я молча прислонилась к стене, возле которой стояла.

Он остановился возле меня и поклонился. Выражение его лица было серьезным и напряженным. Я хотела заговорить, но в горле у меня так пересохло, что я не смогла выдавить ни звука.

— Все кончено, — сказал он. — Весь день она ждала, что придет помилование. Я пришел к ней два часа назад, но она отказалась пить, сказав, что будет ждать до тех пор, пока не угаснет последняя надежда. К этому времени она так измучилась, что уже не сопротивлялась. Ты хорошо выбрала состав снадобья, Ту. Она ничего не почувствовала.

— А Паис? — хрипло проговорила я.

Амоннахт мрачно улыбнулся:

— Весь день он пьянствовал, а потом поспал, вымылся, накрасился и велел позвать к себе жреца. Когда наступил последний час, он перерезал себе вены и умер перед алтарем Хонсу. Достойный уход.

Достойный уход. Внезапно рот у меня наполнился желчью, и, прижавшись лицом к шершавой каменной стене, я разрыдалась. Я стояла, молча сотрясаясь от рыданий, но вот на мое плечо легла рука Амоннахта, и хранитель притянул меня к себе. Он ничего не говорил. Он не шептал мне слов утешения и не гладил меня по волосам. Он просто прижимал меня к себе, пока горе, боль и горечь утраты не утихли вместе со слезами, которые я выплакала, спрятав лицо в складках его одежды. Затем Амоннахт отодвинулся.

— Иди и ложись спать, — сказал он. — Завтра за тобой придет сын и заберет из гарема. Царевич освободил тебя. Я буду скучать по тебе, Ту.

— Я тоже, Амоннахт, — дрожащим голосом ответила я. — У меня такое чувство, будто этих семнадцати лет ссылки и не было никогда. Мне бы хотелось последний раз увидеться с фараоном. Ты можешь это устроить?

Хранитель покачал головой.

— Рамзесу осталось жить всего несколько дней, — сказал он. — Во дворце уже идут приготовления к трауру, а погребальные жрецы готовят инструменты для бальзамирования. Пусть фараон почиет в мире. Наступило время ухода.

Опять это слово. Я вытерла горевшее лицо рукавом своего платья и вдруг почувствовала, как сильно устала. Я издала глубокий, прерывистый вздох.

— Спасибо за все, хранитель, — прошептала я. — Желаю тебе долгой жизни и процветания.

Я быстро поцеловала его в щеку, затем повернулась и, не оглядываясь, пошла к себе. Я знала, что он смотрит мне вслед, но когда, дойдя до входа во двор, я оглянулась, его уже не было.

Добравшись до своей комнаты, я упала на постель и мгновенно провалилась в сон, от которого очнулась на следующее утро, проспав всю ночь в одной и той же позе. Зевая и потягиваясь, я спустила ноги на пол.

— Изис! — позвала я, и, прежде чем успела сбросить с себя измятую ночную рубашку, служанка была возле меня. Ее глаза смотрели на меня вопросительно, брови хмурились.

— Все хорошо, госпожа Ту? — неуверенно спросила она.

— Да, все хорошо, — кивнула я. — Сегодня ты служишь у меня последний день. Я оставляю гарем навсегда. Сейчас я пойду помыться, а ты приготовь мне еду. Ужасно хочется есть, так что поторопись.

Но Изис почему-то не бросилась выполнять поручение. Подняв мою рубашку, она мяла ее в руках и покусывала губы.

— Ты что? — нетерпеливо спросила я.

— Я не думала, что вы уедете так скоро, — промямлила она. — Простите меня, госпожа Ту, но мне очень понравилось служить вам. Если у вас нет на примете другой служанки, то, пожалуйста, возьмите меня с собой.

Я изумленно уставилась на нее:

— Но, Изис, у меня еще нет дома. Я даже не знаю, куда поеду. Ты понимаешь, что можешь оказаться в какой-нибудь маленькой усадьбе, затерянной в песках Нубии? Здесь, в гареме, ты живешь рядом с сильными мира сего. Ты выполняешь простые и легкие поручения. Ты можешь гулять по городу. Со мной тебе будет одиноко и скучно.

Изис отчаянно тряхнула головой, еще крепче сжав рубашку.

— Я все о вас знаю, — ответила она. — Я слышала, что о вас болтают. Некоторые женщины вас боятся. Другие завидуют вашим отношениям с царевичем. Их жизнь… — Изис запнулась, подыскивая слова, — очень жалкая, госпожа Ту, из-за этого их слуги тоже становятся жалкими. Я здесь совсем недавно, но уже не хочу провести в гареме всю свою жизнь, переходя от одной наложницы к другой.

— Тогда чего же ты хочешь? — с любопытством спросила я. — А ты меня не боишься, Изис? Или думаешь, что я смогу создать тебе интересную жизнь, полную событий и приключений? В таком случае могу тебя заверить, что сейчас мне не нужно ничего, кроме тишины и покоя. Я хочу сидеть в своем саду, пить свое вино и плавать по Нилу в собственной лодке, когда солнце начнет клониться к закату.

— В вашем саду я натяну для вас навес, — с готовностью подхватила Изис. — Я буду наливать вам вино и укладывать подушки в вашей лодке. Я буду делать вам массаж и наносить косметику. Я буду старательной и незаметной. Я не боюсь вас, госпожа Ту. Я боюсь другого — умереть, так и не узнав, что такое жизнь.

Словно что-то кольнуло меня в сердце — я услышала голос Гунро, умолкнувший теперь навеки, и, глядя в это юное лицо и умоляющие глаза, я вдруг почувствовала себя старухой.