Но тут меня пронзила страшная мысль. А действительно ли я перестала быть одной из них? Я по-прежнему принадлежу царю. Я по-прежнему его наложница. У меня не было ни одного мужчины, не считая запретного соития с Гуи в тот безумный час в его саду. Рамзес имеет право вернуть меня в гарем, а его сын — отправить в то ужасное место в Фаюме, где доживают свой век состарившиеся наложницы. Я вскочила на ноги, моя уверенность в себе, которой я только что так гордилась, лопнула, как пузырь. Царь обязательно за мной пошлет, и когда я вымолю у него прощение, рыдая и стоя на коленях возле его ложа, то непременно попрошу отпустить меня из гарема. Странные повороты судьбы, так резко изменившие мою жизнь, не должны окончиться смертельной скукой и отчаянием покинутой рабыни!

Мои мрачные размышления были прерваны приходом Изис. Она принесла полупрозрачную льняную накидку, которую набросила мне на плечи.

— Тебя ожидают в банном домике, — сказала она, и я, забыв о своем страхе, решила, что попытаюсь восстановить хоть что-то из того, что некогда дала мне юность.

Меня выкупали в ароматической воде и смазали свалявшиеся волосы маслом лотоса. Мне выщипали волосы на теле, сделали массаж и умастили маслом пересушенную кожу. Отскоблили и смазали загрубевшие ноги, втерли в ладони и лицо мед и касторовое масло, затем снова начали скрести, мыть и смазывать маслом. Я радостно покорялась всему, что со мной делали. Это были те удовольствия, по которым я тосковала, работая в храме Вепвавета, и которые снились мне по ночам, когда от безысходного отчаяния мне казалось, что ссылке в Асвате не будет конца. Я вновь возвращалась к жизни, которая перестала состоять только из работы и тяжелого сна, и все сильнее верила в то, что Асват теперь в прошлом.

Я вернулась в свою комнатку, осторожно переступая завернутыми в бинты и обутыми в сандалии ногами; тело слегка пощипывало, вымытые волосы блестели. Меня ожидала служанка, которая уже разложила свои кисточки и расставила баночки с косметикой. Она вежливо подождала, пока я вдоволь наемся. За столом мне прислуживала Изис, и я, как обычно, вспомнила Дисенк, которая упорно учила меня хорошим манерам в первые месяцы моей жизни в доме Гуи. Каждый кусочек, который я отправляла в рот, каждая капля молока казались мне пищей богов.

Когда я закончила трапезу, Изис унесла поднос, а служанка взяла меня за подбородок и стала внимательно разглядывать лицо.

— Только не льсти мне, — сказала я, — не надо говорить, какие у меня завораживающие голубые глаза или четко очерченные губы. Не знаю, можно ли скрыть то, что сделали со мной солнце и время, но ты все же постарайся.

Служанка скривила губы в улыбке. Она была уже немолода и начинала седеть, и я не удивилась, когда она ответила:

— Я помню тебя, Ту, хотя ты меня, конечно, не помнишь. Когда ты здесь жила, я служила у госпожи Верел. А тебе повезло, тебе наносила косметику Дисенк. Она просто художница.

«А еще она маленькая чванливая крыса, которая бросила меня, как и все остальные», — подумала я.

— Лицо у тебя стало очень уж коричневым, — продолжала женщина. — Не знаю, что тут можно сделать, да еще и чтобы краски на нем заиграли. Возможно, ты вновь похорошеешь, со временем. Ты вернулась в гарем?

Я вздохнула.

— Молю богов, чтобы они этого не допустили. Не знаю, сколько времени ты будешь трудиться над моим лицом, но все же постарайся.

Служанка кивнула и взялась за свои кисточки и баночки, а я откинулась назад и закрыла глаза.

Она работала спокойно и методично, а когда закончила, протянула мне медное зеркальце. Мне не хотелось видеть свое лицо. Годами я старалась не смотреть на свое отражение в воде Нила и оросительных каналах на полях Асвата; я даже боялась заглянуть в чашку с водой. Односельчане отворачивались при моем появлении, и я потеряла интерес к своей внешности. Не из гордости. Просто я боялась увидеть свою запятнанную душу, которая презрительно смотрела на меня моими собственными глазами.

Но теперь я взяла дрожащими пальцами зеркальце и поднесла его к лицу. Над обведенными черным коулом глазами служанка наложила серебряные тени, щеки припудрила золотым порошком. Покрытые ярко-красной хной губы блестели. Я увидела свои темные блестящие волосы, пышные и красиво уложенные. У меня перехватило дыхание, ибо на меня смотрела прежняя молодая и жизнерадостная Ту, и я засмеялась.

— Если хочешь, я могу приходить к тебе каждый день, — сказала женщина, собирая свои инструменты. — Вели служанкам умащивать ее медом и касторовым маслом, Изис, и пусть добавляют немного мирры, чтобы свести темный загар. Каждый вечер втирай ей в ноги и руки масло и не позволяй много ходить и работать руками.

И, поклонившись, она ушла.

Она забыла свое зеркало, которое я по-прежнему прижимала к лицу. «А что бы увидел фараон? — подумала я. — Изможденную тридцатичетырехлетнюю крестьянку или красивую девушку, превратившуюся в цветущую женщину? О боги». Я бросила зеркало Изис и потянулась к чаше с вином.

— Пришел слуга, принес платья, — сказала она. — Ты будешь одеваться? Еще он принес зонтик от солнца, его специально для тебя прислал хранитель и велел передать, чтобы ты никуда без этого зонтика не ходила.

Значит, Амоннахт все-таки тоже считает, что Рамзес может за мной послать. Я кивнула.

— Пусть войдет.

Ткани, которые слуга разложил на моей постели, струились и переливались, словно вода в лучах солнца. Украшения — ожерелья, браслеты, кольца, ножные цепочки, тонкие, изящные диадемы — сверкали и вспыхивали разноцветными огнями в лучах света, широким потоком льющегося в открытую дверь. Золото, серебро, бирюза, яшма, сердолик, лунный камень — даже кожаные сандалии, которые слуга аккуратно расставил парами на полу, были украшены драгоценными камнями. Я благоговейно приблизилась к этому великолепию и осторожно прикоснулась к тканям, таким тонким и мягким, что мои загрубевшие пальцы их едва почувствовали. Изис и слуга ждали, пока я перебирала драгоценные вещи, с удивлением и восторгом примеряя то одно платье, то другое, и выбирала сандалии. Наконец я остановилась на желтом платье с серебряной оторочкой и сандалиях, украшенных крошечными серебряными шариками. На руки я надела золотые браслеты с бирюзовыми скарабеями, на шею — пектораль из золотых скарабеев. Последним штрихом стал тонкий золотой обруч со священными крестиками, анками, который я надела на лоб. Анки символизировали мое вступление в новую жизнь.

— А кольца? — спросила Изис, но я только покачала головой и показала свои пальцы.

— На такие руки надевать кольца нельзя, — сказала я. — Смотри, какие у меня толстые, распухшие пальцы. Может быть, завтра.

Слуга начал собирать ткани и украшения.

— Вы правильно сделали, что выбрали желтое, госпожа, — сказал он. — Оно вам к лицу.

Я поблагодарила слугу, и он, забрав свои сокровища, вышел. Я в растерянности обернулась к Изис.

— Что мне теперь делать? — спросила я скорее себя, чем ее. — Я хочу увидеть своего сына, но не могу. Если бы не это, я была бы вполне счастлива. Интересно, сколько времени понадобится солдатам царевича, чтобы добраться до Асвата и вернуться обратно?

— Я могу устроить навес под деревом, — предложила мне Изис. — Мы можем во что-нибудь поиграть. Думаю, тебе не следует много гулять, пока кожа на твоих ногах не станет мягче. А эти сандалии из папируса я отнесу обратно в банный домик.

Тут я наконец поняла, чего хочу.

— Да, — сказала я. — Поставь навес недалеко от моей двери, только подальше от женщин, и пришли ко мне писца. Я буду диктовать письма.

Изис побежала исполнять приказ важной гостьи, и вскоре я уже сидела на мягких разноцветных подушках под белоснежным балдахином; за спиной у меня находилась дверь моей комнатки, а передо мной раскинулась яркая зеленая лужайка. Интересно, показалось мне или женщины действительно поглядывали в мою сторону и перешептывались? Не думаю, что все те, кто знал меня в годы моего падения, умерли или были отправлены в Фаюм, но никто ко мне так и не подошел. Появился писец с палеткой, поклонился и уселся на землю, и вскоре любопытные взгляды женщин перестали меня интересовать.

Я диктовала письмо Мену, в котором благодарила его за все, что он сделал для меня и Камена. Он поверил Камену, поверил, несмотря ни на что, и я горячо восхищалась его верностью. Я также обращалась к Несиамуну и его дочери и благодарила их за доброту. Немного отдохнув и выпив пива, которое Изис поставила возле меня, я продиктовала короткое письмо Камену, в котором сообщала, что со мной все хорошо, что я умираю от желания увидеть его и с нетерпением жду решения нашей дальнейшей судьбы. Не желая расстраивать его приемную мать, я старалась не слишком изливать на него свою материнскую нежность, ибо не хотела еще более ранить сердце, которое и так сжималось от боли, предчувствуя скорую потерю. Я-то хорошо знала, что должна была чувствовать эта женщина. Я сама целых семнадцать лет считала сына навсегда потерянным, не зная, жив он или умер, здоров и счастлив или одинок и всеми заброшен. Я страдала, а он тем временем рос у нее на глазах, она играла с ним, лелеяла, радовалась каждой происходящей в нем перемене, видя, как из ребенка Камен превращается в умного и доброго юношу. А теперь она, в свою очередь, должна с ним расстаться, ибо разве он не мой сын? И разве теперь не пришел мой черед получать удовольствие от жизни с таким сыном? Я не хотела обижать Шесиру, но Камен — мой. Когда все закончится, мы с ним вместе уедем из Пи-Рамзеса. Куда, я еще не решила, но прощаться с ним после того, как обрела, я не собиралась. Если он хочет жениться на Тахуру, пусть женится. Она красивая и знатная девушка, к тому же живая и энергичная, совсем как я. Но жить Тахуру придется с нами.

Последним я продиктовала длинное послание своему дорогому брату, рассказав обо всем, что произошло со мной с того момента, когда я упросила его солгать ради меня; в письме я сообщала, что наконец-то его трогательная забота обо мне начала приносить плоды. Писец работал быстро и четко и только под конец спросил, буду ли я подписывать письма. Я подписала. После этого он заткнул чернильницу, убрал кисточки и поднялся.