— Подождем еще день, а потом сообщим в полицию, — сказал Па-Баст. — В конце концов, мы же не тюремщики. Может быть, ему вдруг захотелось поохотиться, и он не счел нужным нам об этом сообщить.

Но в голосе Па-Баста не было уверенности, и я не ответил. Камен действительно отправился на охоту, и если он найдет свою добычу, жизнь обитателей домов Мена и Гуи может измениться навсегда.

На мое послание Гуи не ответил. Тем не менее на следующий вечер, когда все вокруг утопало в красном зареве великолепного заката, я сказал Па-Басту, что пошел навестить своих друзей, а сам направился к дому прорицателя. Был третий день месяца хоак. Ежегодный праздник Хатхор закончился. Скоро река начнет отступать, и феллахи будут вспахивать плодородный ил, который оставила вода, чтобы бросить в него семена будущего урожая. И только озеро останется таким, как было. Фруктовые деревья в садах сбросят лепестки, и они густым ковром покроют землю, потом появятся плоды, а жизнь города будет идти своим чередом, и его жителям не будет никакого дела до той горячей поры, которая каждый год наступает в жизни землепашцев.

Я родился и вырос в Пи-Рамзесе, поэтому не слишком обращал внимание на вечную переменчивость всего остального Египта, вызванную несметным скоплением народов. Стану я частью этого огромного водоворота или нет — это мое дело, но мне нужно твердо знать, что вот он, здесь, вокруг меня, а я в самом его сердце. Годы, проведенные в школе при храме в Карнаке, были всецело посвящены учению. У меня не было ни времени, ни желания изучать город, который когда-то был центром могущества Египта, а сейчас существовал только для того, чтобы возносить молитвы Амону да совершать обряды похорон, которые регулярно проводились на западном берегу реки; этот город стал городом мертвых. Однако, когда я подошел к пилонам перед домом Гуи, мои мысли обратились на юг, сердце забилось. Наверное, Камен сейчас спешит туда, в засушливую пустыню, где находится селение Асват?

Старый привратник выбрался из своей норы, прихрамывая, подошел ко мне и принялся внимательно рассматривать.

— Каха, — угрюмо сказал он, — давно я тебя не видел. Тебя ждут.

— Спасибо, — ответил я, проходя мимо него. — Я тоже рад тебя видеть, Минмос. Скажи, ты когда-нибудь жил, как подобает человеку с твоим именем?

Старик хрипло рассмеялся и зашаркал обратно на свое место. Дело в том, что его имя означало «сын Мина», а Мин — это одно из воплощений Амона, когда один раз в год этот бог превращается в большого любителя зеленого салата и покровителя всех толстяков в Фивах.

Несмотря на всю важность моего визита, должен признать, что, оказавшись в изысканном саду прорицателя, я старался ступать потише. Здесь я когда-то был счастлив. Большая часть моей юности прошла среди фонтанов, разбрасывающих розовые капли воды, и высоких деревьев с их густой тенью. Здесь я сидел с юной Ту, когда читал ей о битвах фараона Осириса Тутмоса Третьего, требуя, чтобы она все запоминала наизусть, а она напряженно слушала, боясь упустить хоть одно слово. Она дулась на меня, потому что хотела пить, а я не разрешал ей прикасаться к кувшину с пивом, пока она не выучит урок. Вот здесь я как-то раз остановился, засмотревшись, как она делает утреннюю разминку под руководством Небнефера, учителя гимнастики; я смотрел, как изгибается ее тело, покрытое потом, когда Небнефер яростно выкрикивал слова команды. Наивной и нетерпеливой была она в те годы. Когда мои уроки закончились и с ней начал заниматься сам прорицатель, я заскучал, и хотя мы с ней продолжали видеться каждый день, это было все равно не то.

Я часто думал о том, что случилось с той коллекцией глиняных скарабеев, которую она собирала. Однажды я дал ей одну такую фигурку в виде награды за старание, и с тех пор она приходила в невероятный восторг каждый раз, когда я ставил на ее маленькую ладонь глиняного скарабея. «Маленькая ливийская царевна» — вот как я ее называл, поддразнивая за высокомерие, а она усмехалась, и ее глаза при этом загорались. Прошло много лет, я уже давно забыл о ней, но теперь, когда я оказался в знакомом саду, голоса прошлого ожили вновь. Она была левшой, то есть дочерью Сета, и по-крестьянски суеверно относилась к этой своей особенности, невероятно ее стыдясь, но я объяснил ей, что Сет не всегда был богом зла и что город Пи-Рамзес был воздвигнут в его честь.

— Подумай, Ту, — добавил я, когда увидел на ее лице недоверие, что случалось с ней весьма редко. — Если тебя любит Сет, ты будешь непобедима.

Но она не была непобедима. Она воспарила к самому солнцу, как всемогущий Гор, а потом упала на землю, в страдания и презрение. Я вздохнул, двигаясь мимо расписных колонн и входя в приемный зал, где меня встретил слуга.

— Можете пройти в обеденный зал, — сказал он, и я, звучно хлопая сандалиями по глазурованным плиткам, направился к знакомой двойной двери.

Меня встретил огонь светильников, смешанный со слабеющим блеском заходящего солнца, который проникал в комнату через маленькие оконца под потолком. В лицо ударил аромат цветов, расставленных на небольших столиках, и благовонных масел, курящихся в лампах. Сильнее всего пахло жасмином, любимым растением моего господина, и тогда воспоминания вспыхнули во мне с такой силой, что я замер на пороге комнаты. Сзади ко мне тихо подплыл управляющий Харшира, похожий на груженую баржу под всеми парусами, сверкая обведенными черной краской глазами, и крепко сжал мою руку в своих огромных ладонях.

— Каха, — прогудел он, — счастлив тебя видеть! Ну, как тебе живется в доме Мена? Я время от времени вижусь с Па-Бастом, и мы обмениваемся новостями, но как же приятно увидеть тебя самого!

Я столь же тепло поприветствовал его, поскольку любил и уважал своего друга, и все же мое внимание привлекли другие люди.

Там были все. Паис в короткой алой с золотом юбке, из-под которой виднелись его стройные ноги, с золотыми цепочками на груди и золотой серьгой в ухе. Его черные волосы были смазаны маслом, а губы накрашены красной хной. Управитель царскими слугами Паибекаман слегка постарел. Он начал сутулиться, на лице резче выступили скулы, но его взгляд был по-прежнему пристальным и презрительным. Я не любил его, и Ту, кажется, тоже. Это был холодный, расчетливый человек. Паис откинулся назад, держа в руке чашу с вином, но Паибекаман сидел прямо, насколько, разумеется, позволял его старческий позвоночник. При виде меня он не улыбнулся.

Улыбнулась Гунро. С накрашенными глазами, губами и ладонями, обвешанная драгоценностями, с седыми прядями в косах и складками платья, провисающими под тяжестью сердоликовых украшений, она была бы сказочной красавицей, если бы не морщинки в уголках презрительно кривящихся губ, придававших ее лицу угрюмое выражение. Я хорошо помнил ее — это была гибкая женщина с быстрыми и резкими движениями, прошедшая обучение в школе танцев; она обладала подвижным телом и острым мужским умом, однако за последнее время как-то сдала и располнела. Она и Ту жили в одной каморке в гареме. Представительница древнего рода, сестра генерала Банемуса, Гунро тем не менее выбрала удел наложницы, предпочтя его замужеству с человеком, которого ей прочил отец. В гареме она провела свою молодость, и, глядя на ее вечно недовольное лицо, я подумал, что она, верно, не раз пожалела о своем решении.

В комнате находился и Гуи, и при взгляде на него все во мне сжалось. Он стоял и смотрел на меня — колонна сплошной белизны, прерываемой лишь тонкой полоской серебряной оторочки на юбке и серебряными застежками на перчатках. Он по-прежнему носил широкое серебряное кольцо в виде змеи, которая обвивалась вокруг его пальца. Он не слишком изменился. Ему было где-то около пятидесяти, а непереносимость солнечного света помогла ему неплохо сохранить лицо. Ни один солнечный луч ни разу не коснулся бледной кожи и длинных роскошных волос, рассыпавшихся по обнаженным плечам прорицателя; вся его жизнь сосредоточилась в красных сверкающих глазах, которые, казалось, впитывали любой свет, проникающий в комнату. Из-за своей странной болезни прорицатель всегда ходил завернутым в белую ткань, как труп. Он сбрасывал ее только в присутствии своих друзей или слуг; и все же Гуи обладал какой-то экзотической, неотразимой красотой, о силе воздействия которой я успел позабыть. Я подошел к прорицателю и поклонился.

— Каха, — произнес он, — сколько времени прошло. И почему это старые друзья вспоминают друг о друге только в минуты опасности? Подойди ко мне. Сядь. Ты ведь больше не мой замечательный юный писец, не правда ли?

Он щелкнул пальцами. Харшира тут же вышел, чтобы проверить, как идет подготовка к обеду, а мне был поднесен кувшин с вином и чаша, которую я взял в руки и держал, пока слуга ее не наполнил, но прежде я выразил свое почтение всему благородному собранию. Затем по приглашению моего бывшего господина я опустился на подушки. Гуи вернулся на свое место.

— Итак, — сказал он, — мы не будем обсуждать наше дело, пока не отведаем кушаний и не обменяемся другими, более мирными новостями. Здесь нас собрала одна короткая записка, но это вовсе не означает, что нам достаточно переброситься парой слов. Выпей вина, Каха!

В углу в мягком свете светильников заиграла арфа. Разговоры то затихали, то возобновлялись. Вокруг стола сновали слуги с дымящимися подносами, принося и унося кушанья, чаши с вином наполнялись несколько раз, и все же за видимостью непринужденной беседы сквозила тревога. Я старался не думать о ней и веселился от всей души. Во рту стоял привкус кушаний Гуи. Кровь разгорячилась от его вина. Все в этом доме нашептывало мне о прошлом, и если бы я закрыл глаза, позволив себе мысленно перенестись в прошлое, то дом Мена превратился бы в мечту о будущем, а над моей головой, в своей изысканной комнатке, стояла бы на коленях возле окошка молодая девушка, ожидая, когда разъедутся гости.

Но вот наступила глубокая ночь, все насытились, и тогда слуги внесли новый кувшин вина, поставили его перед прорицателем и удалились. Музыкант встал, забрал свой инструмент, поклонился в ответ на наши слабые аплодисменты и тоже вышел. Когда дверь за ним закрылась, Харшира встал возле нее, скрестив на груди руки.