– Санька, пора ехать… Что случилось?

– Ничего. Не спала.

– Зря. – Он, кажется, понял, что со мной происходит что-то не то, но комментировать не стал. – Ладно, в самолете выспишься. Поехали.

Когда я выходила из квартиры, мне пришлось уцепиться за локоть Шкипера. Голова кружилась все сильней, перед глазами расплывались разноцветные круги, тревога не проходила. Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя совершено пьяной.

– Детка, что с тобой? – уже встревоженно спросил Шкипер, открывая для меня дверь подъезда. – Заболела?

– Я в порядке.

– Не вижу.

– Ой, отстань… – Я тяжело плюхнулась на переднее сиденье машины, закрыла глаза. Шкипер сел за руль, вставил ключ зажигания, повернул его, мы тронулись с места, выехали со двора… и в этот момент я утратила чувство времени. Вернее, оно потекло едва-едва, словно в замедленной киносъемке. Круги перед глазами вдруг исчезли, но вместо них, сразу огромный, а не привычно вырастающий из точки, появился и ослепил меня мой шар. Я ничего не видела, кроме него, не чувствовала собственных движений, не понимала, зачем на ощупь нахожу руку Шкипера, лежащую на руле, и повисаю на ней, вынуждая его остановить «Мерседес». Он что-то удивленно спросил, но я не услышала вопроса, потому что внезапно почувствовала острую, горячую боль в груди. Шар тут же исчез, боль стала нестерпимой, и навалилась темнота.

…Раннее, прохладное летнее утро. Из тумана едва-едва выступают макушки леса, еще сумеречный луг весь в росе, крупные капли унизали тяжелую траву, блестят на лопухах, инеем покрывают перекладины заборов. Я иду босиком по чуть заметной тропинке – через безлюдную деревню, через пустой луг, через рельсы, прохожу по-рассветному тихий березняк, миную заросли папоротников, колючий ельник и в промокшем насквозь сарафане углубляюсь в глухой лес. Тихо-тихо, птицы только начинают просыпаться, осторожно посвистывают то здесь, то там, звук упавшей капли кажется громом. Под ногами – мокрая палая хвоя, комочки земли, трава, скользкие листья, иногда – влажный гриб. Время от времени я задеваю ветку, и на меня низвергается целый душ из капель. Идти долго, в конце пути солнце уже протягивает слабые лучи между стволами деревьев, а ноги мои теряют чувствительность от холода. Но впереди, между елями, уже мелькает пелена тумана над водой. Еще несколько торопливых шагов – и я выхожу к поросшему камышом у берегов лесному озерцу. Зеленая вода затуманена, на замшелых, древних мостках сидит сыч, который при виде меня снимается с места и тенью улетает в чащу. Я с трудом стягиваю мокрый, прилипший к телу сарафан и вхожу в воду. Она холодна, но не обжигает, как роса, и, плавая в ней, я понемногу отогреваюсь. В двух шагах, посреди круглой поляны, стоит высокий обугленный столб, еще сохранивший грубо вырезанные черты грозного лица – сохранившийся с седых времен идол бога Перуна. Выйдя из воды, я сажусь рядом с ним, обнимаю руками почерневшее, влажное дерево – и вижу крохотную зеленую точку. Давно, давно, как давно это было… Почему это снится мне сейчас?..

Я открыла глаза. Белый потолок. Голубая лампа. Сложная система серебристых проводов. Окно, скрытое плотными жалюзи. Гладкий пластиковый стол. За столом… Маруська. Маруська из Крутичей, которую я не видела сто лет. Она сидит, неловко опустив голову на руки, и, кажется, спит. Я понимаю, что, судя по всему, сошла с ума, но верить в это не хочется, и я зову:

– Маруська! Это ты?

Она поднимает голову, и я убеждаюсь – действительно Маруська, и ничуть не изменившаяся. Не улыбаясь, она всматривается в мое лицо своими зеленоватыми, строгими глазами. Сухо говорит:

– Дура… Зачем?

– Что – зачем? – не понимаю я.

Маруська внимательно смотрит на меня, и я наконец убеждаюсь, что это не сон и не галлюцинация. И разом вспоминаю последние события.

– Маруська, а… Шкипер? Он живой? Он где?

Маруська хмурится еще больше и неожиданно выдает сквозь зубы такое ругательство, что я сразу понимаю: про покойника она так бы не сказала. Сжав губы, она движением головы показала мне куда-то вбок, я повернулась – и увидела сидящего на полу у стены Шкипера. Светлые серые глаза смотрели на меня в упор.

Он встал, подошел ближе. Я приподнялась было, но грудь стиснуло такой болью, что я, коротко охнув, свалилась обратно.

– Ты чего дергаешься? – странным, незнакомым голосом спросил Шкипер, становясь на колени рядом со мной. – Рехнулась? Из тебя две пули выковыряли!

– Кто?! – растерялась я. Шкипер перевел взгляд с меня на Маруську. Та, посмотрев на него, пожала плечами:

– Я тебе говорила. Она не помнит.

– Не помнит?..

Впервые я видела Шкипера в такой растерянности. Он взял меня за руку, тут же отпустил и спросил – слово в слово, как Маруська:

– Детка, зачем?

– Что «зачем»? – Я ничего не могла понять. – Пашка, что случилось? Какие пули? Мы… мы же в аэропорт ехали… Нас террористы захватили?!

Шкипер изменился в лице настолько, что я перепугалась окончательно и заплакала. Подошедшая Маруська велела:

– Пошел вон. Иди покури, извелся уже без цигарок своих.

Шкипер поднялся и вышел без единого слова. Я уставилась на Маруську. Она села на мою постель, морщась, потерла пальцами виски и коротко объяснила мне, что, когда мы со Шкипером ехали в аэропорт, по нашему «Мерседесу» дали несколько автоматных очередей из проезжающей мимо машины. Шкипера даже не зацепило: основная часть пуль увязла в чехлах сидений, а две поймала я, ни с того ни с сего повисшая у Пашки на шее и заслонившая его от выстрелов. Впоследствии Шкипер говорил мне, что, если бы нападавшие вернулись и дали для верности еще пару очередей, ни у него, ни у меня шансов бы не было. Но они не вернулись. Шкипер одной рукой развернул «Мерседес» и, придерживая второй меня, погнал обратно в город, в небольшую частную клинику, обслуживающую избранный контингент, который не любил лишних вопросов. Когда он подъехал к воротам клиники, оба передних сиденья, коврики на полу и сам Шкипер были залиты моей кровью. Меня передали врачам, которые, как ни наседал на них Шкипер и прилетевшие почти сразу вслед за ним ребята, не могли сказать ничего оптимистического: пациент был скорее мертв, чем жив. И тогда Шкипер прямо на не отмытом от крови «Мерседесе» рванул в Крутичи.

Дорогу он хорошо помнил: больше двенадцати лет назад они с Боцманом прятались там от конкурентов. Это туда я, тринадцатилетняя, провожала их. Это там жила Соха, известная на всю область знахарка, приемная мать Маруськи, экс-любовница моего деда, жившая с ним почти пятьдесят лет назад на поселении под Тобольском до самого его освобождения. Потом дед вернулся в Москву к бабке Ревекке, Соха – в свою деревню, в глухие леса Калужской области. Я ничего не знала об их отношениях и не особенно задумывалась о том, почему каждый год езжу в Крутичи на летние каникулы, почему Соха регулярно бывает в Москве, почему они с дедом обмениваются письмами и книгами, о чем говорят часами при встречах. Я была уверена, что она какая-нибудь дальняя родственница Степаныча, и узнала обо всем, лишь когда дед умер, перечитав его письма.

Своему ремеслу Соха меня никогда не учила, да я и не рвалась к этому, понимая, что Маруська годится для этой роли лучше. Та в самом деле постоянно сопровождала Соху в ее долгих походах по лесам за ягодами и травами, знала кучу заговоров и пришептываний, но зеленый шар, как ко мне, к ней не приходил. Сама Маруська по этому поводу с досадой говорила: «Это как мозги – или есть, или нет». Я же видела этот шар с детства, но, не зная, что он означает, не придавала ему особенного значения. Понимать что-то я начала только в семнадцать лет, когда, неожиданно для самой себя, спасла Жигана. Лишь после этого Соха объяснила мне, что такое зеленый шар и какую головную боль я теперь имею на всю жизнь. Меня это скорее напугало, чем обрадовало, но деваться было некуда.

Умирая, Соха передала всю свою силу Маруське. Под рукой была и я, в последний момент примчавшаяся со Шкипером по весенней беспутице на солдатском «уазике», но Соха сказала, что у меня достаточно своих сил, и оставила все приемной дочери. Теперь уже к Маруське приходили люди со всей округи, теперь уже около ее дома каждый день стояли две-три машины – и не из дешевых. Я не знала, стала ли она такой, как Соха, а может, даже и лучше, потому что вскоре после этого улетела со Шкипером в Италию.

И вот сейчас Маруська сидела передо мной и рассказывала:

– …Прилетел с бешеными глазами, я как раз картошку на задах кучила, ничего толком не сказал, схватил в охапку, в машину запихал – и сюда. Я его с перепугу даже не сразу вспомнила! Слава богу, хоть по дороге из него все вытрясла… Тебе, дура, зачем это понадобилось?

Я молчала.

– Влюбилась ты в него, что ли, все-таки?

Если бы я могла пожать плечами, я бы это сделала. Отвечать мне было нечего. Я смутно вспоминала свою тяжелую тревогу, бешено стучащее по необъяснимой причине сердце, бессонную ночь с комом в горле. Да, тревожиться было от чего, Шкипер со своей гвардией опять готовился к войне, но не это, не это беспокоило меня. И я не знала, почему вдруг время остановилось в несущемся в аэропорт «Мерседесе», и не понимала, с какой стати кинулась Шкиперу на шею, заслонив его от автоматной очереди. Но то, что я сделала это не сознательно, я знала совершенно точно.

Не знаю, какие выводы сделала Маруська, наблюдая за моим лицом, но в конце концов она отвернулась и сказала:

– Ладно, лежи, не мучайся. Тебе психовать нельзя. И так еле-еле вытянули… Три дня камнем лежала, ничего у меня не получалось!

– Ты работала?

– Ну, и эти тоже… – пренебрежительно кивнула Маруська в сторону коридора, подразумевая персонал клиники. – Ведь пускать меня к тебе не хотели, живодеры несчастные! Только под Пашкину ответственность согласились, они его ого как боятся… Теперь лежи, отдыхай. Дело времени.

– Маруськ, – робко попросила я. – Возьми меня в Крутичи, а? Я там возле Перуна сяду, и разом все пройдет, я точно знаю.