Приступ крепости по имени Чела продолжался все три года. Возможно, все было бы быстрее, живи Яшка вместе с нами, но он работал со Шкипером и, так же, как и он, появлялся в Лидо самое частое раз в месяц. К тому же он не решался форсировать события, понимая, что в случае его решительных действий с Челы станется собрать чемодан и улететь в Москву: репутация для цыганок дороже всего. Обычный арсенал ухаживаний вроде цветов и конфет тут не годился, поскольку Чела не принимала ни того, ни другого. Дарить что-то более серьезное тем более не имело смысла. Но природный Яшкин оптимизм не желал признавать отсутствие шансов на успех: Жамкин был готов даже на самую серьезную жертву – жениться на Челе.

Меня это одновременно и удивляло и смешило, поскольку я всегда была уверена, что женить Яшку удастся только под пистолетом и только Шкиперу – если последний вдруг усмотрит в этом необходимость. Попав за границу в неполные двадцать лет, Яшка был поражен в самое сердце разнообразным выбором чувственных развлечений, доступных связей и публичных домов. Шкипер до сих пор не мог без смеха вспомнить вечер, когда Яшка впервые в жизни попал на стриптиз в Амстердаме. Постояв с минуту с открытым ртом и ошалело поглядев на извивающихся вокруг шеста в красном луче абсолютно голых девиц, Яшка без единого звука рванул через весь зал на сцену так, что Шкипер сумел его перехватить только в последний момент, когда одна из стриптизерш уже возмущенно вопила в Яшкиных руках, а от дверей бежала охрана.

Позже Жамкин попривык и мог более спокойно наблюдать за разного рода эротическими шоу в кварталах красных фонарей, но его любовь к домам терпимости и девушкам легкого поведения была неистребима. Он часто и подолгу сопровождал Шкипера в его поездках по Европе и там скорее всего действительно работал, но, вернувшись в Лидо, оттягивался на виа Анкоре у мамы Розы по полной программе. Всех девиц мамы Розы он знал по именам, и не только их, но и их детей и родственников, всех их любил страстно и пользовался, кажется, не меньшей взаимной любовью. По крайней мере, несколько раз имел место факт привоза на старом «Пежо» мамы Розы совершенно пьяного Яшки в сопровождении одной или двух девушек, которые с нежной заботой препровождали его в дом и передавали с рук на руки мне или Шкиперу. А утром еще обязательно звонила сама мама Роза и обеспокоенно интересовалась Яшкиным самочувствием.

– Пока жив, спасибо, – рапортовала я.

– Да что ему, жеребцу, сделается?! – рявкал Леший, в сердцах нажимая на рычаг телефона и прерывая разговор. – Я в его годы уже четырех детей кормил, а этот!.. Будет он у меня еще вокруг Челки круги нарезать!

– Завидуешь? – невинно интересовалась я. Леший отвечал непечатно и уходил. Его-то у мамы Розы принимали с куда меньшей помпой.

Естественно, Лешему не нравились Яшкины движения возле Челы. Кажется, он не терял надежды пристроить дочь замуж за цыгана и время от времени приводил в дом подходящих претендентов, но Чела темнела лицом и упорно отказывалась. Я ее понимала. С ее внешностью можно было женить на себе не одного, а десяток цыганских парней, но чего ради было устраивать цирк со свадьбой, если через год-два Чела снова оказалась бы в доме отца? Никакая небесная красота не могла в глазах цыган компенсировать невозможность рожать. Чела это хорошо знала; я была уверена, что знает и Леший, и поэтому не понимала его упорства. Но он продолжал настаивать, и однажды зимой грянул такой скандал, что Сонька до сих пор бледнеет и крестится, вспоминая о нем.

В один из декабрьских вечеров, перед самым католическим Рождеством, когда от порывов ветра дрожали ставни на окнах и крупицы мелкого, колючего, редкого в Лидо снега стучали о стекла, Леший влетел в дом замерзший, озабоченный и слегка пьяный и заорал на весь нижний этаж:

– Чела-а-а-а!!!

Мы все вчетвером – я, Сонька, Милка и Чела – выбежали из кухни, отряхивая белые от муки руки, потому что готовили пельмени. За нами выбежала стайка детей и не спеша вышел Яшка, ожидающий готовности первой партии пельменей. То, что с верхнего этажа спустился Шкипер, я заметила не сразу: он всегда передвигался по дому незаметно, и я до сих пор вздрагивала, внезапно обнаруживая его у себя за спиной. Они с Яшкой прилетели из Москвы на неделю и уже через два дня собирались назад.

– И чего вы тут выстроились, голота немытая? – сердито спросил всех Леший, но, поскольку никто не двинулся с места, решил все же брать быка за рога.

– Челка, тут такое дело. Наш Ишван тебя сватает. Пойдешь?

Чела осталась безмолвной; только скулы ее побледнели: как решила я, от испуга. Зато воплем зашлась Милка:

– КТО-О-О-О?! Ишван? Наш?! Двойняшка?! Здрасьте, проснулась прынцесса спящая! Чего это ему вдруг приспичило? Через три года на четвертый рассмотрел?

– Заткнись, – сказал ей Леший.

От тепла его «повело», его глаза стали влажными, и я заметила, что Леший пьянее, чем мне показалось вначале. Скосив глаза, я заметила напряженную, непривычно злую физиономию Яшки.

– Пришью я этого папашу когда-нибудь, ей-богу… – сквозь зубы сказал он, перехватив мой взгляд.

– Молчи… С ума он, что ли, сошел?

Все остальные недоуменно переглядывались. Действительно, Ишван и Белаш Чаркози работали с нами с момента открытия ресторана, но то, что один из братьев влюблен в Челу, никому и в голову не приходило.

– Он знает?.. – едва разжимая губы, спросила Чела. Все мы поняли, что она имеет в виду свое «пустоцветство».

– Зачем ему знать? – резонно удивился Леший. – Потом, может быть… А может, само обойдется…

– Кота в мешке, стало быть, продаешь? – встрял Яшка прежде, чем я ткнула его кулаком.

Леший даже не посмотрел в его сторону, продолжая озабоченно внушать бледной и молчащей дочери:

– Ты дурой родилась и дурой помрешь, так послушай отца, он плохого не посоветует! Тебе хорошо будет и всем тоже! Братишки эти нам вот так нужны! Если они на тебе женятся (Леший так и сказал: «они»), так их отсюда уж никто не сманит, а то ведь тоже ходят всякие, горы золотые обещают! Только неделю назад Манчини из «Сореллины» здесь отирался, говорил с ними… Таких музыкантов поискать, они сами, думаешь, не понимают? Сколько можно им зарплату прибавлять?! Поняла, дура?

– Поняла, – негромко сказала Чела.

– Ну и слава богу, умница, давай тогда…

– Не пойду.

Мгновение Леший молчал. Молчала и Чела, упорно глядя поверх головы отца в стену. Яшка придвинулся ближе к ней, но Чела не заметила этого. Не заметили и другие, потому что Лешего прорвало лавиной такой ругани, что я испугалась: рядом стояли дети.

– Чертова кукла! Шлюха! Зараза! Холера пустопорожняя, до каких пор я тебя уговаривать буду?! Посмотри на себя, тебе двадцать два весной будет, ты старуха уже! Еще год-два – и кто тебя возьмет, хоть и с твоей рожей?! Кому я тебя, дурища, всучить сумею?! Может, ты за гаджа хочешь?! Вот за эту бандитскую морду хочешь?! Да выходи, выходи, держать не буду! Его пристрелят через год, и тебя вместе с ним, – выходи на здоровье! Прокляну, сука! На отца тебе плевать, о семье не думаешь, какая ты цыганка?!

Леший никогда на моей памяти не отличался сдержанностью выражений, но тут он превзошел самого себя, и я уже не просто держала Яшку, а висела на нем, как мопс на штанах. Яшка, яростно пыхтя, пытался стряхнуть меня, и ему почти уже это удалось, когда Чела резким движением стерла выбежавшую на щеку одинокую слезу, с ненавистью хлюпнула носом, набрала воздуха – и завизжала вдруг на такой ультразвуковой ноте, что разом перекрыла Лешего:

– А ты – цыган?! Ты, я спрашиваю, – цыган?! Ты о семье думаешь? Тебе не плевать?! Сволочь, сволочь, сволочь проклятая! Мама в Малоярославце три года с постели не встает! Илья три года ни на ком не женится! Ты у него жену отобрал, она меня моложе, ты – о семье думал?! О маме?! О нас всех думал ты?! Весь род опозорил, цыгане до сих пор смеются, а сам смылся – кто так делает?! Может, отец твой так делал?! Может, дед?! Смотрите на него, цыган какой! И совести хватило меня сюда позвать! Любоваться на тебя с этой!.. С этой!.. С ее брюхом!!! Скотина! Выходи за этих ловаря сам, за кого хочешь выходи, а я…

Но тут уже Леший пришел в себя и дал дочери такую пощечину, от которой та свалилась на пол и зашлась низким тягучим рыданием. Яшка рванулся вперед как выстреленный, оттолкнув меня… и в эту минуту послышалось негромкое:

– Чижи-ик…

Яшка замер. Поднял голову, увидел стоящего на лестнице Шкипера, быстро сказал:

– Момент, Федорыч… – и заехал Лешему в челюсть. Мы взвыли дружным хором. Милка сгребла в охапку истошно вопящих и не желающих пропускать самое интересное детей и помчалась с ними в кухню, упуская по пути то одного, то другого. Я прыгнула на спину Яшке, Сонька, перекрестившись, – Лешему, они оба, по-моему, этого даже не заметили, и если бы не спустившийся наконец Шкипер, неизвестно, чем бы все закончилось. Но Яшка при виде начальства сразу успокоился, а бешено рычащему Лешему Шкипер очень нежно сказал:

– Зарежу, голубь мой…

Леший Шкипера боялся. Очень. И посему связываться не стал. Виртуозно выругался, сдернул с себя Соньку, довольно аккуратно посадил ее на диван и вышел из дома, хлопнув дверью. В наступившей тишине отчетливо слышались рыдания Челы. Я кинулась было к ней, но Шкипер поймал меня за руку.

Остановившись, я удивленно посмотрела на него. Он, в свою очередь, посмотрел на Яшку, еще тяжело дышавшего после стычки с Лешим, и показал ему глазами на плачущую Челу.

– Шкипер?.. – хрипло и недоверчиво спросил Яшка.

– Смотри, другого раза не будет, – пожал тот плечами. И, отвернувшись, достал сигареты.

Яшка судорожно сглотнул. Зачем-то огляделся, подошел к Челе, сел на пол рядом с ней и осторожно, словно дикое животное, погладил ее по волосам. Чела ответила новым взрывом слез, но руку Яшкину не сбросила. Это было первый раз за три года, и Яшка, осмелев, обнял ее за плечи. Чела вяло оттолкнула его. Яшка наклонился, что-то убедительно зашептал, жестикулируя и показывая на дверь: видимо, убеждал Челу поехать с ним. Чела слушала его молча, не шевелясь, очень долго, и я ждала, что она вот-вот вскочит и уйдет. Но, когда Яшка встал и протянул ей руку, она, помедлив, протянула свою в ответ. Вдвоем они вышли из дома, вскоре снаружи послышался шум заводящейся машины, мокрый шелест шин – и все стихло, только негромко всхлипывала на диване Сонька.