Время шло незаметно. Мы жили в Лидо уже третий год. За это время я мало виделась со Шкипером: приезжал он редко и ненадолго, несколько раз забирал меня с собой в Париж, Вену и Лондон, и всякий раз я впадала в панику при мысли о том, что мне, возможно, придется сопровождать его на каких-нибудь официальных мероприятиях. Но он, помня, вероятно, о скандале в апартаментах «Мадлен», не предлагал мне ничего подобного, видимо, в самом деле пользуясь услугами девушек из служб эскорт-сервиса. В конце концов я успокоилась.

Бьянке исполнилось семь лет, и я с согласия Шкипера отвела ее в школу. Она уже давно и окончательно забросила свои истерики и оказалась милой, жизнерадостной, очень хорошенькой девочкой. Она с легкостью болтала по-итальянски, по-русски и по-цыгански, очень любила танцевать, целыми днями носилась в компании сверстников по пляжам и, к моему немалому сожалению, терпеть не могла книжки. Я, в ее возрасте уже читавшая Пушкина и Гоголя, долго пыталась приохотить ее к чтению, заказывая через Интернет самые лучшие русские сказки, но Бьянка в лучшем случае вежливо рассматривала картинки и нетерпеливо поглядывала поверх книги в затянутое виноградными плетями окно. В конце концов Милка сказала мне:

– Не издевайся над дитём, к чему ей такие толстые книжки читать? Будет очень умная, ее и замуж никто не возьмет! Я восемь лет в школе мучилась, и чего хорошего? Вот сейчас застрели меня – ничего не вспомню, а ведь по физике экзамен сдавала! И по химии! А из всей алгебры только слово «дифференциал» помню… Потому что красивое!

В Милкиных словах была своя правда, и я отступилась: тем более что Шкипер на усиленном образовании дочери не настаивал: «Пусть делает что хочет».

– Что значит «что хочет»?! – возмущалась я. – Ты отец или нет? Ты о дочери должен думать или нет?!

– А я что – не думаю?! – огрызался он. – Я тебе денег, что ли, не даю?! Делай, как тебе лучше кажется, ты больше меня понимаешь, а у меня – дела… Ты лучше мне какую-нибудь книжку дай, мне в Рио пятнадцать часов лететь. Только Толстого больше не пихай, засыпаю я на нем…

Я дала ему «Бравого солдата Швейка», и месяц спустя, вернувшись в Лидо, Шкипер жаловался мне, что, читая, хохотал на весь самолет, и на него смотрели как на идиота.

С дочерью у Шкипера складывались очень странные, на мой взгляд, отношения. Бьянка видела отца редко, но, когда он бывал в Лидо, ходила за ним как хвостик. Она совершенно не боялась его – в отличие от всех остальных обитателей дома, включая детей. Шкипер лично научил ее плавать за два дня без всяких надувных поддерживателей и, к моему ужасу, уплывал с Бьянкой на спине в море так далеко, что дважды они возвращались на катере береговой охраны. Они играли в волейбол на пляже, и я, наблюдая за ними, так и не смогла понять, кто получает при этом больше удовольствия. Бьянка могла «раскрутить» Шкипера на что угодно, начиная с пиццы и мороженого – и кончая бриллиантовым кольцом, которое однажды увидела в витрине одного из центральных магазинов. Когда я увидела на пальчике довольной Бьянки это произведение ювелирного искусства, то чуть не лишилась чувств и спустила на Шкипера всех собак:

– Ты в своем уме, бандит несчастный?! Куда ей в семь лет такие вещи покупать? Разве она понимает, что это?! Оно же ей велико, на пальце еле держится! Потеряет на пляже где-нибудь, в воду уронит, подарит, на жвачку сменяет, это же ребенок!

– Ну, и сменяет… – несколько смущенно бурчал Шкипер. – Другое купим…

– Другое?! Да ты бы ей со стекляшкой купил – она бы и разницы не заметила! Зачем на ветер деньги бросать?

– Да понимаешь, есть такая в моей молодой душе слабость… – жмурился, как кот, Шкипер. – Люблю женщинам бриллианты покупать, а ты же отказываешься…

– Придурок! Потому и отказываюсь, что цену им знаю.

– Да? Тогда зацени, – и он невозмутимо вытащил из кармана джинсов браслет с крупными, серовато-голубыми сапфирами. Я полюбовалась на игру камней на солнце, примерила браслет на запястье, сняла и протянула Шкиперу:

– В сейф! И Бьянкино кольцо туда же.

– Разревется еще… – озадачился Шкипер.

– Ничего! Дай ей лучше лир тыщи три, пусть с девчонками в кафе сбегает.

Я была права: Бьянка спокойно отдала мне кольцо, с приобретением, видимо, утратившее в ее глазах всякую ценность, взяла деньги и умчалась, громкими радостными воплями призывая Милкиных дочерей. А вечером, в ресторане, когда наши музыканты заиграли танго, она подошла к отцу, сидящему в окружении соратников, и протянула ему руку:

– Пошли.

– Детка, я не умею, – под хохот ребят растерянно сказал Шкипер. – Извини. Жиган, где ты там… Хватит Лу тискать, составь дитю партию.

Жиган, единственный из присутствующих, который более-менее умел двигаться в такт, усмехнулся, но все-таки отодрал от себя Лулу и встал. Бьянка доставала ему до пояса, и пара выглядела потешно, – но лишь до той минуты, пока Жиган не повел Бьянку по вытертому паркету. С первых же тактов стало ясно, что девчонка танцует неплохо, а по части страстных гримас и великолепного дрожания опущенными ресницами до нее было далеко даже Лу. Уму было непостижимо, где она выучилась так кривляться, и несколько раз я опасливо оглядывалась на Шкипера, но того, казалось, происходящее только забавляло. Жиган гасил ухмылку, старался держать Бьянку на приличном расстоянии от себя, пару раз не дал ей упасть, когда она слишком старательно опрокидывалась ему на руки, и под конец, как взрослой, поцеловал ей запястье и проводил на место.

– Нет, ну видали вы!.. – проворчала Милка. – Ой, Санька, ой, следи за девкой, такая пройда вырастет… Вся в мамашу, прости господи!

Лу, сидящая рядом, засмеялась и весело подтвердила, что лет через пять она Бьянку к Жигану уже не подпустит.

– Дуры, – ответил им обеим Шкипер, а на Жигана посмотрел долгим задумчивым взглядом, от которого лично мне стало нехорошо. Жиган же, не отрываясь от текилы, скроил удивленную гримасу:

– Что не так, Шкипер?

– Да все так, золото мое… Бьянка, детка, мороженого хочешь?

– Хочу! – сказал ребенок. – И пиццу с ананасами целую!

Я было завопила, что у нее разболится живот, но Шкипер уже подзывал официанта.

Ресторан наш успешно держался на плаву, и заслуга в этом была, конечно же, не моя, а Лешего. Отказать ему в незаурядном коммерческом таланте было нельзя. Он мог вечера и ночи напролет своей обезьяньей, раскачивающейся походкой бродить по Лидо, по его многочисленным, тянущимся вдоль набережной ресторанам, барам, кабаре и дискотекам, выясняя, где что танцуют и поют, каким это пользуется спросом, какие существуют расценки и насколько это все лучше (или хуже), чем у нас. После этих маркетинговых рейдов Леший обычно возвращался на рассвете, насмерть пьяный и падал на диван в холле с таким грохотом, что просыпался весь дом. Как ни странно, наутро он великолепно помнил все, что выяснил накануне, и, пока я на кухне лечила ему гудящую голову, бомбардировал меня своими новыми идеями. Я не пыталась спорить, поскольку аргумент у Лешего был один:

– Ты баба-дура и в деньгах не смыслишь, твое дело по пианине стучать и венгерку бацать, а с этого кабака двадцать человек детей кормят!

По-своему он был прав, потому что во время сезона, при фантастическом наплыве туристов, у нас выступала целая куча родственников, – и моих, и Лешего, которые специально для этого приезжали из России. Небольшая вечерняя программа постепенно превратилась в настоящее цыганское шоу с участием танцовщиц, певиц и гитаристов. Внешнюю веранду, выходящую на море, тоже по рекомендации Лешего, мы несколько раз в неделю использовали как дискотечную площадку, и там наша звезда Чела пела популярные танцевальные хиты, тексты для которых я вытаскивала ей из Интернета. Дела очень быстро пошли в гору, наши шоу пользовались бешеным успехом, и родня успевала заработать за сезон больше, чем за зиму в Москве. Поздней осенью все уезжали, и оставался лишь постоянный персонал: братья-гитаристы, Милка со своими дочерьми, старшие из которых уже выступали наряду с нами, Чела и я. Челу время от времени пытались переманить другие заведения, ее приглашали даже импресарио из Рима, но девочка наша держалась стойко. Во-первых, ей, как любой цыганке, хотелось жить поближе к родне. Во-вторых, Яшка Жамкин все-таки сделал черное свое дело, и Чела вышла за него замуж.

Разумеется, никакого официального оформления брака не было. Челе это было ни к чему («Подтереться мне этой бумажкой, когда он к другой сбежит?!»), а Яшка настаивать не стал. Он вообще был готов делать все так и только так, как хочет Чела, и я видела, что он серьезно влюблен.

Три года назад, когда мы вместе с ним приехали в аэропорт встречать Челу и Яшка увидел это большеглазое тоненькое чудо с падающими ниже талии волосами, печально волочащее за собой от таможенного контроля огромный чемодан, он потерял голову, мгновенно и безнадежно. И в тот же день это заметили все, кроме Челы. Правда, очень быстро прозрела и она. Когда Яшка находился в одной комнате с Челой, с ним бесполезно было начинать разговор: Жамкин ничего не слышал, хоть ори над ним в милицейский рупор, ничего не получалось даже у Шкипера. Если Чела расчесывала в ванной волосы, Яшка неизменно пасся рядом, пытаясь незаметно дотронуться до роскошных, иссиня-черных вьющихся прядей, и сто раз разъяренная Чела захлопывала дверь перед его носом. Когда она шла на пляж… впрочем, вскоре она напрочь отказалась туда ходить. Я не пыталась объяснить Яшке, насколько бесполезны его маневры: он все понимал сам.

Яшка так же, как и я, вырос в одном доме с цыганами; так же, как и я, ходил в одну школу с детьми тети Ванды и даже немного болтал по-цыгански. Разумеется, он знал, что подбивать клинья к цыганским девушкам бессмысленно: все они безупречно невинны, ждут женихов-цыган, охраняются братьями и отцами и в сторону русских мужчин даже не смотрят ввиду их полной бесперспективности для совместной жизни. Яшка это понимал и при всей своей страсти к женскому полу никогда в жизни не приставал к соседкам. Здесь, в доме Шкипера, он тем более вел себя прилично. Но с появлением Челы Яшкин здравый смысл сдал позиции, и Жамкин пошел в героическое и бессмысленное наступление по всем фронтам.