Читра Дивакаруни - Дворец иллюзий

Он отступил в тень. Тьма поглотила всё, кроме постепенно исчезающей белизны его бороды.

— Подожди! — закричала я. — Ты говоришь, ты уже написал историю войны. Скажи мне, кто победит?

— Разве годится спрашивать у драматурга, какова будет развязка его спектакля? Но в данном случае я даже не драматург — а всего лишь летописец. С моей стороны было бы дерзостью раскрыть финал до предписанного момента, о внучка, которая совсем не научилась терпению с того момента, когда я впервые увидел тебя!

С этими словами он ушел.

— Где ты, Панчаали? — я услышала, как Юдхиштхира зовет меня. — Мы сейчас должны спуститься и поужинать. Нам нужно подготовиться к завтрашнему дню.

Я позволила ему взять свою руку и рассеянно отвечала на его ухаживания. Мы шли в лагерь, освещая себе путь факелом. Слуги построили простой шалаш с крышей из пальмовых листьев, который должен был послужить укрытием для нас, женщин, пока не кончится война. Они пытались сделать его уютным с помощью шелковых драпировок и сандаловых благовоний, и даже привели музыканта, который играл на однострунной лютне и нежно пел. И все же беспокойство витало в воздухе, как перед грозой, а под коврами каменистая земля была слишком твердой, отчего Кунти скривила гримасу, сев на пол. Что касается меня, мне было все равно. Когда я потеряла свой дворец, любое место — будь то особняк или лачуга — не радовало меня.

Когда мы сели, чтобы поесть, вошли мои сыновья в сопровождении Дхри и Сикханди. Они приветствовали меня если не с нежностью, то с учтивостью, и я знала, что должна быть благодарна и за это. Мне хотелось много им сказать, но сейчас я не могла подобрать слова. Дхри выглядел опустошенным. Сикханди, которого я давно не видела, отрастил длинные волосы. Это придавало лицу двойственность — оно казалось мужским и женским одновременно. Мои сыновья были одеты в доспехи, хотя пока в этом, конечно, не было особой необходимости. Но для них это было частью этой новой волнующей игры. Я смотрела, как зачарованная, на игру света факела на их бронзовой коже. Я не помню, что я говорила, благословляя их, когда они прикасались к моим стопам. Я знала, что в тот день я должна была так же беспокоиться, как любая другая мать, я почему-то не чувствовала страха.

Дар Вьясы уже подействовал на меня. Я словно упала в реку, и меня уносило течением к водопаду, прочь от людей, о которых я беспокоилась до настоящего момента. Я слышала далекий шум воды, или это просто были голоса смятения? Скоро течение стало сильнее, перенося меня за край. Я смотрела на лица вокруг себя. Они были суровы, бледны и будто бы высечены из камня. Никто не замечал моего оцепенения. Каждый был замкнут в своем внутреннем мире, где он воображал себя главным героем славной пьесы.

Только Кришна, который зашел в палатку последним, посмотрел на меня с недоумением. В конце вечера, когда он попрощался, он прошептал мне на ухо еще одно из своих загадочных откровений: о том, что тело подобно старой, изношенной одежде и что нет никаких причин для скорби.

Ночью я вышла из палатки, чтобы полюбоваться огромной луной цвета меди, которая висела низко в небе. Я недостаточно разбиралась в астрологии, чтобы определить, хороший это знак или плохой. В пустынной местности, где когда-то протекала река Сарасвати, я заметила неожиданное движение. Сначала я подумала, что это дикий зверь, но потом разглядела женщину, собиравшую кактусы, которые иногда едят простолюдины, когда не хватает еды. Освещенная луной, она была худощавой, а ее сари было все залатанным. Я предположила, что это служанка из лагеря, а может быть, жена одного из пеших солдат. Я поманила ее, желая дать ей монетку.

Женщина немного приблизилась, прищурив глаза, чтобы лучше разглядеть меня. Потом неожиданно обернулась и побежала, сделав резкое движение руками, которое меня ошеломило — это был жест, который использовали, чтобы уберечься от сглаза.

У меня внутри все похолодело. Я знала, что она узнала меня по непричесанным, взлохмаченным волосам. Значит, именно так ко мне относились люди? Все это время я считала себя несправедливо обиженной. Я верила, что люди моей страны — особенно женщины — сочувствовали мне из-за оскорблений, которые я потерпела от рук Дурьодханы. Я думала, что они восхищались мной за те невзгоды, которые я решила разделить с моими мужьями в ссылке. Когда я смотрела на огромное войско Пандавов на поле битвы, я предполагала, что солдаты решили присоединиться к моим мужьям, потому что они поддерживали наше дело. Сейчас я поняла, что для многих из них это была всего лишь работа, альтернатива нищете и голоду. Или, может быть, их против воли мобилизовали их начальники. Неудивительно, что для их жен я была предвестником несчастья, женщиной, которая вырвала их мужей из семей, ведьмой, которая могла одним взмахом руки превратить их во вдов.

Как мало мы знаем о нашей репутации, подумала я с горькой улыбкой.

В ту ночь мой сон был беспокойным, но когда я просыпалась или дремала, мне приснился последний сон перед войной. В этом сне со мной разговаривал Кришна. Когда он открыл рот, чтобы произнести свои слова, я увидела там всю землю и небеса с вращающимися планетами и огненными метеорами. Он еще раз сказал мне то, что говорил мне вечером, и только на этот раз я поняла. Точно так же, как мы сбрасываем изношенную одежду и надеваем новую, когда наступает время, душа сбрасывает тело и находит новое, чтобы отработать свою карму. Потому мудрые не скорбят ни о живых, ни о мертвых.

Я глубоко задумалась и поняла, что он прав. Действительно, побеждали мы или терпели поражение, жили или умирали, не было никаких причин для скорби. Сердцевина моего Я сияла, как новый меч. Печаль могла причинить ему не больше вреда, чем ржавчина — чистой стали. Меня наполняла жизнерадостность, чувство, что великая драма жизни разворачивалась так, как и должна была. Разве это не удача для меня — принимать в ней участие?

Но утром, когда я проснулась, моим сердцем снова овладело уныние. Я повторяла себе слова Кришны, но они застревали у меня в горле, как камни. Я не могла понять, почему во сне они сделали меня такой счастливой. Через некоторое время эти слова начали таять, словно облака в ветреный день, и я даже не могла их вспомнить. Однако я отчетливо вспомнила выражение лица женщины, которую я встретила прошлой ночью. Почему некоторые неприятные впечатления так глубоко врезаются в нашу память? Ужасное сомнение пришло ко мне, когда я снова увидела, как она воздела руки, защищаясь от меня: не обрекла ли я своих мужей — и, возможно, все царство — на ужасное бедствие ради удовлетворения своих жалких капризов?

Утро войны застало меня усталой и больной. Голова моя была словно набита колючими джутовыми волокнами. Всю ночь, в темноте моей палатки, мне мерещились, сливаясь в одно, лица моих мужей, сыновей, Дхри и, в самом конце — мужчины с усталыми, тревожными глазами. Когда он появился, я больше не могла оставаться в постели. Хотя солнце едва взошло, война еще не началась, я решила взойти на холм. Прошлой ночью я никому не рассказала о нашем разговоре с Вьясой и его даре. (Честно говоря, я сама вполне не верила в это.) Сейчас я просто наказала своей служанке передать Субхадре, куда я пошла, чтобы та не беспокоилась. Я добавила, что никто не должен меня тревожить, потому что я буду молиться. Отчасти это было правдой. Наблюдая за ходом войны, я собиралась просить богов защитить людей, которых я любила. Можно ли считать предательством то, что один из тех, за кого я хотела молиться, сражался на вражеской стороне?

Поднимаясь на холм, я слышала, как трубы призывают воинов готовиться к бою. Лошади громко ржали, словно чувствуя, что вот-вот должно начаться что-то важное. Признаюсь, мое сердце тоже усиленно забилось в предвкушении. Если Вьяса говорил правду, я должна была быть свидетелем — единственным свидетелем на нашей стороне, единственной женщиной, которой когда-либо доводилось такое увидеть — великого спектакля. Как бы ни кончилась война, моя роль стоила того, чтобы ею гордиться.

Но, достигнув вершины холма, я невольно замедлила шаги. Ноги отказывались меня держать. Огромная тяжесть навалилась на мои веки. Я села — не знаю, на камень или на голую землю. Я ничего не видела и не слышала, не чувствовала тепла солнечных лучей. Как только я вынырнула из этого состояния, которое я всегда считала сознанием, я поняла, что роль, которую я играла, не имеет никакого отношения к гордости Панчаали. Сила, которая в меня входила — я чувствовала, как ее мощь бьется в каждой клеточке моего тела, — будет использовать меня в своих целях. Уже было слишком поздно, и мне стало страшно.

До самого конца войны я поднималась на холм каждое утро и входила в это состояние — или, точнее говоря, транс. Весь день я не испытывала ни голода, ни жажды, хотя к вечеру я чувствовала такую усталость, что едва могла спуститься с холма. За эти дни мои волосы побелели, а моя плоть стала будто таять. Когда Субхадра поняла, что со мной что-то происходит (хоть и не понимала, что именно), она послала со мной служанку, чтобы та давала мне воду — ибо это было все, что я могла принять — и помогала мне благополучно спускаться каждый вечер в лагерь. Позднее девушка мне рассказала, что я часто плакала или смеялась, пугая ее. Иногда я нараспев говорила на незнакомом языке. Я не помнила этого. Но на всю оставшуюся жизнь я не забуду образы, что мне являлись — те, которые я попытаюсь описать позже, и те, что были так ужасны, что я оставила их в своей душе навсегда.

Я ожидала, что я буду видеть все словно через подзорную трубу, но я ошиблась. На самом деле, я видела далекие сцены так ясно, будто они происходили на расстоянии нескольких вытянутых рук от меня — не дальше. Например, я видела седовласого Бхишму на передовой линии фронта армии Кауравов, сидящего в своей серебряной колеснице. Я даже могла разглядеть золотое пальмовое дерево на его развевающемся знамени. Он наставлял свои отряды, говоря им, что сегодня врата небес широко распахнулись, чтобы впустить всех, кто погибнет на поле битвы. Лицо Бхишмы светилось энергией и странной веселостью, а его слова звенели так убедительно, что я верила ему. Но, пока я наблюдала за его лицом, оно менялось и дрожало, как рисунок на воде. Я чувствовала его усталость в своем теле. На сердце у Бхишмы было так тяжело, что казалось, ему едва хватает сил дышать. Я поняла, что мое новое зрение позволяло мне проникать за маски людей и заглядывать в их внутренний мир, и я одновременно и ликовала, и ужасалась. Посмотрев в небо, я надеялась получить знак от Бхишмы, подтверждающий, что он сказал правду. Но небеса сияли надо мной бледно-голубым печальным светом.