– Ну да, детдом есть детдом, – задумчиво говорила Наташа, – я даже не знаю, как это – жить с мамой и папой. Но… смотрю на некоторых родителей, из тех, чьи дети у нас в садике, и… В общем, мамы и папы тоже всякие бывают, иногда такие, что лучше бы их вовсе не было, честное слово. И с детдомом мне, можно сказать, повезло. Директриса такая чудесная. Суровая, всех в ежовых рукавицах держала, не забалуешь. Но добрая, как… я даже не знаю, как кто. Сейчас она старенькая уже, на пенсии давно, не знаю, как там теперь. А тогда хорошо было. Воспитатели… Если бы не они, я, может, на учебу наплевала бы. Но стыдно было не стараться, когда… На всю жизнь запомнила: руки-ноги на месте, голова в порядке, какого тебе еще рожна надо? Ну вот. Школу очень прилично окончила, только в институт не пошла. Чтобы самостоятельной быть, надо дело в руках иметь, да не одно. Надо много уметь, тогда точно не пропадешь. Я, может, попозже еще поучусь. Вот только как следует на ноги встану.

То, что она говорила, звучало очень просто, но казалось буквально откровением. Костя слушал, как не слушал никого и никогда. Женщины, с которыми он имел дело раньше – будь то ресторанные шалавы или «приличные», с которыми пытался знакомить его Володька, – закатывали глаза, зазывно хохотали, потягивались, выпячивая грудь, томно щурились, в общем, кокетничали напропалую. Завлекали. Те же, кто изображал серьезность, были невыносимо скучны.

Наташа была не похожа ни на тех, ни на других. Ее серьезность была дружелюбной, улыбчивой, а основательность – естественной, не натужной. Березка вон тоже легко листочками шелестит, а попробуй ее сломай! Вот и в Наташе за легкой готовностью радоваться чему угодно, хоть стрельнувшей из-под камня ящерице, хоть ромашке придорожной, чувствовалось что-то надежное, прочное. Настоящее. Вот, понял он. Она настоящая, не кокетничает и вообще не притворяется никем. Судьба ее не баловала, наоборот, давила и гнула, а Наташа не сломалась и теперь смотрит вперед уверенно и спокойно: раз справилась со всем, что было раньше, значит, и дальше справится. Не то что он сам. Вот вроде мужик, а как началось все нескладно, так и покатилось, так и несет его от невезухи к невезухе, как перекати-поле, которое ни за что зацепиться не может. Или… Или не пытается? Мороз вон тоже такой же непутевый, но у него хоть характер легкий: сегодня здесь, завтра там, ничто его не напрягает, ни о чем не задумывается. Чего, мол, задумываться, наливай да пей. За любым столом с кем попало – хи-хи да ха-ха. Ни о чем не жалеет, и о нем никто никогда не жалеет: был – и нету.

А о нем, о Косте, хоть кто-нибудь пожалеет? Родители – жалели. Но их уже нет, и в немалой степени по его собственной вине. И кто сейчас будет горевать, исчезни он из этой жизни? Хоть кому-то он нужен? Хоть кто-то ему радуется? Да никто. Потому что никому ничего особо хорошего он в этой жизни и не сделал. Вот Алекса разве что защитил. Ну так тот его и не забывает. Хотя тоже еще вопрос, почему не забывает. Непонятный он, Алекс, вечно у него какие-то свои соображения. И вряд ли поддерживает Рашпиля просто из благодарности. Скорее для своих дел почву готовит.

Наташе вот ничего от Кости не надо. Ну, в смысле, никакой выгоды она не ищет. Нет в ней этого бабского, как на базаре, «дай, потому что я тебе даю». И серьезная-то она серьезная, думал Костя, но ханжества в духе «ой, я приличная девушка, докажи серьезность намерений, потом поговорим» тоже ни грамма. Наташа и не пыталась скрывать, что и ее к нему тянет. Ну нормально так, по-женски. По-человечески.

Получив трехдневный отпуск, они двинулись было в маршрут, но, остановившись на уютной прибрежной полянке, так и провели там все время: купались, загорали, валялись в палатке…

Вспомнив этот счастливый отпуск, Рашпиль даже застонал. Какой же он идиот! Ведь так было хорошо, а впереди светило – еще лучше.

Да, вольный казак Костя Седов, суровый, прошедший огонь и воду Рашпиль влюбился, как мальчишка. Да что там – как мальчишка! В юности такого с ним не бывало, а тут… Хотелось делать глупости, носить любимую на руках, дарить цветы, плясать у костра, в конце концов! Оказывается, книжки совсем не врали, так бывает. И книжные герои, когда удивлялись «как же я без тебя раньше жил?», говорили чистую правду! Вот он, Костя, как он мог жить без Наташки? Без ее мягких рук, низкого волнующего голоса, пахнущих теплым хлебом русых волос. Его тянуло к ней неимоверно. И она – отвечала той же тягой, вот ведь штука какая! Наташина щедрость на поцелуи, ласки, нежные слова была необъятной, невероятной. Все три дня у Кости непрерывно кружилась голова. Он думал, как свозит ее в свой родной городок, покажет, где прошло его детство, посидит на могиле родителей – он ведь так туда и не съездил, стыдно было за свою непутевую неприкаянность. Но теперь все, все по-другому. Кончилось тоскливое существование одинокого волка, впереди – дом, Наташа, дети… Да, даже дети, а почему нет? Какой же это дом, если в нем не звенит детский смех?

В танцующем пламени костра Костя точно видел свой – нет, их с Наташей! – будущий дом. И она, кажется, видела то же самое.

– Как бы там дальше ни пошло, а, – она замялась, подбирая слово, – казенной жизни не хочется. Сыта.

– А у меня вроде и родители были хорошие, а я уже все позабыл. Тогда думал… да нет, вообще ничего не думал, не ценил. Что я тогда понимал, сопляк… Профукал свою жизнь, как последний дурак…

О своих судимостях Костя рассказал ей в первый же день «отпуска». Новая жизнь – значит новая жизнь. Все по-честному. Но Наташа не испугалась, наоборот – пожалела его.

– Бедный ты мой, бедный. – Она гладила его по голове и словно баюкала, как маленького. – Ты ведь, выходит, и не виноват. Ну почти. Просто не повезло. Не зря ведь эту, как ее, которая богиня закона, с завязанными глазами рисуют. Вот и получается, что закон слепой, частенько прямо по людям шагает. А может, не закон, а служители его. Не захотели разбираться, проще ведь посадить первого попавшегося – и дело закрыть. А ты просто под раздачу попал. Ничего, теперь мы вместе, а вместе куда легче, если вдруг что. Я наколки-то твои сразу увидела, тоже, знаешь, не маленькая. Но что наколки? Видно же было, что ты хороший… Ты, главное, теперь держись. А то ведь с двумя-то судимостями за плечами за любой пустяк загремишь на всю оставшуюся жизнь…

Костя покачал головой. Вот ведь женщины! Романтичные, мечтательные, и тут же – прямо бухгалтерши, все наперед рассчитывают, как будто в этой жизни можно хоть что-то рассчитать и гарантировать. Но почему-то в Наташе эта дотошность и практичность не раздражала, не отталкивала, была естественным продолжением ее надежности и устойчивости. Ну да, а как иначе? Она ведь не вертихвостка какая-то, которой только бы развлечься, а что завтра – наплевать. Наташе нужен дом, то, что называется семейным очагом. И дети. А значит, нужна уверенность в том, что отец будущих детей не канет в неизвестность, а будет строить их общее счастье вместе с ней.

– Да завязал я, завязал, – улыбнулся он, успокаивая. – Думаешь, только тебе казенная жизнь надоела? А уж как мне-то надоела, ты и представить не можешь! Небо в клеточку да друзья в полосочку… Сколько можно! Тем более теперь… Когда есть ты…

Незаметно подвалила осень, среди сосен и мрачных темно-зеленых елей вспыхнули золотом березы, запылали алым огнем клены, зардел тусклым багрянцем боярышник. Поток туристов иссяк до будущей весны. Костя уехал вместе с Наташей в Уфу, в ее комнатушку при детском садике. Приличной работы не находилось, но разве толковый слесарь не найдет себе халтурки? Ничего, улыбался он, все наладится. Мороза он отправил обратно в Нижний Тагил, пообещав, что со временем туда же переберутся и они с Наташей.

– Ты гляди, не суетись, не влипни там по какой-нибудь ерунде, – напутствовал он своего беззаботного, легкомысленного кореша.

– Обижаешь, начальник, – привычно осклабился тот, – разве что вместе с тобой. – Он подмигнул и понизил голос: – Вроде Красавчик твой чего-то мутить собирается, не? Ты сам, гляди, не влипни.

– Ладно, не боись, – отмахнулся Костя, хотя от Алекса в последнее время и впрямь исходило что-то эдакое… Черт его знает, не то чтобы опасное или неприятное, но… Верно Мороз сказал, мутит что-то он. Просил не уезжать, даже деньжат подкинул. И попрощался непонятно:

– Вот разбогатеем, тогда отдашь, – и подмигнул многозначительно.

Объявился он, как всегда, внезапно. Весна, побрызгав бледными травинками и первыми нежными листочками, уже сменила их уверенной сочной зеленью. Костя начал задумываться – до лета рукой подать, как там на базе, сезон небось начался, не пора ли туда перебираться? Как-то вечером он шел, помахивая пакетом с буханкой хлеба и слегка морщась от лезущих в нос ярких весенних запахов, когда Алекс вынырнул откуда-то сбоку:

– Здорово, Рашпиль!

Косте показалось, что это уже когда-то было: размеренный шаг, прерванный коротким окликом. Но вспомнить подробности не успел, отвлекшись на странный вид Красавчика: надвинутая кепка, поднятый воротник, да еще очки зеркальные на пол-лица – это в сумерки-то! Вот уж действительно – красавчик! И подошел на улице, хотя знал, где Наташка живет. Но, видать, не хотел, чтоб она была в курсе. Как-то все это… неправильно, что ли? Настораживающе как-то. Тревожно.

– Ну, дружище, – без лишних предисловий начал Алекс, – пришел наш час.

И вкратце изложил свой план. Названная сумма Костю ошарашила. Близкая опасность дохнула в затылок, заставляя подобраться – как хищного зверя.

– Да не пугайся, – подчеркнуто расслабленно хохотнул Алекс, – я ж тебе не все отдам. – И, враз посерьезнев, добавил: – Но поделюсь щедро. Вам с Наташкой на красивую жизнь за глаза хватит. А мне одному там не управиться.

– Подумаю, – глухо буркнул Костя. «Ты же обещал!» – кричал внутри тоненький голосок. Ну да, тоненький, но оглушительный. Действительно ведь, поклялся Наташке, что завязал.

– Чего думать-то, – удивился Алекс. – Дело верное. Только такие и надо делать. Раз в жизни сработать по-крупному – и адью. Никакой мокрухи, если ты об этом. Да и легавые не сильно будут землю рыть. Может, и вообще не будут. Деньги-то черные, ну, черный нал, про них, знаешь, в ментовку заявлять себе дороже.