Что касается Мориса, то он не отдавал себе отчета в перемене, произошедшей с ним, не думал, что его душу гнетет тайная болезнь, и искренне полагал, что ведет себя по отношению к Елене так же, как всегда. Однако он стал очень чувствителен к неровностям характера, которые стал замечать у графини: он удивлялся порывам раздражения, которые она не могла скрыть, ему надоедали ее жалобы, заставляли мрачнеть проливаемые ею горючие слезы, причина которых была ему неизвестна. Он страдал от ее всяческих требований, которые все возрастали. Надо сказать, что чем больше женщина чувствует себя любимой, тем менее требовательной она себя показывает; требовательность порождают испытываемые ею опасения, которых до этого она не имела. Но все эти доводы нужно приводить хладнокровно, и они ускользают от тех, кому должны были бы прийти на ум.

Морис, вместо того, чтобы пожалеть Елену, сам жаловался ей; из-за этого происходили прискорбные сцены, которые мало-помалу разъединяли души влюбленных, вызывая неприязнь с одной стороны и ревность с другой. Об отношениях, подобных отношениям Мориса и мадам де Брионн, как бы они ни скрывали их, рано или поздно узнают их близкие. Особенно чудесной проницательностью обладают матери, и мать Мориса, никогда не вызывавшая сына на откровенность и не слышавшая от него признаний, давно знала, в чем дело. Четыре года, пока она: видела Мориса счастливым, она молчаливо уважала его счастье и остерегалась к нему притрагиваться. Но в тот день, когда ее сын вернулся к себе раздосадованный, нервный и огорченный, она, будучи женщиной, поняла, что происходит в его душе, и сочла, что наступил момент подумать о планах на будущее.

Речь идет о свадьбе – мечте всех матерей, которые имеют тайное желание в один прекрасный день стать бабушками. Мадам Девилль не совершила оплошности, задев чувствительные струны в сердце Мориса: она уважала тонкость его чувств и ловко постаралась избежать резкой атаки с вопросом, который неминуемо должен был напугать ее сына.

Но она умело, в несколько приемов, вела с ним беседы об опасности долгих связей, о ложном положении, которое придерживающиеся их люди занимают в свете, об обязанностях, которые все мужчины должны выполнять перед обществом. Она красноречиво описывала радости домашнего очага, семейную жизнь, когда пробьет час некоторого разочарования и страсти утихнут; она рисовала ему грустное существование одиноких стариков и печаль дома, где нет детей.

Морис, вначале удивленный и захваченный врасплох, мало-помалу начал прислушиваться, затем выставлять свои доводы, затем, наконец, он почувствовал себя побежденным, но при этом тихонько вздыхал, словно говоря себе: «К чему? Ведь все эти радости, которые вы мне расписываете, мне запрещены. Благородно ли говорить каторжнику, у которого на ногах тяжелая цепь, об удовольствии, которое он испытает, свободно бродя по полям и вдыхая аромат распустившихся цветов?»

Не приняв во внимание эти молчаливые возражения и воодушевившись успехом своих первых попыток, мадам Девилль некоторое время спустя стала жаловаться на свое одиночество; она ласково пожурила сына за небрежность, за то, что он никогда не сопровождает ее на прогулки и в гости, и добилась того, что Морис стал посвящать ей некоторые вечера. Тогда она представила его как бы случайно одной из своих подруг, у которой была дочь на выданье: прелестная девушка, едва достигнувшая восемнадцати лет. Она была блондинкой, в противоположность черноволосой графине Елене, и не менее красива, только красота ее была иного рода. Ее звали Тереза Дерош, и она приходилась Казимиру той самой кузиной, на которую он намекнул в беседе с бароном де Ливри.

Мы не будем оскорблять Мориса, утверждая, что он неожиданно скоро влюбился в Терезу: это было бы преувеличением. Все же она ему нравилась, и у него вошло в привычку, возможно слишком легко, сопровождать свою мать в те дома, где он мог быть уверен, что встретит мадемуазель Дерош. Может быть, у него были тайные надежды в отношении Терезы и он говорил себе, что в один, прекрасный день он станет свободен и может полюбить ее и заставить ее полюбить себя? Нет, он считал себя навечно связанным с Еленой и не вправе был распоряжаться будущим, которое уже не принадлежало ему одному. Однако его цепь казалась ему с каждым днем все тяжелее, он находил характер Елены более трудным, нежели он был на самом деле, и ему приходилось спрашивать себя, любит ли он ее так же сильно, как раньше: грустный вопрос, на который было бы очень неблагоразумно отвечать.

2

В тот момент, когда графиня де Брионн вошла в салон, слегка порозовев от тайной досады, и направилась к барону, Казимир бросил на нее взгляд, намеренно выражавший самое явное восхищение. Молодой человек надеялся использовать удачный момент с выгодой для себя и уже приготовил в адрес графини комплимент в самых изысканных оборотах, когда та, не обращая внимания на столь дерзкие знаки восхищения, коснулась руки барона де Ливри и увлекла его в сторону. Дерош понял, что от него желают отделаться. Он быстро повернулся, приставил к глазу монокль и присоединился к шевалье и виконту, которые играли в карты в углу салона. Тем временем Елена усадила барона рядом с собой и сказала с видимым затруднением:

– Барон, мне нужно кое о чем откровенно поговорить с вами.

– Откровенно?

– Да. Мне было сделано весьма пылкое заявление. Барон, я разрешаю вам рассердиться.

– Конечно, – воскликнул господин де Ливри. – Я уже сержусь. Но кто осмелился?

– Я не знаю точно, у меня есть только подозрения.

– Подозрения! Значит, вы никого не видели?

– Это было письменное заявление.

– Тогда без подписи?

– Без всякой подписи. Мне, без сомнения, хотели задать хлопот с разгадыванием.

– А как вы его получили?

– Самым простым и примитивным способом: я нашла его вложенным в мой носовой платок.

– Кого же вы подозреваете?

– Если это ни шевалье, ни виконт, ни вы…

– Вы знаете, мы вас слишком уважаем, милая графиня, – сказал барон.

Тогда мадам де Брионн встала, взяла с очаровательной грацией за руку барона де Ливри и указала на Казимира, который, следя за игрой в карты, пытался скрыть зевоту:

– Значит, это сделал вон тот молодой человек.

– Черт возьми, тут не может быть сомнений! – воскликнул барон, быстро разгорячившись. – Что? Он осмеливается вести себя здесь, как в обществе, лиц, среди которых часто вращается! Я пойду, и сейчас…

Елена поняла, что почти юношеский пыл господина де Ливри может завлечь его слишком далеко, и удержала его.

– Не так ретиво, мой друг. Вы причините мне неприятность. Я не должна придавать никакого значения этому письму, но я попала в несколько сложное положение, и если не сумею сегодня резко пресечь все заявления подобного рода, то рискую получить еще что-нибудь. Поэтому я попрошу вас об услуге.

– Я в вашем распоряжении, – с готовностью сказал барон.

– Попробуйте, по возможности мягко, заставить понять этого молодого человека, что его поведение некрасиво, – продолжала графиня де Брионн, – и если он не выкажет никакого раскаяния, намекните ему, что, может быть, ему лучше не приходить сюда больше. Извините за то, что мне пришлось возложить на вас это поручение.

Полноте, оно привело меня в восторг! – воскликнул, сияя, барон и сделал шаг к Казимиру. Графиня снова удержала его.

– Я могла бы и сама поговорить с месье Казимиром, но опасаюсь быть или слишком строгой, что может показаться смешным, или же, наоборот, недостаточно строгой – а это, возможно, будет воспринято им как поощрение.

– Я все сделаю должным образом, не сомневайтесь.

– С полным основанием. Итак, будьте моим толкователем. Вот, кстати, он направляется в эту сторону. Я вас с ним оставлю.

Действительно, Казимир, скучавший все больше и больше, но тем не менее удерживаемый особым очарованием в этом доме, решительно приближался к графине, намереваясь вмешаться в беседу. Но как раз в тот момент, когда он присоединился к Елене и барону, графиня отошла, сославшись на то, что ей надо отдать какое-то распоряжение, чтобы не отвечать на фразу, которую уже заготовил Казимир. Тот остался наедине с бароном. На этот раз Казимир сам имел неосторожность навлечь на себя неудачу, упорно преследовавшую его, и ему не оставалось ничего, кроме как ретироваться восвояси. Он уже приготовился это сделать, когда господин де Ливри удержал его за руку, принудив выслушать.

– Вы мне сказали, сударь, что пришли к мадам де Брионн с намерением научиться хорошим манерам, – начал барон.

– Конечно, – сказал удивленный Казимир, – я хочу совершенствоваться.

– Тогда, я полагаю, что должен сделать вам в ваших же интересах кое-какие замечания.

– Правда? Ну и что же это за замечания? – сказал Казимир, усаживаясь с покорным видом.

– Когда вы впервые приняты в чьем-либо салоне, попытайтесь не строить амуры в отношении хозяйки дома. Не воспламеняйтесь с первого взгляда при виде светской женщины, как при появлении какой-нибудь танцовщицы в Опере.

– Но если эта светская женщина красива, если она уже давно нравится, если я не в силах совладать со своим сердцем? – сказал Казимир.

– По крайней мере вручите ей сердце потихоньку, – сказал господин де Ливри. – Надо ограничиться деликатным ухаживанием, быть скромным, постоянным, внимательным. Можно дать понять даме о своей любви, но при этом соблюдать уважение.

– И сколько дней так должно продолжаться?

– Это исчисляется не днями, а месяцами. Некоторые ждут целый год.

– Год?! О, небо! – воскликнул Казимир и вскочил, словно собираясь удрать.

– Во всяком случае, – продолжал барон, удерживая его, – как бы скоро не случилось объяснение, светская дама, о которой мы говорим, не может допустить, чтобы к ней так дерзко обращались с первого раза, без предупреждения, без предисловий, с письменными признаниями в весьма неровном стиле.