Как же тошно. Я просто пришел на это место, вспомнил… и покрылся шрамами, как это дерево. Похоже, сердечная боль и отчаяние у меня написаны на лице.

– Просто жалко деревце, знаете ли, – продолжаю я.

– Ага, – соглашается папаша с хмыканьем и бросает еще один взгляд на изрезанный ствол.

Его дочка смотрит на меня, слегка наклонив голову. Поймав мой взгляд, она снова краснеет. Она давит на кнопки телефона большими пальцами и издает возмущенный писк, когда понимает, что связь здесь так себе. Я вздрагиваю и веду группу дальше на холм.

Мы продвигаемся вперед. Солнце светит на нас, словно забыв, какие ужасные вещи могут случиться на этой прекрасной планете, которую оно освещает каждое утро.

Челси

Передача в воздухе

Весь выпускной класс набился в пиццерию «На вершине холма», которая, по правде говоря, является единственным местом в Фэйр Гроув, где можно отметить последний звонок. Каждый год одна из хорошеньких девиц в майке и тесных джинсах, выращенная на отборной кукурузе, залетает от парня, у которого сидела на коленях – и он явно был не против поработать стулом. Каждый год одного из футболистов, который под столом подливает бурбона в свою колу, отвозят по скорой в больницу Спрингфилда, где ему промывают желудок. Пятеро или шестеро отличников, ни разу за всю школу не опоздавших на урок, внезапно чувствуют тягу к приключениям и, вдохновившись названием пиццерии, в ночи устраивают гонки с холма и несутся со скоростью за сто километров в час по извилистым проселочным дорогам.

Мы сидим за столом в глубине зала: я, Гейб и девочки из команды. Оранжевые пятна жира на тарелках похожи на абстрактные полотна. Все так расшумелись, что радио можно было бы и выключить. Хэнк, вечно потеющий владелец пиццерии, то и дело поднимает глаза от бледных кругов теста, которые он смазывает кроваво-красным соусом. Наверное, беспокоится, не натворим ли мы дел в его заведении, раз так разорались.

– Надеюсь, бутылок у вас нет, – кричит он, вытирая влажный лоб тыльной стороной ладони. От его слов поднимается такой хохот, будто кто-то завел восьмицилиндровый двигатель.

За моим столом Тереза и Меган, наши защитница и тяжелый форвард, разыгрывают сцену из последнего сезона. Лили, наша крошечная и худенькая нападающая, которая фигурой похожа на шест для тетербола (и это несмотря на все ребрышки, что она съедает за шведским столом!), присоединяется к спектаклю и кидает воображаемый мяч точно так же, как Брэндон играет на воображаемой бас-гитаре, когда слышит по радио любимые песни. Ханна, наш центровой, высокая, как рекламный столб, смеется раскатистым утробным смехом, от чего у нее даже каштановые волосы выбиваются из хвоста.

Команда изображает лучшие моменты сезона, а я рассеянно оглядываю газетные вырезки на стенах пиццерии. А вот и мое фото: номер двадцать третий победоносно вскидывает вверх кулаки. Это было весной моего первого года. Я вглядываюсь в черные жирные буквы заголовка («ФИНАЛ ЧЕТЫРЕХ, МЫ ИДЕМ!»). Готова поклясться, что слышу металлический скрежет пластины в моем бедре. С ней я похожа на Железного человека.

В этом году команда тоже могла бы поехать в финал, пусть и без меня. Но сколько бы они ни смеялись и ни разыгрывали сценки, мы все знаем, что этот сезон был худшим из всех восемнадцати лет женской школьной команды. Сколько бы тренер Тиндер ни выдавала энергично-вдохновляющих речей в раздевалке, команда уже заранее была настроена на поражение. Лишившись лучшего игрока, они плохо представляли себе, как смогут победить. Да что там, даже на площадке они во время последней игры почти и не присутствовали: Лили достала из спортивной сумки конспект по истории, Ханна бегала с одним наушником в ухе. У Терезы с Меган был отсутствующий вид: такое лицо обычно бывает у студентов на лекциях по осмосу.

Внезапно я замечаю, что мой портрет уже начал желтеть по краям.

В противоположном углу зала сидит Бобби Уилкокс, редактор выпускного альбома и председатель клуба отличников. Он, шатаясь, встает и поднимает бокал, словно собираясь произнести тост. Лицо у него зеленое, как перец в пирогах Хэнка. Не успевает он и слова произ нести, как глаза у него стекленеют, он отворачивается в сторону, издает странные звуки, и его рвет примерно шестью кусками пиццы с пеперони.

Группа поддержки визжит от отвращения. Три из них даже взбираются на стулья, словно блевотина Бобби может пробежать по полу и вцепиться им в голые ноги.

Меня же больше шокирует другое. Я замечаю, что Бобби уронил свой стаканчик, и меня передергивает. Коричневая пенящаяся жидкость, испещренная осколками льда… Вот что отвратительно, а совсем не полупереваренный ужин на полу. Я смотрю на стаканчик, не отрывая глаз, и мне кажется, что Хэнк должен обозначить область желтой лентой, как делают с местами преступлений. Ну а что? Каждый, кто видел мою последнюю игру, знает, что разлитая газировка так же опасна, как нож, пуля или машина без тормозов.

В голове у меня паникой пульсирует свист судейского свистка. Я снова слышу шокированный вздох толпы. И свой собственный вопль, который был громче и свистка, и коллективного стона фанатов. Мой крик разрезал мне горло, как самый острый нож.

– Если от твоей рвоты пахнет алкоголем, держись у меня, Уилкокс! – вопит Хэнк (эту фразу он произносит каждый год, заменяя только фамилию в конце). Он выбегает из кухни с покрасневшим лицом, с которого градом струится пот.

Футболисты охают и показывают друг на друга пальцами. В зале раздается их: «Я не приносил бутылку, это не я, вы что». Стулья скребут по полу. Бутылку бурбона уносят под накачанным бицепсом футболиста. Наш стол тоже пустеет; Гейб толкает меня локтем и тычет мне носом в ухо.

– Пошли, – бормочет он, и его дыхание теплой волной ласкает мне шею. – Давай.

Мы выходим наружу и становимся маленькой кучкой под нарисованным на зеркальном окне куском пеперони. Входная дверь пиццерии открывается и закрывается ритмично, словно раскачиваются качели на детской площадке. Мы – бывшие орлицы-баскетболистки – медлим в сторонке, неловко переминаясь сандалиями на гравии тротуара, а они – бывшие старшеклассники школы Фэйр Гроув – набиваются в машины, припаркованные вдоль обочины. Вот-вот официально наступит время гонок по склону, промываний желудка и зачатий.

Мы смотрим друг на друга, зная, что после финальной сирены счет игры уже не изменить. Пришла пора обниматься на прощание, натягивать фальшивые улыбки и притворяться, что мы в восторге от того, что выпустились из школы. Притворяться, что мы не мечтаем о волшебном пульте, который перемотал бы этот период нашей жизни на самое начало.

Особенно я. Правда, мне придется отмотать еще дальше, чем остальным участницам команды: я бы начала с тренировок в гараже, ежедневных пробежек, нагрузок на суставы, стресса, перенапряжения. Мы с Гейбом все еще собираемся вместе поступать в колледж, как и планировали с самого начала выпускного класса. Правда, теперь приходится выбирать что-нибудь попроще: Университет штата Миссури. Это в Спрингфилде, всего 25 километров от моего порога. Туда уже поступили старший брат Гейба и три четверти выпускников Фэйр Гроув из тех, кто вообще собирался учиться дальше. Гейб пойдет на журналистику, как и планировал, а я… а куда же пойду я?

Ночную темень прорывает чей-то крик, похожий на писк сдувающегося воздушного шарика. Группка школьных шутников набилась в салон пикапа. Шон Грейсон, питчер нашей бейсбольной команды и фотограф в школьной газете, безоговорочно победивший в номинациях «Лучшая улыбка» и «Клоун класса», месяц назад крикнул Гейбу, чтобы тот перестал пускать на меня слюни и хоть раз взглянул в камеру (мы тогда позировали для фото «Лучшая школьная пара»). Теперь он сидит, высунувшись из окна машины по самый пояс, и машет мне рукой.

– Эй! Челси! Лови! – вопит он, кидая в меня каким-то предметом. Я инстинктивно наклоняюсь вперед и раскрываю ладони, словно принимая пас.

Грузовик, накренившись, удаляется по улице, а вместе с ним – радостные возгласы пьянящей свободы. Я поворачиваю предмет в руках. Это упаковка презервативов.

Я покрываюсь мучительным румянцем, а моя команда начинает ретироваться в глубь улицы, выкрикивая все эти нелепые «вуху» и «о-ля-ля». Я хочу заорать на них, хочу, чтобы они перестали. Не так мы должны были попрощаться. И все-таки я стою тут, как последняя идиотка, окаменев от ужаса, и по мне сразу можно догадаться, в чем дело: я девственница.

Само слово какое-то нелепое. Девственница. В нем есть что-то инфантильное, жалкое и старомодное. Мне вспоминается черно-белое, с помехами, видео из пятидесятых: группа девочек в кринолинах и гольфиках сели в круг слушать лекцию о том, как защитить свою невинность.

– Ну ладно, оставим вас наедине, – поддразнивает Тереза, а Меган, Ханна и Лили подхватывают: «Мы бы пожелали тебе удачи, но зачем она тебе» и «Третий лишний, понимаю-понимаю».

Я раскрываю рот, но слова застряли внутри. Моя команда – впрочем, нет, уже не моя – поворачивается спиной и превращается в четыре пары карманов на задней стороне джинсов, четыре пары босоножек, шлепающих по пяткам, и четыре мерно покачивающихся хвостика.

Проходящие мимо выпускники замечают презервативы в моей руке и издают одобрительные «ого» и «вот это я понимаю». Я пихаю упаковку в сумочку и поправляю прическу.

Гейб берет меня за руку. У него такие прохладные пальцы, особенно по контрасту с моей горящей от смущения ладонью. Будто ныряешь в свежие простыни жаркой летней ночью.

– Не обращай на них внимания, – шепчет он мне на ухо. – Если бы не твоя травма, мы бы такое творили в раздевалке, что им и не снилось.

Суровая спортсменка во мне недовольно шипит: не хватало еще, чтобы Гейб меня защищал. Вот уже полгода, как он изображает из себя рыцаря в сияющих доспехах. Старая я врезала бы ему за то, что пытается меня опекать; она бы сказала, что сама может о себе позаботиться. Но Гейб подмигивает, и новая я расслабляется. Ее сердце плавится тягучей карамелью. Он знает – он всегда знает, думает она. Один взгляд на мое лицо – и он уже прочел все мысли, что проносятся в моей голове. Нам не надо трепаться, пока мы оба не умрем медленной мучительной смертью, и изливать душу в ужасных душещипательных разговорах. Это ведь отлично, правда?