– Спроси, сынок.

– А ты не обидишься?

– Нет.

– Ну, в общем… Бабушка как-то проговорилась случайно, что этот… ну, муж твоей подруги… Будто бы он и есть мой отец… Это правда, мам?

– Правда, сынок.

– А ты что, его любишь, да?

– Нет. Уже не люблю.

– И правда – не люби его, мам! Ну какой он мне отец? Не хочу я такого отца! Он… неправильный какой-то. Все время так весело улыбается, а за этой улыбкой ничего будто и нет… Будто он из-за красоты только улыбается… И вообще, мне даже и думать о нем неприятно. Я лучше папу всегда любить буду. Ладно, мам?

– Хорошо, сынок. Ты прости меня, пожалуйста, Темочка… Я такая глупая была – только одну эту красивую улыбку и видела, как ты говоришь…

– Да понятно, мам. Ты же женщина! А женщины, они все такие. Дальше улыбки уже и не видят ничего, – снисходительно-философски изрек Темка, ласково прижимая ее к себе.

Заглянувшая из кухни в прихожую мать покачала головой, улыбнулась, проворчала ласково:

– Ишь, любовь-то какая вам досталась… Обнимаются стоят, главное… Темка, ужинать иди! Поди, с утра не емши! И ты, Майка, иди ужинать! Нечего себя голодом да переживаниями морить! Чего уж теперь? Как сложилось, так и сложилось…

– Я не морю, мам. Я спать хочу. Пойду я.

– Ой, я ж забыла совсем! Тебе же адвокатка днем звонила! Просила обязательно ее набрать, как придешь… И как это я забыла-то? Совсем голова никакая стала. Ничего не помню…

– Хорошо. Я позвоню сейчас.

Подойдя к телефону и потянув уже к трубке руку, она вдруг поняла, что звонить Мстиславе совсем не хочет. Что-то щелкнуло внутри, и пробежало дрожью по организму, и выскочило наружу, как вовсе ей там, внутри, ненужное. Неприятное даже. Так и стояла у телефона, замерев и прислушиваясь к себе, пока он не зазвонил сам. Вздрогнув, она сняла трубку. Почему-то она уже знала, что звонит Мстислава.

– Майя! Привет! Ну чего не звонишь-то? Вот все я должна за тебя делать… Тебе неинтересно, что ли, как твои дела продвигаются?

– А знаешь, ты права, пожалуй… И правда неинтересно… – задумчиво протянула Майя в трубку.

– Ну вот, приехали… Как всегда, у нас дурные рефлексии включились, да?

– Ага. Включились.

– Да плевать мне на них, понятно? В общем, слушай меня сюда… Сегодня утром позвонил Алексей Степанович, и…

– А кто это – Алексей Степанович?

– Ну ты даешь! Так зовут адвоката твоего бывшего мужа, между прочим! С которым мы уже четыре года воюем!

– Ах да… Извини…

– Так вот, он сказал, что завтра сюда сам приедет! Сказал, чтоб в десять часов я его ждала у себя в офисе. И голос у него такой, знаешь, хитрющий был! Мне даже не по себе стало… Черт его знает, с чем он таким сюда едет… Суд-то Европейский состоялся уже, а решение до нас пока не дошло… Как ты думаешь?

– Не знаю, Слав. Я ничего не думаю.

– Ага! С тобой советоваться так же полезно, как головой о бетонную стену стучать. Все-таки беззубая ты, Майка… Нет, не беззубая! Ты вообще никакая. Добродетель рыхлая и тошнотворная… Ладно, жди, позвоню завтра. Дам отчет о результатах нашей встречи. Интересно все-таки, зачем он сюда едет…

Уснуть ей этой ночью так и не удалось. Все ворочалась чего-то, вздыхала и мучилась, и совсем непривычные грустные и одновременно сердитые мысли приходили ей в голову… Нет, не по поводу стихийного расставания с давней любовью были эти мысли – она о ней и не думала совсем. Как будто ее и не было никогда. Как будто разбилась она вдребезги о то самое дно, к которому летела так старательно все эти годы. И любовь разбилась, и дружба. А как иначе может случиться с дрянью? Она и дружбы обманной достойна, и любви обманной – все по совести, все по закону… Чего об этом думать-то? Нет, совсем другие думы мучили ее этой ночью. Казалось ей, что происходит у нее внутри какая-то другая работа, преодолевает сопротивление той самой беззубости, рыхлости да тошнотворности, о которой давеча говорила Мстислава. Что это была за работа – она пока и сама не понимала. Может, права ее молодая подруга-адвокатка в том, что не может долго жить в человеке добродетель обманная? Что как ни крути, а жизнь свое возьмет, и должна она со временем обязательно трансформироваться? Только во что? В смелость взять и не быть дрянью? В смелость научиться говорить «нет» всем этим коварным добродетелям? Какое трудное слово – «нет». Очень тяжелое слово. Надо, наконец, научиться общаться с этим словом, впустить его в себя, сделать своим товарищем… Но ей ведь и впрямь давно уже хочется взять и перечеркнуть все Мстиславины юридические старания одним этим замечательным словом – нет! Вот она и начнет говорить его завтра. Придет к ней утром и твердо скажет – нет. И даже хорошо, что при этом будет присутствовать этот Ленин адвокат – Алексей Степанович… Во сколько же он придет, Мстислава говорила? Ага, в десять часов… Вот и она к ним придет в десять часов… И скажет…

Под утро она все-таки заснула. И проспала конечно же. Никто ее и не будил по случаю субботнего дня. Соскочила, глянула на часы – полдесятого! Промчавшись ветром в ванную, быстро умылась, натянула на себя первые попавшиеся под руку вещи, и выскочила за дверь, и застучала каблуками по лестнице, на ходу затягивая на талии пояс плаща. Надо бы зонт взять, на улице наверняка дождь, да некогда возвращаться…

Так и влетела потом в Мстиславин офис – мокрая вся. Закрыла за собой дверь, повернулась…

Леня. В низком кресле, вплотную примостившемуся к Мстиславиному столу, сидел Леня. Повернул к ней голову, глянул из-под очков. За Лениной спиной еще кто-то маячил – она и не разглядела толком. Высокий кто-то. Наверное, Алексей Степанович, Ленин адвокат. Значит, вместе приехали. Это хорошо. Это очень хорошо…

– Здравствуй, Леня… – заставила она себя улыбнуться. – Я вот… Я тоже пришла… Я сказать хочу… Заявление хочу сделать… – И, подняв голову, продолжила уже в Мстиславино застывшее лицо: – Слава, ты составь бумагу, пожалуйста, что я ото всех своих претензий отказываюсь. От всего отказываюсь. И… от глупых этих алиментов конечно же…

– Майя! Опомнись! Ты чего творишь-то? – тихо, но грозно проговорила Мстислава, привстав со своего стула. – Ты что, не в себе?

– Нет, я как раз в себе, Славочка. Ты меня прости, ты очень умная и хорошая девочка, но… Нет, Славочка! Слышишь? Нет! Ты составь бумагу, я приду потом, я все подпишу…

Больше она говорить не смогла. Задохнулась, схватилась за горло, выскочила пулей за дверь. Что ж, трудно дается первое «нет» натурам впечатлительным. Это правда. Побежала со всех ног по коридору, не слыша за спиной Лениного голоса:

– Майя! Подожди, Майя…

Он догнал ее уже на улице. Схватил за локоть, развернул к себе, заговорил быстро, с трудом переводя дыхание:

– Майя, прости меня… Я идиот, что этот развод затеял! Сам не знаю, что я хотел тебе доказать… Я же люблю вас! И тебя, и Темку! Мне так плохо без вас… И еще… Я знаю, что ты одна. Возвращайся ко мне, Майя… Пусть оно все горит синим пламенем! Давай все сначала начнем, только на моей любви… Ее на нас двоих точно хватит, и на Темку хватит… Он все равно мой сын, Майя!

Она смотрела на него во все глаза – смысл сказанного плохо доходил до сознания, да и не слышала она ничего. Просто смотрела. Надо же, Ленино лицо. Какое оно… близкое. И такое родное, оказывается. Почему она раньше этого не видела? Даже сердце защемило от досады – как, как это могло случиться, что много лет она смотрела в это лицо и не видела его? Что это за наваждение с ней случилось лукавое – всегда смеющееся, обманно-обаятельное и, как вчера выяснилось, еще и подло-меркантильное…

Леня еще что-то говорил – она не слышала. Встряхивал ее слегка за локоть, тормошил, потом протянул к ней руки. Как хочется, как сильно ей хочется упасть в эти руки, обнять, прижать к себе…

Что она, впрочем, и сделала. Упала. Обняла. Можно назвать ее дрянью. Можно упрекнуть. Можно даже в нее камнем бросить, если рука поднимется. Так, обнявшись, они застыли посреди тротуара, осыпаемые мелким октябрьским дождем. Прохожие оборачивались на них удивленно – кто с пониманием, кто с насмешкой, а кто и с прямым осуждением. Пожилая женщина, налетев на них своим зонтом, чертыхнулась, проворчала недовольно: «Ишь, окаянные, любовь тут развели посередь улицы…»

Может, и правда любовь. Кто его знает. Что она такое вообще, эта любовь?