«Ты у меня одна…» – говорило зеркало на потолке в спальне Эмилии, предполагая… Хотя… Что тут можно было предполагать? Она была одна в своей спальне, а зеркало на потолке осталось от прошлых хозяев квартиры…

Художник-декоратор пел хорошо.

Не так, как обычно поют актеры, не заботясь об отсутствии голоса и компенсируя эмоциями и мимикой недостатки пения, а как просто человек, который решил спеть песенку для роскошной женщины, которая ему давно и сердито нравилась. И куча народу вокруг (да не просто народу, а людей, которые, в большинстве своем, могли изобразить и исполнить что угодно и где угодно) не мешали ему совершенно.

Он пел для Зи, и все это видели. Незамысловатая песенка каждому напоминала о своем. Даже тем, кто слышал ее в первый раз.

– Артур, вы бесподобны, – выдохнула актриса слегка за сорок, которая, несмотря на внешнюю принципиальность, была вполне добродушной дамой, – Зи, твой ответ?

Зи улыбнулась и кивнула бармену, который что-то настраивал в системе караоке.

Иногда бармен понимал Зи с полуслова. В отличие от режиссера.

Драматург встрепенулся. Ответ непредсказуемой Зи мог прозвучать по-разному.

– Все говорят: он маленького роста… Все говорят: одет он слишком просто… Все говорят…поверь, что этот парень… Тебе не пара… Совсем не пара…

Гости, которые присутствовали на вечеринке, и которым было слегка за 50, слышали эту песенку от своих родителей… А может в детстве… А может на пластинке… Или просто по радио…

Но откуда ее могла знать Зи?

Зи встряхнула рыжей гривой: – А он мне нравится, нравится, нравится… И для меня на свете друга лучше нет…

Драматург уже просто догрызал свои локти. «Мы живем в мире людей, событий, процессов и вещей», – эта фраза летала в его голове, когда он виде поющую Зи, и он мучительно морщился, стараясь вспомнить: «Но должно быть что-то еще…»

– А он мне нравится, нравится, нравится…, – Зи, спрятав в оборках платья свою супер-современность и «контепморальность» (как говорил драматург, а он уж знал толк в словах и словечках) пела в стиле ранних 60-х…

А, впрочем, о каком стиле и каких 60-х можно было говорить, когда все присутствующие – от талантливых и харизматичных до самых тривиальных и будничных – были под обаянием Зи, которая смотрела прямо в глаза художнику-декоратору и каждое слово было обращено к нему, невзрачному и незаметному среди ярчайших личностей, которыми считали себя все причастные к театральной сцене?

– Ну ты даешь! – обаяние Зи достигало критической массы.

– Да уж, она, действительно, дает!!! – отозвалась критическая масса, – ничто не достигает меня так часто, как очарование этой сумасшедшей Зи. Не знаю, как у нее это получается.

– Да уж, она и до меня доходит, – вставил свои десять копеек «предел», до которого доходила Зи.

– И мне достается, – осторожно сказала «ручка». Все-таки «дойти до ручки» было более брутально, чем «дойти до предела».

– Только я знаю, где и как управляется эта девушка, – гордо дал понять тумблер переключения скоростей в голове у Зи.

– Она неуправляема! – хором воскликнули правила хорошего поведения, штампы и стереотипы, – Она все ломает!

«Она все ломает», – мысленно повторил драматург, продолжая кусать локти от того, что Зи смотрела в глаза художнику-декоратору и напевала «а он мне нравится…»

Драматург знал, что Зи может изобразить все что угодно, но в данном случае она пела совершенно искренне, и ему ничего не оставалось делать, кроме как ерзать от подступившей досады.

– Интересное прочтение, – протянул неглавный режиссер, когда стих шум оваций.

«Фразой «интересное прочтение» можно потушить любой огонь,» – тихо прошумели овации в голове у художника-декоратора. – «Если бы неглавный режиссер не был таким занудой, возможно, у него и были бы какие-то шансы…»

– Мы есть, мы есть, – пискнули шансы, – Мы постоянно подаем знаки всем, только не все нас видят. А уж пользуются – вообще, единицы!

– Я позволю себе не согласиться с Шекспиром, – не сказал, а произнес неглавный режиссер, – Прости, старина Уильям!

– Ничего себе! Ого! – подумал Шекспир, наблюдая за разговором с высоты своего портрета на стене.

– Даже я трепещу от того, что ОН – здесь, – размышляла стена, – а этот неглавный режиссер… Мягко говоря, смелое заявление…

– Свергаете кумиров с пьедестала? – проговорил пожилой характерный актер, снисходительно похлопывая по плечу неглавного режиссера, – И в чем же вы не согласны, позвольте спросить?

«Мальчик мой, вы хотите быть заметным? – мысленно спросила актриса «слегка за 40». И, поскольку она сама не знала, к кому обращен ее вопрос – возможно даже ко всем старым и молодым мальчикам, которые были в ее жизни, она мысленно добавила: «Шекспир от этого не перестанет быть Шекспиром».

– Так вот…, – неглавный режиссер был слегка пьян, но не настолько, чтобы не донести до публики свою мысль, – Жизнь – не театр, и люди в нем – не актеры… Это театр есть жизнь! А актеры – люди!

– На грани просветленности… – прошептала Лилу, которая буквально час назад сняла костюм гимназистки 20-х годов, но из образа еще не вышла. Лилу всегда так долго выходила из образа, что иногда думала, а нужно ли в него входить. Причем, это касалось не только ролей на сцене.

Неглавный режиссер стал в позу, но этого никто не заметил. Он решил, что теперь будет делать вид, что обиделся, хотя в глазах Лилу отчетливо читался вопрос: «А где вы будете делать вид?»

Просветленность, у которой, по определению, не могло быть граней, опять не нахлынула на Лилу… Несчастная любовь, одним словом.

Любовь Лилу была поистине несчастной. Если бы не сцена, где она время от времени могла выразить себя полностью, то было бы совсем печально. А так (Лилу была занята всего в нескольких постановках, да и то – на второстепенных ролях) был шанс, которым Лилу бессовестно пользовалась каждый раз.

Гимназистка, которая, в принципе, должна была бросать бумажные шарики в своих подруг и по ходу пьесы говорила всего две фразы: «девочки, тише, идет классная дама» и «девочки, пойдемте на каток»…, так вот эта гимназистка такими глазами смотрела на «учителя латыни», что он начинал ерзать на своем учительском стуле еще до того, как «девочки» (по сценарию) подкладывали ему на стул кнопку.

«Учитель латыни» играл эту роль уже несколько лет, но поневоле начал переставлять акценты с тех пор, как на роль одной из его учениц взяли Лилу.

Сцена, которая много повидала на своем веку, не выдерживала силы несчастной любви Лилу. А что ей оставалось делать, если он настойчиво не замечал знаков и посылов? Сцена готова была возгореться, а Лилу ничего не могла с собой поделать.

В одном из детских спектаклей Лилу играла зайчонка и, нужно сказать, эта роль великолепно подходила ей – т. к. она была милой, застенчивой и с мягкими ушками – зайчик по жизни, одним словом. Но на сцене энергетика Лилу буквально сбивала с ног четырех медвежат и трех слонят, которые были задействованы в том же спектакле.

– Ну не давать же ей роль львицы, – думал неглавный режиссер, – с такими невинными глазками и детским голосом.

Иногда он умел понять актрису. Особенно, если она страдала от несчастной любви.

«Бог один, но в каждом приходе люди придумали свои правила, – шевельнулась несчастная любовь в голове у Лилу, – Ведь именно с этого все начиналось… И, самое печальное, что Бог был здесь вроде бы и не при чем… Правила придумывали люди. И они же их внедряли.

«Внедрить» … какое земное обыденное слово… Как будто отверткой по железу скребется кто-то. Вот почему никогда нельзя внедрять солнечных зайчиков, блики на воде, легкое влечение друг к другу, светлую печаль… Нельзя топтаться ногами по аленьким цветочкам…»

Аленькие цветочки, такие, как Лилу, закивали своими воображаемыми головками, – Нельзя, нельзя топтаться по нашим нежным лепесткам… Их просто не будет… Они возникают ниоткуда и улетают в никуда… Как бы пафосно или слащаво это ни звучало…

Несчастная любовь Лилу тоже кивала головой. Она хорошо помнила, как все начиналось… Если бы тогда, несколько лет назад, две вполне благополучных семьи сумели сказать себе – А давайте будем соблюдать правила приличия не только за столом или выходя из автобуса. Давайте будем соблюдать правила приличия и по отношению к этим двум существам, которые влюбились друг в друга и хотят быть вместе. Они же очень хорошие. Каждый из них. Давайте сделаем так, чтобы они и вместе были очень хорошими! Давайте хотя бы им не мешать?..

Если бы две вполне благополучных семьи могли себе так сказать и хотя бы не вмешиваться в жизнь этой парочки – Лилу и Николеньки – возможно, сейчас мы не говорили бы о несчастной любви…

Не факт, конечно, что все сложилось бы так, как пишут в романах или на полотнах…

Но… Тогда бы они пришли к этому сами… И могли бы сказать – так сложилось…

Они были такими хорошими…

* * *

Если ты заводишь роман с блестящим мужчиной, будь готова к турбулентности…

Аня была вполне готова.

Но… во время романа с Вилли турбулентности не было. И… как ни странно было в этом признаться, именно этого не хватало, как будто бы…

Все было хорошо, но игр все-таки не хватало.

Аня и сама не могла понять, что не так.

Однажды она, в припадке обострения своего глубокомыслия, сказала:

– Знаешь, если человеку чего-то не хватает в жизни, он может действовать разными способами. Кто-то пытается сразу восполнить эту пустоту, а кто-то пытается смириться. Я о последних.

Если ты пытаешься смириться, то, пустота так и остается пустотой. А потом …вдруг тебе случайно попадается то, чем ты ее можешь заполнить. Как правило, оно находится совсем не там, где оно должно было быть. И тогда ты начинаешь думать, что делать. Заполнять тем, другим или продолжать смиряться.

Они лежали с Вилли на пляже, нос к носу, и более неподходящей темы трудно было себе представить. Вилли, как обычно, многословием не отличался.