А я вдруг совершенно непроизвольно разулыбалась, словно он мне самый желанный подарок в жизни преподнес или одарил всеми бриллиантами мира. Хорошая генетика — это знаете как здорово! Это просто замечательно!

— Что вы улыбаетесь? — буркнул недовольно господин Берестов.

— Вспомнила, как вы усердно вытирали голову и что-то напевали, по-моему, «Rammstein», — бухнула я, прежде чем успела сообразить, что неосторожно напоминаю о неприятном для него моменте.

— А вы знакомы с творчеством «Rammstein»? — необычайно удивился он, даже брови приподнял.

— Знакома, — скромненько призналась я и вторично призвала к замирению посредством юмора: — Ну, согласитесь, ситуация была скорее комичная, чем трагичная, и я в ней более пострадавшая сторона по сравнению с вами. Потому что мне было ужасно неудобно.

— И поэтому вы на меня пялились и совершенно бесстыдным образом разглядывали? — позволил-таки себе легкий намек на улыбку Сергей Константинович.

— Это от неожиданности, — быстренько оправдалась я.

— Слушайте, вы мне все время кого-то напоминаете, — вдруг огорошил он неожиданным заявлением. — Кого-то очень знакомого, никак не могу сообразить. Может, вашу маму или сестру?

Меня он не узнал, это абсолютно сто процентов, да и не мог бы. Я очень сильно изменилась с того времени, когда мы виделись последний раз, приблизительно как гусеница в бабочку, а моего полного имени он никогда не знал. Но даже намек, тень подозрения, что господин Берестов мог бы меня узнать, резко испортили мое настроение и крайне неприятно насторожили.

— У меня нет сестры, а мама моя, уверяю вас, точно с вами не знакома, — довольно холодно ответила я.

— Я здесь! — прокричал от будки охранник.

И я, радуясь ему, как родному, за своевременное вмешательство в наш разговор, поспешила ретироваться в свою машину, не забыв про политес:

— Всего доброго, Сергей Константинович, — чуть склонив головушку свою, замученную сегодняшними событиями, пожелала я.

— И вам того же, — хмыкнул он и напомнил: — А кляузу я таки настрочу вашему начальству, хоть вы и пытались тут всячески льстить моему мужскому тщеславию.

— Пишите, — пожала плечиками я, садясь в машину.


Когда мы выехали с проселочной дороги на шоссе, он обогнал мою машину и, на прощание мигнув аварийкой, прибавил скорости и умчался вперед. А я внезапно почувствовала такую вселенскую усталость, как будто вагон картошки одна разгрузила.

Навалились разом все посттравматические реакции, и умученные нервы сдались, да так, что свинцово налились руки-ноги. Пришлось съезжать на обочину, чтобы немного переждать, пережить это состояние.

Нет, работать я сегодня больше не смогу, факт.

Посидев пару минут и немного расслабившись, насколько позволяли условия — в машине, на обочине шоссе, — я набрала Олега и перенесла все текущие дела и встречи на завтра, на послеобеденное время, хорошо хоть у меня никаких судебных заседаний на этой неделе нет.

Да, еще одно неотложное дело. И я набрала Игоря. Сил не наскреблось даже на то, чтобы поругаться от души или хотя бы наехать праведным гневом, пришлось ограничиться изложением фактов, не окрашивая речь эмоциями.

— Я ее уволю с волчьим билетом! На хрен! — взорвался Игорь, возмущенный до предела.

— Это ты сам со своими девицами разбирайся: на хрен там или еще куда, но если информация о подобном нашем проколе просочится, сам понимаешь, приятного мало, замнем, конечно, но осадочек-то останется… — устало, пустым голосом напомнила я о возможных последствиях.

Адвокатская контора такого уровня, как наша, обязана быть безупречна и девственно чиста, как королевская невеста в день бракосочетания.

— Что, устала? — участливо поинтересовался он.

— Устала, Игорь, — призналась я и предупредила: — Дома с документами поработаю, появлюсь завтра, после обеда.

— Слава, тебе давно пора в нормальный отпуск, а не в командировках между делами урывками отдыхать, — порадовал он искренней заботой.

— Да какой отпуск, Игорь, — вяло отмахнулась я.

— Нормальный! — с нажимом повторил мой компаньон и уже другим тоном, не менее уставшим, чем у меня, добавил: — Ладно, прикинем потом вместе, что можно с твоим отдыхом придумать, а пока езжай, действительно, домой, отлежись, и на хрен все документы. Просто отдыхай.

Иногда Игорь становился на удивление внимательным и чутким по отношению ко мне. Нет, он такой всегда, только тщательно скрывает эту свою заботу обо мне ото всех, и больше всего — от меня. Так наша жизнь сложилась, но я абсолютно точно знаю, что могу рассчитывать на него в любой, даже в самой беспросветной, безвыходной и распоследней гадской ситуации. Впрочем, как и он на меня.

Как и он на меня! И это самое ценное, что у нас с ним есть!

А все остальное — игры характеров, амбиций и застарелых обид — суть шелуха!


Документы, действительно, на хрен! В полнейшем бессилии я дотащилась из прихожей в гостиную и рухнула на диван, не переодеваясь, скинув только верхнюю одежду и туфли…

И так и лежала, не в силах пошевелиться, не имея никакого желания двигаться, и закрыла глаза после недолгого рассматривания моего идеального натяжного потолка, не обнаружив на нем ни единого пятнышка или хоть чего-нибудь, за что мог бы зацепиться взгляд. Мне не хотелось ни о чем думать и больше всего не хотелось думать о Сергее Константиновиче Берестове. Ни думать, ни вспоминать!

Пусть прошлое останется в прошлом и будет там похоронено и упокоено! Не хочу!!

Но память, растревоженная ошеломившей негаданной встречей, не хотела успокаиваться, и из всех щелей, закоулков и потаенных уголков сознания стали настойчиво лезть воспоминания.

Черт бы тебя побрал, Берестов!!! Вот черт бы тебя побрал!

Господи, как же я его любила!!!

Дурной, бескомпромиссной девичьей любовью! До потрохов! Полностью растворяясь в любимом, забыв о себе, — любила до головокружения!

Сейчас, с высоты своего возраста, опыта и приобретенной благодаря нелегким, а порой и страшным жизненным урокам мудрости, я отчетливо понимаю, что у меня тогдашней не было ни одного шанса избежать такой бурной, всепоглощающей любви к безумно привлекательному благополучному москвичу.

Я всегда была довольно бесшабашной, ни черта не боялась и уж точно выпадала из всех норм и правил поведения. Особенно это касалось правил провинциального городка, в котором родилась и выросла. Не скажу, чтобы это был маленький городишко — вполне приличный, крупный районный центр, но патриархальные нравы и нормы морального поведения там соблюдались с повышенной требовательностью и придирчивостью.

Мои родители относились к рядам местной интеллигенции: мама — преподаватель начальной школы, папа — простой инженер на заводе. Нормальная, обыкновенная семья.

Когда мне было десять лет, папа от нас ушел.

Просто однажды вечером он вернулся с работы, мы поужинали втроем, как было у нас заведено, папа встал из-за стола, поблагодарил маму за ужин и сказал:

— Мне надо собрать мои вещи, я ухожу. — И вышел из кухни.

Это было как гром среди ясного неба! Ладно бы для меня, я, как ребенок, могла быть не посвящена в их с мамой проблемы, но нет! Мама так растерялась, она ничего не понимала — почему, откуда напасть? Ведь ничего не предвещало!

Отец всегда ночевал дома и каждый день приходил с работы в одно и то же время, никогда нигде не задерживался и вел себя как обычно. Как всегда. И ничего такого не происходило: никаких событий, что могли вызвать его раздражение или резкие высказывания, никаких скандалов с мамой или хотя бы неприятных разговоров с предъявлением претензий — ничего, чтобы можно было предположить, что он недоволен семейной жизнью и у него имеется роман на стороне!

Впрочем, мой отец, Виталий Степанович Огнев, всегда был человеком закрытым, замкнутым, малоэмоциональным и малоразговорчивым — эдакая вещь в себе, сухарь педантичный. Я не помню случая, чтобы он обнял меня, поцеловал, как-то по-отцовски приголубил, спросил, как дела, как учеба в школе; иногда меня это сильно задевало, до слез, я же видела, как относятся отцы к моим подругам, как их балуют, любят. И порой мне страстно хотелось, чтобы он так же, как и те папы, меня любил и интересовался мной и моей жизнью, и хвалил за достижения. Но он был скуп на слова и никогда не проявлял чувств ни ко мне, ни к маме.

А через два часа, собрав все свои вещи, он просто ушел, сказав в дверях:

— Ну, прощайте.

И навсегда вычеркнул нас из своей жизни. Через месяц их с мамой развели, он обязался платить положенные алименты на меня и платил исправно свои двадцать пять процентов, но больше ни разу не позвонил, не появился и никаким иным образом не давал о себе знать.

Ушел — отрезал. Ушел, кстати, к другой женщине.

А нам с мамой стало даже как-то легче без него, словно мы из армии демобилизовались. И оказалось, что вместе с ним исчезла необходимость стараться ему угодить, и неожиданно выяснилось, что отец установил в семье строгие, жесткие и неукоснительно исполняемые правила, на которые мы теперь с удовольствием наплевали и жили раскрепощенными и свободными.

Лично для меня папа сделал несколько конкретных вещей в жизни: участвовал в моем зачатии, назвал меня Мирославой в честь какой-то там его прабабушки и лично зарегистрировал это имя в загсе. И восемь лет платил алименты со своей официальной зарплаты, которые равнялись, по нынешним временам если пересчитать, сорока рублям пятнадцати копейкам. Да, и еще от папы мне достались густые блондинистые волосы редкого пепельного оттенка, правда, у него самого был иной цвет волос, ну а мой, как утверждали родственники с его стороны, достался мне именно от той прабабушки. За что из всего перечисленного мне его благодарить, не знаю, пожалуй, только за первое.