Мы постояли так: я, умирая, а он — начиная новую жизнь. Без меня. Он отстранил меня, заглянул мне в лицо и сказал:

— Иди, умойся, а то вся заплаканная, лицо замерзнет. — И, развернув, нежно подтолкнул в сторону ванной.

Я послушно выполнила указание. Я всегда его слушалась и делала все, что он говорил, он был мой гуру, мой король, мой герой, мой капитан, моя жизнь.

Теперь я останусь без своего героя и без самой жизни. Занавес.


Я не помнила, как мы выходили из дома, что он говорил или не говорил мне, не помнила, как он сажал меня в подъехавшее такси, как договаривался и расплачивался с таксистом, не помнила, как доехала до общаги и оказалась в своей комнате — ничего этого моя память не зафиксировала. Я только запомнила, как развернулась на заднем сиденье и все смотрела, как, глядя вослед увозившему меня такси, закуривал сигарету дрожавшими руками никогда не куривший мужчина всей моей жизни…

Единственное, чего мне хотелось, это заползти в какую-нибудь нору, чтоб никто меня не видел и не трогал, и там умереть! Я все пыталась расстегнуть куртку, но почему-то никак не удавалось это сделать, что-то мешало все время, и только тогда обратила внимание, что до сих пор держу в руке эту растреклятую сумку с вещами, которую сунул мне водитель такси, помогая выйти из машины. Я швырнула ее на пол и так поддала ногой, что она улетела в самый дальний угол под моей кроватью! И наконец стащила с себя куртку, бросив ее тоже на пол, села, стянула с ног сапоги и, завалившись в кровать, свернулась клубком, отвернулась к стене и завыла.

Я проплакала несколько часов, пока не закончились все слезы, благо девчонки где-то гуляли, в комнате я была одна, и никто не мешал моей агонии. Я вспоминала каждые выходные, которые мы провели вместе, каждый совместно прожитый день, ту радость и безудержное счастье, которые я всегда испытывала, находясь рядом с ним, — от отчаяния, что все это навсегда потеряно, от сильной душевной боли хотелось кричать.


Однажды мы приехали на дачу к его друзьям, на день рождения. Гостей собралось так много, что хозяева, смеясь, размещали всех на ночлег, кого куда удавалось пристроить, одного товарища даже на летней кухне уложили на полу, на матрасе. А нам с Сергеем досталось почти барское место — на застекленной летней веранде, на раздвижном полутора-спальном диване. Барское, потому что мы там были одни.

Середина октября. Пряно пахло осенней облетающей листвой, воздух был каким-то особо прозрачным и вкусным от этих горьковато-терпких ароматов увядания. Стояла звенящая ночная тишина, слегка нарушаемая едва слышными, доносящимися неизвестно откуда звуками ночного радио «Маяк», передающего одну за другой нежные, красивые композиции. Светила полная луна, и дробящие ее ветви деревьев и оставшиеся на них неопавшие листья делали ее фантастически огромной, и ветка какого-то дерева, росшего прямо у веранды, то и дело, от каждого дуновения легкого ветерка, просяще скреблась в окно.

Диван немилосердно скрипел, и мы, стараясь не издавать лишнего звука, осторожно и очень медленно занимались любовью, лежа на боку и прижимаясь друг к другу, и от этой вынужденной осторожности и медлительности все ощущения невероятно обострились, и я чувствовала такое непереносимое потрясение, что, казалось, у меня сейчас сердце остановится, не выдержав накала запредельных чувств…

А потом мы лежали, счастливо опустошенные, я прильнула спиной к Сергею, и он крепко обнимал меня, тесно прижимая к себе. И мы вдвоем зачарованно смотрели на эту огромную луну, которая светила прямо нам в лица через окно, слушали тихую, печальную мелодию, доносящуюся словно ниоткуда, не нарушающую звенящей первобытной тишины, и оба чувствовали нечто настолько высокое, непередаваемое, что старались медленнее и тише дышать.

И казалось, наши души переплелись, испытывая одинаковое чувство непереносимой высоты и красоты момента, и остро, щемяще переживали эти горчащие, палевые и непередаваемо сладкие мгновения. Словно мы попали в другой, нереальный мир, полный чуть печальной нежности и счастья, и чувствовали друг друга каждой клеточкой своих тел, и парили в этом сказочном пространстве… И он прошептал мне в ухо, обдав горячим дыханием, вызвавшим сладкую дрожь во всем моем теле:

— Как будто мы плывем в раю…

И вот эту октябрьскую ночь, эту огромную луну и это наше плавание по раю он отдал за Америку? И я захлебывалась рыданиями, оплакивая свой потерянный рай!


А потом на меня снизошло спасительное странное состояние полузабытья, в котором я балансировала на грани потери сознания, не реагируя ни на что вокруг.

Вернувшиеся соседки по комнате перепугались насмерть этого моего неприсутствия в жизни и все пытались растормошить меня, проверяли температуру, пробовали напоить, накормить, задавали кучу вопросов — я не отвечала, молчала, полностью отрешившись от всего. Так и пролежала до следующего утра.

Больше никогда я не плакала. Никогда! Наверное, весь запас слез, положенный мне в этой жизни, я выплакала за те мучительные, долгие часы.


А утром меня начало выворачивать! Меня рвало несколько часов подряд, и, так как я ничего не ела и не пила целые сутки, это было настолько изматывающе, что у меня и стонать от бессилия не получалось. Девчонки давали мне воду, но, едва попав в желудок, она тут же выходила обратно. И мне казалось, что таким образом мое тело хочет избавиться от всех моих чувств и переживаний: от любви, от предательства — от любого воспоминания о бросившем меня мужчине.

Не зная, что еще предпринять, подруги вызвали «Скорую помощь». Приехавший врач долго меня осматривал, мерил давление, температуру, проверял пульс, задавал какие-то вопросы, на которые я не отвечала, и в конце вынес вердикт:

— Сильный стресс. Давление понижено, небольшое обезвоживание, потеря сил.

И распорядился, чтобы подружки на следующий день отвезли меня в поликлинику для сдачи анализов, что они и сделали, скинувшись на такси. Водили меня по кабинетам, заставляли совершать какие-то действия, а я продолжала быть безвольной, безучастной, слепо, как кукла, всему подчиняясь.

На следующий день сознание ко мне вернулось, и я, хоть и чувствовала себя разбитой старухой, все-таки встала с кровати, шатаясь, на дрожащих ногах сама дошкандыбала до туалета, и даже кое-как умылась, и что-то поела. Поживем еще!


Врач, на прием к которой я пришла еще через день, просмотрев мои анализы и кардиограмму, спросила:

— У вас что, горе случилось?

— Да, — подтвердила я ее предположение.

— Деточка, так нельзя, — мягко увещевала она. — Так и до беды себя довести недолго, а вам еще предстоит решить нелегкий вопрос.

— Какой? — без интереса спросила я.

— Как какой? — очень удивилась врач и разъяснила весьма подробно: — Вам семнадцать, вы живете в общежитии, студентка, не москвичка, и время сейчас страшное и тяжелое, а вы беременны. Вам надо решить: оставлять беременность или делать аборт.

— Я что?.. — не поняла я проблемы.

— Вы не знали? — пуще прежнего удивилась она. — Вы беременны. Когда у вас были последние месячные?

— Я не помню, — потрясенно призналась я и переспросила: — А это точно?

— К сожалению, да. Точно.

Врач еще долго что-то говорила, прописывала мне какие-то укрепляющие препараты и советовала немедленно рассказать все родителям и решать, что делать с беременностью.


В полной прострации я добралась до общаги, уселась за стол и тупо уставилась в окно, слушая, как в голове бьется одна и та же мысль, как в заевшей пластинке: «Я беременна, и с этим что-то надо делать».

И вдруг — через мое отупение, через затуманенные горем беспросветным мозги — ярко и четко пробилась одна мысль, за которую я ухватилась, как за якорь:

«Надо учиться! Надо очень хорошо учиться и ни о чем другом не думать!!!»

Наверное, от всех потрясений, свалившихся на меня, я пребывала на некой грани ненормальности и, как больной шизофреник, уцепилась за доминантную доктрину, отказываясь воспринимать пугающие факты и реальные обстоятельства жизни, с которыми необходимо что-то решать, чтобы знать, как действовать дальше.

«Надо учиться! Надо очень, очень хорошо учиться!!!» И все!


И я сдвинулась на этой мысли и уже на следующее утро встала до будильника, даже сделала какую-то зарядочку, плотно позавтракала, накормив и девчонок и напугав их не меньше прежнего, когда заговорила утром бодреньким, веселым голосом, посмеиваясь и чересчур явно радуясь жизни. Но они промолчали, резонно решив, что посмотрят на дальнейшее развитие событий, посчитав, что в дурку сдать меня всегда успеют.

А дальше продолжался все тот же шизоидный оптимизм, в котором я пробыла еще недели три. Я училась, как ненормальная, каковой на тот момент и была, засиживалась в библиотеке, изучала дополнительную литературу, строчила рефераты и доклады, записалась на несколько дополнительных программ сверх основных занятий. И постоянно находилась в приподнятом, возбужденном состоянии: улыбалась, смеялась не к месту, активно жестикулировала — едва не прыгала от лихорадочного переизбытка преувеличенно-радостных чувств и эмоций. И ни разу за все это время не вспомнила о своей беременности!

Даже тени ни одной захудавшей мыслишки на эту тему не возникло. Видимо, ждала, что рассосется как-то само собой. Коматоз какой-то!


Но однажды утром, совсем рано, еще и шести часов не было, я проснулась от того, что меня страшно мутит, и помчалась в туалет, и там, когда стояла над унитазом, в мою несчастную головушку вернулось в полном объеме покинувшее меня сознание.

— Господи, что со мной было?.. — поразилась я до глубины души своему затянувшемуся приступу умопомрачения. — Я что, с ума схожу?!

И я так перепугалась! Так сильно, что решила немедленно ехать к маме! Прямо сейчас! Вот прямо отсюда, из туалета, и прямиком домой, к маме! Ну а куда еще может кинуться ребенок спасаться от всех своих невзгод и у кого еще искать утешения?!