— Вот как! — Во взгляде Морленда сверкнула та острая проницательность, для которой, казалось, не было тайны в душе человека. — Прежде ты не особенно интересовалась людьми его круга. Зигварт теперь для нас потерян. Он может посвятить все свои силы и талант родине и с воодушевлением примется за работу. Ведь это всегда было его идеалом, и ради этого он жертвует и перспективой на будущее, и богатством. Настоящий Михель! До свидания, Алиса! — и он вышел из комнаты.

Алиса хорошо знала отца и видела, что, несмотря на все кажущееся спокойствие, он был сильно раздражен. Он сердился не только потому, что ошибся в расчете, он злился на непокорную «гранитную глыбу» с ее непонятным упорством.

Предполагаемое объяснение Морленда с Равенсбергом состоялось уже на следующий день и кончилось полным разрывом. Бертольд, за которым послал отец, с ужасом слушал его, предвидя возможные последствия, о которых граф в пылу раздражения, по-видимому, и не думал.

— Ради Бога, папа, — воскликнул он, — если вы так относитесь друг к другу, то моему тестю невозможно оставаться здесь.

— Разумеется, нет! Впрочем, он уже сам предупредил меня о своем отъезде. Тем лучше! Алиса избежит его влияния, и — надо надеяться — он немедленно вернется в Нью-Йорк. С меня довольно! Каково это в моем собственном доме, на моей собственной земле терпеть человека, который все контролирует, во все вмешивается и позволяет себе неслыханное своеволие? Пора положить этому конец! Он стал вмешиваться даже в мои политические дела, вздумал предписывать, что и как мне делать. Действительно, эти выскочки способны все себе позволить, зная, что у них деньги в кармане.

— Он, может быть, хотел только предупредить тебя, предостеречь от потерь, — вставил молодой граф, конечно, знавший планы отца, — ведь в финансовых делах он действительно авторитет.

— Я не желаю выслушивать никаких поучений от Морленда. Авторитет! Если речь идет о зарабатывании денег, то он действительно авторитет. Он начал доказывать мне, что от нашего замысла не будет никакой прибыли. Прибыли! — Равенсберг горько засмеялся. — Для него только одно это и имеет значение. Других точек зрения он не знает. Он торгаш, торгашом и останется, хотя бы ворочал миллионами. Я это высказал ему довольно откровенно, и при этом были произнесены слова, которых нельзя ни позабыть, ни взять обратно. Мы порвали раз и навсегда.

— И что же дальше? — тихо проговорил Бертольд, бледнея.

— А то, что тебе надо вступиться и образумить свою жену, как только уедет ее отец. Дело не обойдется без борьбы, но ведь должна же она понять, что теперь она графиня Равенсберг и принадлежит к нашей семье. Ты ее муж и имеешь право требовать, а в крайнем случае, и принудить ее к тому, что нельзя дольше откладывать. Ты знаешь, для чего мне нужна солидная сумма. Приданое твоей жены останется неприкосновенным, но Равенсберг должен снова всецело принадлежать нам. Он заложен, но ведь это только форма, так как Алиса владеет всеми закладными и может легко перевести их на твое имя.

— Но Алиса никогда не сделает такого шага без совета и согласия отца.

— Тогда вынуди ее к этому! Не для того же мы привили к нашему родословному дереву эту чужую кровь, чтобы я оставался только номинальным владельцем Равенсберга, а ты — лишь мужем своей жены! Довольно этой недостойной зависимости! Докажи же наконец Алисе, что ты господин, и она подчинится, как всякая женщина.

Граф ушел в библиотеку, громко хлопнув дверью. Он снова говорил как господин и повелитель, ожидающий беспрекословного повиновения, которое всегда находил в своем сыне. Он гордился энергией, с которой всегда шел напролом и благодаря которой не подчинялся судьбе. С этой же энергией он теперь отверг опеку, которую хотели ему навязать, и не сомневался, что после полного разрыва с американцем все будет кончено.

Граф не знал, что есть еще другая холодная, непреклонная натура, которая не станет считаться ни с горем, ни с радостью других и ни на минуту не задумается порвать ею самой созданные связи, если они станут тяготить ее. Таким был Вильям Морленд, а Алиса была в этом отношении настоящей дочерью своего отца.

Глава 14

Банкирская контора коммерции советника Берндта находилась на одной из самых оживленных улиц Берлина. Сам он бывал в конторе лишь в часы занятий, и в данный момент принимал у себя в кабинете архитектора Зигварта.

Узнав о смерти Гунтрама, Берндт вздохнул с облегчением. Это избавило его от тягостной необходимости изменить своему прежнему другу и даже, может быть, свидетельствовать против него. Берндт был настолько справедлив, что считал своей обязанностью загладить свою вину по отношению к Зигварту. Как раз в это время премия, полученная Зигвартом, неожиданно возвысила его в глазах общества. Теперь архитектор уже не нуждался ни в чьем покровительстве, сам стал восходящей знаменитостью, а фон Берндты очень любили принимать в своем салоне выдающихся деятелей и просили архитектора навестить их в Берлине.

— Так вы еще вчера приехали? — спросил коммерции советник. — И долго собираетесь здесь оставаться?

— Нет, пока только две недели, — ответил Зигварт. — Я должен представиться членам жюри и прочим власть имущим. Потом я вернусь в Эберсгофен, где останусь, пока явится мой заместитель.

— Ну, теперь этот милый городок расстанется с вами с большим сожалением. Местная еженедельная газета всячески принялась прославлять вас, как «знаменитого сына нашего города», и я впервые услышал, что вы родились в Эберсгофене. Вы не хотите у нас пообедать? Я как раз еду домой на виллу.

— Благодарю вас, но у меня сегодня вечером деловое свидание, а потом мне хотелось бы навестить Адальберта.

— Адальберта Гунтрама? Он был здесь на похоронах отца, но, кажется, давно вернулся в гарнизон.

— Нет, я узнал, что он еще в Берлине. Я не видел его с того несчастного инцидента в Графенау и считаю необходимым объясниться с ним начистоту.

— Значит, вы не собираетесь ворошить это дело? В данный момент это, пожалуй, и лучше, все же Гунтрам был вашим учителем, и, раз он умер, вам невозможно доказать его вину. Но совсем замолчать этот инцидент, конечно, невозможно. Вы тогда так энергично вступились за свои права, что ваши коллеги вряд ли забыли это.

— Мне кажется, что я нашел приемлемое решение, и мне хотелось бы поговорить об этом с Адальбертом, — произнес Зигварт. — Он должен, по крайней мере, знать, что я не предприму ничего такого, что могло бы отразиться на его будущем.

— Я боюсь, что его будущее пострадает не только от этого. С того дня мы с ним еще не виделись, передайте ему, пожалуйста, что я понимаю разницу между отцом и сыном и ни в чем его не упрекаю. Еще одно. Вы, наверное, навестите моего шурина, он теперь в Берлине вместе с дочерью.

— Знаю, но вряд ли я буду для него желанным гостем, из-за своего отказа я теперь в полной опале у мистера Морленда.

— Да, он неохотно расстается с вами, но ведь это, в сущности, должно вам льстить. Он уезжает уже в начале будущего месяца, и Алиса, разумеется, хочет провести с ним все оставшееся время. Граф и Бертольд остались в Равенсберге, так как не могут оторваться от охоты.

Зигварт вежливо согласился с этим и попрощался с Берндтом, но он отлично знал, что дело обстояло несколько иначе. В Равенсберге и Эберсгофене поговаривали о больших разногласиях в графской семье. Говорили, что графиня решительно встала на сторону отца и вскоре после его внезапного отъезда в Берлин последовала за ним. Бертольд остался с отцом, хотя, по-видимому, выдержал с ним тайную, но жестокую сцену. Одно было ясно: женитьба Бертольда на американке не принесла дому Равенсбергов счастья.

Начинало уже смеркаться, когда Зигварт вышел от Берндта. На улицах кипела обычная столичная жизнь, но Берлин не показался бы привлекательным иностранцу. Низкое серое небо с тяжелыми облаками и сырой, туманный воздух просто давили на человека. В магазинах уже светилось электричество, на тротуарах толпились пешеходы под мокрыми зонтиками, на перекрестках сталкивались экипажи, туман становился все гуще, все выглядело неуютно и уныло. Зигварту пришлось проходить мимо одной церкви, ярко освещенной изнутри. Вывешенное на церкви объявление гласило, что сегодня там состоится концерт духовной музыки в пользу какого-то благотворительного общества. Публика принадлежала, очевидно, к избранному кругу, так как к церкви один за другим подъезжали собственные экипажи. Один из них пересек Зигварту дорогу, и он узнал герб и ливрею Равенсбергов.

Герман хотел пройти мимо, но его ноги точно приросли к земле, и он страстным взглядом впился в остановившийся у церкви экипаж. Лакей открыл дверцу, из кареты вышла хрупкого сложения дама в трауре и стала подниматься по ступеням паперти. Это была баронесса Гельфенштейн. Герман вздохнул с облегчением, как будто избавившись от опасности, но безумная радость, охватившая его при одной возможности свидания, доказала ему то, чего он не хотел понимать, хотя уже давно осознавал — он был во власти

чувства, с которым невозможно бороться. Непродолжительные, мимолетные встречи с Алисой решили его судьбу.

Безумие! Кем была для него эта Алиса Равенсберг и кем мог быть для нее он? Только препровождением времени, если бы она для развлечения вздумала заняться искусством, тогда он оказался бы тем баловнем, которого сегодня приблизят, а завтра опять оттолкнут. У нее нет сердца, а есть только гордость и каприз, он понял это с первого взгляда и все-таки был порабощен страстью к ней, убивавшей в нем и волю, и силы. Но Герман Зигварт не был создан для оков. То, что теперь бушевало и боролось в его душе, походило скорее на ненависть, чем на любовь. Нет, он не любил этой женщины. Этот угар должен пройти, и тогда он снова образумится.

Между тем молодая баронесса Гельфенштейн сидела в церкви, где сегодня замещала графиню. Алиса принадлежала к числу дам-патронесс этого общества, но не захотела ехать на концерт и послала за себя Труду, которая теперь робко сидела среди важных дам. Взяв ее с собой в Берлин, Алиса не считалась с ее желаниями, опекун решил, что так надо, и возражений не последовало.