— О-о-о, я ему завтра… Пусть только, сукин сын, проспится… — Марфа ловко, по-медвежьи переваливалась по сугробам к черневшим у забора саням, из которых доносился чудовищный храп. — Софья Николавна, я сама управлюсь, а вы сей же минут домой! Оденьтесь! Чаю выпейте! А там посмотрим, куда вам ночевать ехать! Да я лучше этого кромешника под забором замерзать оставлю, чем вас куда-то отпущу!

Не слушая ее, Софья сдернула с гвоздя старый Марфин полушубок и ковровый платок, оделась и быстро вышла из дома. Через четверть часа она была в Столешниковом переулке и звонила в дверь сестры. А еще через несколько минут лежала на кровати, запрокинув лицо с закрытыми глазами, горничная снимала с нее промерзшие насквозь валенки, а встревоженная, едва сдерживающая слезы Анна в кое-как запахнутом пеньюаре отрывисто говорила заспанной кухарке:

— Фекла, у нее сильный жар, достань липового цвету, приготовь обтирание, завтра нужно будет послать за доктором… Боже мой, боже, что же могло случиться?! Бедная моя, бедная, зачем… Будь она проклята, эта наша жизнь!..

* * *

На следующий день, ближе к двенадцати, Владимир Черменский стоял на крыльце дома графини Анны Грешневой. На звонок прибежала горничная и, узнав гостя, с ужасом уставилась на его синяки, за ночь приобретшие богатейшую палитру багрово-желто-сизых тонов.

— Господи, Владимир Дмитрич, да вас-то где угораздило?!

— Даша, доложи обо мне графине, — не отвечая, попросил Черменский. Час назад Северьян всеми силами отговаривал его наносить визит Грешневым, уверяя, что с такой физиономией Владимиру даже не дойти до Столешникова переулка: еще на Тверской заберет полиция. Черменский не послушался, но извозчика, чтобы не нервировать служителей правопорядка, однако же взял.

Горничная вернулась спустя пять минут, растерянная и смущенная.

— Владимир Дмитрич, барыня передали, что не принимают… и что вам навовсе от дома отказано. Уж простите, как есть говорю.

Черменский кивнул, ничуть не удивившись. Спокойно сел в кресло у стены и сказал Даше, что он с места не двинется, пока графиня не соблаговолит его принять. Горничная, ахнув, кинулась докладывать.

Ждал Черменский недолго: через несколько минут в приемную, шурша платьем, быстрыми шагами вошла графиня Грешнева.

— Господин Черменский, я, кажется, достаточно ясно дала понять… О-о-о, бо-о-оже, Володя, что с вами?!

— То же, что и с Софьей Николаевной, — с легкой досадой ответил Черменский, вставая и не решаясь привычно поцеловать графине руку. — Я, собственно, приехал справиться о ее здоровье и…

— Как вам не стыдно?! — взвилась Анна. — Соня приехала ко мне в три часа ночи, одна, насквозь промерзшая, в жару, с разбитым лицом, в слезах! Упала в постель, ничего не объяснив, у нее сразу началась горячка, она прометалась всю ночь, я опасалась за ее рассудок! Час назад был доктор, уверяет, что это нервное, да еще сильнейшая простуда! Соня в бреду, постоянно повторяет ваше имя! Я кое-как поняла, что вчера она была с вами, это так? Да или нет?! Как вы могли отпустить ее одну в таком состоянии?! Что это за побоище у Осетрова, в котором вы вместе приняли участие? О Сониной премьере уже и речи быть не может! Я лишь час назад послала в театр человека известить о ее нездоровье, а газеты уже пишут всякий вздор! Что вы натворили вчера? Почему об этом уже пишет «Московский листок» и мне прислуга рассказывает подробности?! Боже, Владимир Дмитрич, я не ожидала от вас!..

Черменский слушал эту обвинительную речь молча, все больше и больше темнея лицом. Под конец он перебил Анну самым невежливым образом, встав и потребовав сию минуту утренний номер «Московского листка». Графиня принесла его из комнаты, брезгливо держа двумя пальцами, и Владимир, забыв поблагодарить, развернул смятую газету.

Заметка Ирэн шла на первой полосе и называлась «Битва в Грузинах».

* * *

«С глубокой грустью редакция уведомляет москвичей, что так долго ожидаемая премьера «Евгения Онегина» в Большом Императорском театре не состоится. Причина этому весьма тривиальная: исполнительница партии Татьяны госпожа Грешнева была очень занята накануне премьеры, и отнюдь не шлифовкой очаровательных нот своего верхнего регистра. Известный в Москве костромской купец первой гильдии Федор Мартемьянов в течение недели развлекал собственную персону цыганским искусством, которым так знаменит ресторан Осетрова в Грузинах. Госпожа Грешнева, которая уже несколько лет является сердечной привязанностью господина Мартемьянова, напрасно ждала его в эти дни у домашнего очага и в конце концов…»

* * *

Далее на половине полосы спокойным, чуть ироничным, так хорошо знакомым Владимиру стилем было изящно изложено во всех подробностях вчерашнее происшествие у Осетрова. Ирэн даже указала полностью фамилии, чего, как правило, не делала, если ее об этом не просили, и только своего имени Черменский в статье не нашел. Подписан сей опус был традиционно: «Поручик Герман».

— Какая гадость, как это отвратительно! — отрывисто произнесла Анна, глядя через плечо Черменского на газетные строчки. — Что Соня могла сделать автору заметки? С какой стати он называет ее здесь «сердечной привязанностью» и «интимной знакомой» этого разбойника?! Да, все правда, мне ли не знать, но отчего такое злое, такое беспардонное вмешательство в частную жизнь?.. Неужели Мартемьянов ее избил?! Откуда все так быстро стало известно? Владимир, вы можете объяснить мне хоть что-нибудь? Этот фарс подписан неким поручиком Германом, но я в жизни не поверю, что мужчина способен на подобную мерзость! Такое только нашей сестре под силу… Соня все время зовет вас. Вы были вчера там, с ней? Как вы могли допустить это?

— Простите меня, графиня, — не поднимая глаз, проговорил Черменский. — Я действительно был там. И… наверное, мог не допустить, но… Случилось то, что случилось, и виноват в значительной степени я.

Наступила тишина. Анна пристально вглядывалась в сумрачное лицо Черменского, но продолжения не следовало.

— Владимир Дмитрич, объясните же мне наконец…

— Вам все расскажет Софья Николаевна. — Владимир по-прежнему смотрел в пол. — Вы самый близкий ей человек, и я уверен, что она ничего от вас не скроет. Впрочем, скрывать вашей сестре нечего. Она одна этой ночью повела себя самым достойным образом. О себе я подобного, к сожалению, сказать не могу.

— А этот человек? Мартемьянов?

— Он был страшно пьян и вообще не мог ни за что отвечать, — помедлив, произнес Черменский. — Им сейчас занимается ваша Марфа… и я ему, признаться, не завидую.

Уже на крыльце Анна удержала Черменского за рукав и взволнованно спросила:

— Володя, ведь вы любите ее? Вы вольны не отвечать, но я еще что-то понимаю в людях. Ведь вы любите Соню как прежде?

— Да, — просто, не задумавшись, ответил он.

— Отчего же вы медлите?

Черменский пожал плечами. Какое-то время молчал. Затем, глядя на скачущих по кустам сирени синиц, поинтересовался:

— Вы предлагаете мне похитить Софью Николаевну против ее воли, как черкесскую княжну?

— Иногда я думаю, что это было бы лучше всего, — медленно сказала Анна. — До свидания, Володя. Не забывайте меня, заходите.

— Разве мне не отказано от дома? — грустно улыбнулся он.

— Полно, какой вы обидчивый! Приезжайте, Владимир Дмитрич. Я все еще надеюсь вам помочь.

— Благодарю, графиня. Я, право, не стою вашего покровительства. Простите меня. — Черменский поцеловал протянутую ему руку, сбежал с крыльца, вышел за ограду, где его ожидал извозчик, и через несколько минут был уже в редакции «Московского листка».

Ирэн, разумеется, там не оказалось. Впрочем, редактор Петухов был на своем месте и, с опаской поглядывая на бледное от гнева, покрытое ссадинами и синяками лицо Черменского, объяснил, что мадемуазель Кречетовская примчалась в четвертом часу утра, с ходу кинулась в типографию и настрочила статью о ночном происшествии у Осетрова на отдельных узких полосах бумаги, которые прямо у нее из-под пера рвали наборщики. Статья тут же пошла в печать и увидела свет в утреннем выпуске.

— Петухов, вы, честное слово, ума лишились! — загремел Владимир так, что во всех комнатах смолкли «рединготы» и «ундервуды», а сотрудники высыпали в коридор. — Вам никто никогда не говорил о журналистской этике? О том, что статьи должны иметь подтверждение?!

— Так это все неправда, господи?! — всполошился Петухов. — Боже праведный, опять, выходит, скандал?! Да как же Ирина Станиславовна могла подложить мне такую свинью, она всегда гордилась м-м… достоверностью своих фельетонов, это была ее визитная карточка, ее, так сказать, отличительная черта! Она уверяла меня, что здесь каждое слово соответствует истине! Боже, боже, значит, опровержение?! Премьера в Большом будет, мы печатаем в вечернем выпуске обширное извинение перед госпожой Грешневой, этого, надеюсь, хватит… И прекрасную рецензию на спектакль непременно…

— Ничего этого не надобно, — мрачно возразил Черменский, уже стоя на пороге. — Здесь действительно все правда. Прощайте, Петухов.

Хлопнула дверь. Петухов ошарашенно смотрел на раскачивающуюся от сквозняка занавеску. Он не сказал Черменскому о том, что буквально через полчаса после выхода газеты Ирэн снова ворвалась в редакцию и потребовала немедленного отзыва свежего номера. Когда совершенно сбитый с толку редактор объяснил, что номер уже отдан в розничную продажу, произошел небывалый случай: железная мадемуазель Кречетовская уткнулась лицом в пыльную занавеску и разрыдалась. Впрочем, через минуту она успокоилась, залпом выпила всю воду из графина, объявила, что сей же час по настоянию папеньки уезжает в Питер, а также предупредила, что, если об этой идиотской истерике, вызванной исключительно бессонной ночью и смертельной усталостью, узнает хоть одна живая душа, он, Петухов, будет застрелен на месте из «франкотта». В последнем редактор почти не сомневался и клятвенно пообещал молчать.