— С полгода как подорвал. До того случая не было. Блатной подрыв получился, с пятью урканами в связке уходили, да какая-то сука сдала, тех фартовых всех уложили, а я… уцелел. Сам не пойму как, от ей-богу, андел божий на крыльях вынес!

— Гитька отмолила, — убежденно произнесла Хеся, кивая на «невестку».

Катерина, никогда в жизни не молившаяся никакому богу, только всхлипнула в насквозь мокрую от ее слез рубаху Валета.

— Ну, и где тебя носило-то полгода эти? — грозно спросила Хеся. — До родной матери не мог сразу же явиться, шлемазл?!

— Сразу же?.. — усмехнулся Валет. — Чтоб прямо у тебя в огороде и повязали? По разным местам вертелся. В Ярославле был, в Казани, в Киеве, в Харькове. В большом городе каторге беглой хоть сховаться есть где. — Валет прижался щекой к волосам Катерины и закрыл глаза. — А чего, я ж спокойный был… Мне шепнули еще в Тобольске, на пересыльном, что Катька моя здесь, с тобой проживает, никуда с Одессы не слиняла. И как она себя блюдет, много раз сказывали.

Катерина вздрогнула: в голосе Валета ей почудилось что-то натянутое, ненастоящее. Но Хеся ничего не заметила.

— И це истинная правда!.. — провозгласила она, словно в Катеринином трехлетнем целомудрии была ее заслуга. — Отчего знать о себе не давал? Девочка, бедная, убивалась, а этот…

Валет хмуро усмехнулся.

— Ну… Ждал, пока шерсть на голове отрастет — это раз. Куда ж я до своей Катьки приду, как та коленка, лысый, она ж с меня слякается…

Катерина подняла голову, посмотрела на Валета красными заплаканными глазами, но ничего не сказала. Валет, намеренно или нечаянно не замечая ее взгляда, продолжал:

— И за Грека мне воры шепнули, — это два. Что Катька с ним в доле работает и в большом уважении теперь.

— И что ж с того? — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, пророкотала Хеся.

Катерина, еще больше отстранившись, пристально, тревожно смотрела в лицо Валета, но тот снова, казалось, ничего не заметил и, в упор глядя на мать, хрипло произнес:

— То, что я не вчера родился. И Катькина красота мне кажную ночь в Сибири снилась. И что ж я, не пойму, что такая баба себя долго не удержит? Что ж я, не помню, сколько ей годов? И, думаешь, Грека не знаю? А уж коли они дела мастрячить вместе взялись, так тут кому угодно ясно станет, что…

Договорить Валет не смог, потому что крепкий, маленький кулак Катерины беззвучно впечатался в его нос. Но она не учла, что бить человека, сидя у него на коленях, окажется весьма неудобно, и поэтому на пол с колченогой табуретки они свалились оба. Катерина очутилась сверху и, надсадно взвыв, отвесила любовнику еще одну затрещину:

— Получай, паскуда!!! Все рыло разобью!!!

— Катька, рехнулась?! — Валет оттолкнул подругу, вскочил, вытер рукавом кровь. — Ты чего, белены объелась?!

— И мало тебе еще, поганцу! — удовлетворенно заметила Хеся, железной хваткой беря Катерину за плечи. — Шчас я ремня принесу да добавлю… Гитенька, девочка моя, успокойся, не заходись, не стоит этот халамидник твоих слезок…

— Значит, я — с Греком?! Я себя не удержу?! — орала не своим голосом Катерина, бешено выдираясь из рук «свекрови» и по-собачьи скаля зубы. — Ах ты, сволочь! Сукин сын, гнида, выродок проклятый, шейгиц, шлемазл, мишигер, аз-ох-ун-вей!!!

— Вейзмир, какая совсем стала еврейская девочка… — пробормотала Хеся, с трудом удерживая бившуюся у нее в руках Катерину и неприязненно глядя в растерянное лицо сына. — Что ты стоишь, несчастье моей жизни? Тикай в окно, бежи в катакомбы, я ее долго не сдержу, годы уже не те… Гитенька! Гитя, подожди, не рвись, пожалей маму!!!

Но тут уж Валет окончательно пришел в себя и пулей вылетел в открытое окно. В тот же миг вырвавшаяся из объятий «свекрови» Катерина с коротким нутряным рычанием последовала за ним. Раздался шелест сухих стеблей подсолнухов, звук порванной материи, треск выдираемой из плетня палки, два ругательства, удаляющийся топот — и тишина.

Хеся тяжело плюхнулась на пол, вызвав сотрясение и звон на посудных полках, вздохнула, пробормотала: «Не дети, а золото…» и тихо рассмеялась.

— Слушай, а что тут у вас делается? — вдруг поинтересовался от двери спокойный, слегка удивленный голос.

Хеся, подпрыгнув от неожиданности, повернулась и увидела стоящего на пороге Грека. Тот непринужденно вошел, сел за стол, отогнал от лампы светляка и уставился на хозяйку.

— Ты чего на полу сидишь — поднять некому? Куда это Валет вдоль берега несется? А Катька за ним с каким-то дрыном? И оба — молча!

— Золото, а не дети, потому и молча… — Хеся оттолкнула протянутую руку Грека и, держась за край стола, с кряхтением начала подниматься сама. — Им не надо, чтобы легаши со всей Одессы сюда сбежались… А ты чего вперся в хату на ночь глядя, бандит?

Грек не отвечал. Свет лампы бился в его карих неподвижных глазах. Хеся пристально посмотрела на вора. Вполголоса спросила:

— Ты-то знал, что Сережа в Одессе?

— Еще утром на вокзале шепнули.

— Так зачем явился?

Грек снова промолчал. Хеся долго разглядывала его, но вор смотрел, не отрывая глаз, на огонек под пыльным треснувшим колпаком лампы.

— Вечерять будешь, коль уж уселся? — поняв наконец, что ответа не услышит, спросила Хеся. — Я борща сварила, а Гитя так и не поела…

Грек кивнул. И, глядя на то, как Хеся снимает полотенце с огромной кастрюли и двигает в ней половником, хрипло произнес:

— И вот скажи мне, какого черта твой выблядок вернулся?

— А ты надеялся, что навечно сгинет? — почти сочувственно проговорила Хеся.

— Было такое, — не таясь, согласился Грек. — Хеська, ведь не стоит он ее…

— Ну, уж это не твое собачье дело! — отрезала та, со стуком ставя перед Греком миску борща и кладя хлеба. — Ты вспомни, сколько девочке лет, старый поц? И сколько тебе?!

— Седина бобра не портит…

— И где там у тебя седина? — с интересом спросила Хеська, становясь рядом и поглядывая на смоляно-черную голову Грека. — Слушай, кобелина, я понимаю, что мои цыцки висючие тебя навряд ли утешат… но разрешаю помацать по старой памяти, ежели поможет. Покуда дети не вернулись.

Грек усмехнулся. Отодвинувшись от стола, последовал было совету, но через минуту, смущенно мотнув головой, снова взялся за ложку.

— Прости, мать, другим разом. Лучше уж жрать буду. Настроение не то.

Хеся понимающе вздохнула, стоя за спиной у Грека и поглаживая его по плечу. Некоторое время спустя, глядя в темное окно, задумчиво произнесла:

— Грек, я тебе вот что скажу. Я шчас сидела, смотрела на них обоих, на Сережу с Гитькой… Вот хоть забожусь тебе, никогда за всю жисть проклятую такого не видала! От них, когда они друг на друга глядят, искра летит! Как от паровоза! Так что ты уж промеж них не встромляйся, — размажет…

Грек, не отвечая, доел борщ. Молча поцеловал Хесину руку, встал, вышел за дверь и бесшумно, как кот, исчез в густой осенней темноте.

Луна, весь вечер прятавшаяся за наползшими со стороны Новороссийска рваными клочьями туч, неожиданно прорезалась между ними длинным палевым лучом, выхватив из темноты полосу выглаженной прибоем гальки, несколько перевернутых рыбачьих шаланд и оседлавшую одну из лодок Катерину. Рядом на песке сидел Валет и, недовольно ворча, прижимал к разбитому носу горсть мокрых камешков.

— Черт… Не унимается…

— Поди в море, умойся, — мрачно отозвалась Катерина. И снова взорвалась яростным шепотом, взмахнув руками и чудом не свалившись с покатого бока шаланды:

— Нет, но какого же черта! Какого черта!!! Как же у тебя совести хватило — такое… такое! Про меня!.. Я три года, как в монастыре, жила! И еще столько же, и трижды столько пробыла бы, ничего без тебя не хотела, никого не видела, а ты!.. О-о-о, проклятый, вот этого я тебе до самой смерти не…

— Катька, ну хва-атит уже… — Валет незаметно отодвинул в сторону лежащий на песке Катеринин «дрын», в запале выдернутый ею из плетня. — Ну, ты же у меня маруха с головой, хоть и молодая, ты хотела, чтоб я думал?! С твоей-то мордой чтобы баба себя сохраняла? Да еще с Греком на прицепе?! От спроси кого угодно из воров, все до единого то же самое бы в голову взяли…

— Вот все вы и есть сволочи! Распоследние! Все до единого! — бушевала Катерина. — И пожалуйста! И не надо! И очень-то нужно, и ты мне ни к чему, вали назад на свою каторгу, сдохни там — не заплачу! Небось еще хотел и бубну мне выбить первым делом, как вернешься!

— Вот уж чего в мыслях не держал! — с искренней обидой огрызнулся Валет. — Катька, у меня же там дня не было, чтоб я про тебя не вспомнил! Часу не проходило, чтоб не подумал! Все три года! За кажным деревом тебя видел! Уж глаза закрываю — и все равно вижу, как ты стоишь, глазюками своими зелеными стрижешь… А как мне год назад воры с пересыльного рассказали, что ты к Греку пристроилась… Я сперва чуть с тоски не подох, в глазах темно было, уж совсем вешаться собрался. А потом репу почесал, подумал: может, оно и слава богу?.. Мне ведь назад ходу не будет, а что же Катьке моей на корню сохнуть? В восемнадцать-то годов? С ее-то глазами гибельными? Нехай хоть с Греком… Все ж-таки не гопник с Молдаванки, а серьезный вор… Одну ее не оставит, поможет, делу правильному научит… Я ж ушел — ни гроша тебе не сбросил, как бы ты жила?.. Подолом по Французскому мести бы ведь не стала, не таковская…

— Дурак, боже мой, что за дурак… — шептала Катерина, закрывая лицо руками и чувствуя, как сквозь пальцы, обжигая их, бегут слезы.

— Катька, не плачь! — взмолился Валет. — Ну, дурак, сволочь, назови, как нравится, — не плачь! Не рви душу-то! Ну, прости, прости меня, грешен, прости… Видишь, — на коленях стою? Морду ты мне уж разбила, не скоро заживет, так чего тебе еще надо?..

Катерина протяжно всхлипнула, опустила руки. Валет действительно стоял на коленях прямо на мокром песке, но всю покаянность этой позы сводила на нет его широкая улыбка: белые зубы ярко блестели в лунном свете.