Осмотр драгоценностей длился уже более часа, юная особа явно знала в этом толк, и первым устал ее отец.

— Катенька, право, ты увлеклась… Неужели не можешь выбрать? Хорошо, тогда я беру это все! Слышишь — все!

— Но, папа, это же огромные деньги… — мило захлопала ресницами девушка.

Служащие заулыбались еще лучезарнее.

— Это вовсе не деньги! — провозгласил папаша. — По крайней мере, для твоего отца! Любезный, будьте добры отложить это… и это… и это… и вон те камешки… И прислать в гостиницу «Элизиум» в апартаменты генерала Морозова.

— Разумеется… Разумеется… Изволите чеком расплатиться или наличными, ваше превосходительство?

— Папа чеков не признает, — со смехом ответила вместо отца девушка. — Пришлите, пожалуйста, все в гостиницу, если можно, сегодня же.

— Конечно, мадемуазель Морозова… Для нас счастье иметь таких покупателей, примите поздравления с днем ангела, нынче же вечером папин подарок будет украшать вас…

— …на балу у князя Долгорукова, — ворчливо закончил генерал. — Ну же, Катенька, идем, нас еще ждут у графини Бельской. Мы и так задержались, а все твоя вечная неспособность сделать правильный выбор! Будь ты военным человеком…

Серебристый смех девушки, развеселившейся от подобной перспективы, раздался уже от стеклянных дверей. Провожать генерала с дочерью до кареты отправился сам хозяин; служащие тем временем с осторожностью укладывали небрежно разбросанные по прилавку украшения обратно в футляры и многозначительно переглядывались: такой красоты и щедрости стены магазина не видели давным-давно.

Вечером того же дня в огромный мраморный холл гостиницы «Элизиум» в Китай-городе вошли двое служащих ювелирного магазина.

— К генералу Морозову из магазина Штакенберга, — важно объявил один из них.

Портье повернулся к горничной, разбирающей у стойки ключи, и та поспешно подошла.

— Извольте, господа, я провожу.

На третьем этаже, у высоченных, украшенных густой позолотой дверей апартаментов горничная осторожно постучала:

— Ваше превосходительство! К вам с покупками из ювелирного магазина!

— Просите, пожалуйста! — раздался звонкий девичий голос.

Горничная открыла дверь, и служащие магазина робко вошли внутрь.

В огромной гостиной с резной ореховой мебелью и тяжелыми портьерами зеленого бархата горели свечи. На одном из диванов пенилось бело-розовыми воланами кружев разложенное бальное платье, пахло духами и помадой для волос.

— Прошу, господа, садитесь, сейчас подадут кофе, — снова послышался молодой голос, и мадемуазель Морозова вышла из соседней комнаты в платье еще более великолепном, чем то, что лежало на диване. Зеленый гладкий шелк обтягивал ослепительной красоты смуглые плечи брюнетки, падал ниже талии переливающимися складками, собирался в бутоны на турнюрах. У приказчиков одновременно вырвался восхищенный возглас.

— Мадемуазель Морозова, вы… вы очаровательны, — наконец хрипло произнес старший.

Тот, что был моложе, юноша лет восемнадцати, и вовсе не мог выговорить ни слова, не сводя с генеральской дочери потрясенного взгляда.

— Благодарю, вы очень любезны, — весело ответила она. — А вот и кофе! Угощайтесь, господа, берите пирожные, эти птифуры только что прислали от Елисеева, просто шармант! Папа! Папа! Принесли мои подарки! Па-апа же!

Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Красавица направилась туда — и вернулась с раздутым кожаным портфелем в руках, едва сдерживая смех:

— Вообразите, господа, папа заснул! Вот всегда с ним так! Соберется в гости, выпьет кофе… и тут же заснет в креслах! Я потом целый час не могу добудиться!

— Вот ей-богу, ваше превосходительство, моя мамаша точно так же после анисовой… — попытался поддержать светскую беседу молодой приказчик, но его старший товарищ незаметно наступил ему на ногу под столом, и юноша сконфуженно умолк.

— Не переживайте, пейте кофе, а я расплачусь с вами сама! — улыбнулась, блеснув зубами, дочь генерала. — Сколько мы с папой должны за это великолепие?

— Шестьдесят две тысячи, мадемуазель. Уральские изумруды, изволите ли видеть…

— О, это пустяки. Можно сейчас посмотреть? Вы в самом деле привезли то, что я выбрала? — Глаза девушки светились совершенно детским любопытством.

Снисходительно улыбнувшись, старший приказчик достал из саквояжа шесть футляров. Мадемуазель Морозова с увлечением открывала их один за другим, любовалась драгоценностями и снова осторожно смыкала бархатные створки.

— О да, это именно то, что я хотела. Сейчас разочтемся, господа, я и так задержала вас. — Девушка открыла портфель. — Так, это папины скучные бумаги… Это какие-то акции, ничего в них не понимаю… Да, вот деньги. — Она вытащила внушительную пачку ассигнаций и, по-детски шевеля губами, принялась пересчитывать их.

— Одна тысяча, две, три, четыре… Что такое, стучат?

Недоуменно пожав плечами, мадемуазель Морозова отложила портфель и подошла к двери. Показалась горничная.

— Мадемуазель, вас просят спуститься вниз.

— Ничего не понимаю… Кто просит?

— Не могу знать-с.

— Но с какой же стати… Папа, папа! Ах, он заснул… Надо же, как не вовремя! — Девушка с досадой прикусила губу и стала еще более хорошенькой. Некоторое время она, казалось, колебалась, но потом все же повернулась с извиняющейся улыбкой к служащим: — Ради бога, простите меня, господа, я, право, ничего не понимаю… Верно, очередные цветы к именинам или чьи-то поздравления. Я оставлю вас на несколько минут, угощайтесь, не скучайте. Сию секунду, господа! — И она, набросив шаль на обнаженные плечи, выскользнула вслед за горничной.

— Вот, Сёма, обрати внимание, — назидательным шепотом произнес старший приказчик, когда за мадемуазель Морозовой закрылась дверь. — Настоящее богатство всегда просто. Заметил, как она себя ведет? Сразу видно аристократку, это тебе не купеческие Липочки с Ордынки! Ни кривляний, ни жеманства, носа не дерет, с тобой, шлемазлом, как с равным, говорит, а ты ей еще про мамашу вкручиваешь…

— Так я же ж, Соломон Моисеевич…

— Прихлопнись, недоразумение… И хватит жрать пирожные, взял одно — и жуй сколько можешь, оно большое… Генерала не разбуди! И отсядь от платья, босяк, еще измажешь!

Через час кофе был выпит, одна из свеч догорела и погасла, а приказчики из ювелирного магазина по-прежнему сидели за столом и с растущим недоумением смотрели на дверь. Мадемуазель Морозова не возвращалась.

— Уже пора бы ей быть здесь… — осторожно проговорил младший.

Старший, нахмурившись, подошел к двери, открыл ее, осмотрел коридор. В конце его горничная, вооружившись метелкой из перьев, смахивала пыль с лепных украшений.

— Эй, милая, подойди сюда! Ты с час тому вызывала мадемуазель Морозову из апартаментов?

— Я. — Горничная подошла. — А вы почему спрашиваете?

— Она еще не вернулась.

— А с чего же ей возвращаться? — пожала плечами горничная. — Папаша их внизу ждали, и с накидкой, барышня одевшись и с папенькой вышедши, а там извозчик…

Не дослушав, приказчик кинулся обратно в номер:

— Сёма! Где генерал?!

— Разбудите, Соломон Моисеевич!!! — паническим шепотом возопил юноша, но старший служащий, не слушая, распахнул дверь в спальню. Минуту спустя упавшим голосом произнес:

— Сёма, тут никого нет.

Несколько мгновений служащие ошалело смотрели друг на друга. Затем старший очертя голову кинулся к футлярам с драгоценностями, по-прежему лежащим на столе, а младший — к портфелю с деньгами, стоящему там же. Футляры были пусты. В портфеле лежали старые газеты. Деньги и украшения пропали.

Молодой приказчик пришел в себя первым и вихрем вылетел в коридор:

— Эй, кто-нибудь! Горничная! Портье! Сюда! Полицию немедля! Кража, разбой! Ой, Соломон Моисеевич, дядя Шлёма, что с вами?..

Старый служащий, не ответив и судорожно схватившись за сердце, медленно опустился на пол.

В то же самое время на Николаевском вокзале в поезд, идущий в Одессу, в вагон первого класса садилась ничем не примечательная пара: весьма упитанный немолодой купчина с сивой бородой веником, в старозаветной поддевке и сапогах «бутылками» и его толстая, замотанная в ковровую шаль жена с опухшим лицом и сонными глазами. Оказавшись в купе, торговец усадил свою монументальную супругу на диванчик и зычно крикнул проводнику:

— Чаю принеси и до завтра не беспокоить: почивать будем!

Через несколько минут принесли чай, проводник ушел, купец запер за ним дверь на защелку, и одновременно с этим, мягко качнувшись, тронулся вагон. За окном поплыл темный перрон, деревья, белая холодная осенняя луна, продирающаяся сквозь сплетение голых ветвей…

— Оторвались, Грек? — спокойно спросила купчиха.

— Кажется, да, — так же спокойно ответил купец.

Проверив на всякий случай крепость замка на двери, он первым делом оторвал седую бороду, аккуратно положил ее рядом с собой и лишь тогда скинул поддевку, к которой изнутри были подшиты войлочные валики для «толщины», и сапоги. Теперь на диване сидел немолодой, но ни капли не отяжелевший брюнет с острыми темно-карими глазами и мохнатыми, очень густыми, сросшимися бровями на темном нерусском лице. Брови были его собственные, и известнейший одесский вор Илларион Грек часто с досадой говорил о том, что когда-нибудь сбреет к чертовой матери эту особую примету, весьма мешавшую ему в его «деловых» предприятиях. Пока же Грек ограничивался тем, что перед очередным «делом» неудобные брови стриг и красил в подходящий для образа цвет. Сейчас он отряхнул с «особой приметы» густой слой пудры, и брови оказались дегтярно-черными. В Одессе поговаривали, что Грек, несмотря на кличку, полукровка-турок. Сам он эту тему никогда ни с кем не обсуждал.

С «супругой» тоже произошел ряд изменений. Она сбросила ковровую шаль, сняла салоп, на изнанке которого обнаружились такие же толстые валики, как и у Грека, размотала платок, высвободив роскошную, слегка растрепанную иссиня-черную косу, и с отвращением выплюнула прямо на стол ватные шарики, до сих пор лежавшие у нее за щеками и неузнаваемо изменявшие лицо — смуглое худое лицо младшей графини Грешневой, Катерины.